Драматические рассказы

Егор лежал на больничной койке, глядя то в окно, заметаемое снегом, то на капельницу, по каплям нудно отсчитывающую прозрачный раствор из бутылька с алюминиевой крышкой. Боль в пояснице стала потихоньку утихать, зато все тело сделалось деревянным.

Я взял стул и протащил его по полу, поставив в нужное мне место. Облокотившись одной рукой на подлокотник и, немного крякнув, присел. Другая же моя рука была занята пистолетом, в котором находилась одна единственная пуля, пуля эта предназначалась человеку напротив меня.

Передо мной был довольно жалкого вида мужчина в возрасте. Он смотрел на меня с печальной улыбкой. Его уже практически полностью поседевшие волосы проела плешь, а голубые глаза были какими-то мутными. Из одежды на нем были штаны на лямках и сильно пропотевшая рубашка.

Продолжение

Остаток дня и ночь прошли у Егора совсем не так, как он планировал. Досадная боль в пояснице к вечеру разлилась ломотой по всему телу. Безумно болела голова, ломило суставы и поднялась температура. Егор даже к Светке пойти не смог, хотя ждал этого свидания долгих пять лет. Силясь надеть рубашку, Егор поймал себя на мысли, что совсем не может застегнуть пуговицы. Пальцы наотрез отказывались слушаться. Скрепя сердце, Егору пришлось согласиться с настойчивыми требованиями матери остаться дома.

Старенький ЛАЗик, заполненный едва на половину, задорно скакал по ухабистой дороге вдоль бескрайних снежных полей. Егор в очередной раз прислонил ладонь к заледенелому стеклу. Большое автобусное стекло, покрытое толстым слоем льда, имело небольшую, с ладонь, проталину на уровне глаз.

Иван Иваныч жил на первом этаже многоквартирного дома. Чтобы никто не подглядывал в окна, Иван Иваныч повесил плотные шторы.
А по ночам, мучимый бессоницей, Иван Иваныч сидел на подоконнике и смотрела в окна домов напротив. И очень сердился, если окна были задернуты шторами.

- Не забудь купить себе пельмени, или, что ты там будешь жрать. Готовить я тебе не собираюсь, у меня своих дел хватает, - крикнула вслед мне Светка.

Тихо, на цыпочках, никого не тревожа и не ставя в известность, опустилась ночь. Смиренная и беззаботная, она пришла по обыкновению сразу после вечера, чтобы дать покой и сон истерзанному днем городишку.

— Что это вы, Порфирий Степанович, не веселы? Аль, голодны?

Рыжий извозчик хитро скосил глазом на станового и заискивающе ухмыльнулся во весь рот.

Бледный, грузный и разящий перегаром Порфирий Степанович Кужемякин плюхнулся на жесткое сидение пролётки, как будто в жалости на спинную боль, глухо застонал и, вытирая обильный пот на лысине ситцевым платком, просипел через силу:

— Гони, дура-ак. К фельдшеру скорее… — и вяло махнул рукой.

— Не извольте серчать, барин, — и, глянув через плечо еще раз, теперь с легким удивлением, рыжий хлестанул лошадь. – В момент доставлю. К фельдшеру. Прытью!

Лошадёнка встрепенулась, нервно переступила передними ногами и потянула.

Извозчик перекинул вожжи из ладони в ладонь и снова обернулся:

— А чего же не к Игошиным, Порфирий Степаныч? Ай, не скучно у них сейчас. Ай, весело… — попытался он пропеть бодрым тоном, но тут же осекся, поймав кислый, противный взгляд, свербящий из-под нахмуренных бровей станового.

— Гони! — прошипел пассажир, медленно закатывая глаза: — Помираю.

Палыч проснулся от страшной боли. Тело выкручивало, корёжило, трещали и хрустели кости. Кожа слезала склизкими пластами, обнажая бурое мясо, а глаза вылезли из орбит и лопнули, повиснув ошметками на жгутиках нервов.

Свежий ноябрьский воздух весело подхватывал сизые клубы сигаретного дыма, унося их прочь от форточки куда-то в даль. На улице дым послушно рассеивался без следа, как рассеиваются наивные детские мечты или сказочные сны в отрезвляющих холодом буднях.