Я уже иду, мама

Над израненной, горящей землёй, плыло, клубилось, наполненное дымом и копотью усталое небо. А по земле неслась ранняя для этой поры позёмка. Изуродованная окопами и воронками от снарядов земля торопилась залечить, засыпать нанесенные людьми рваные раны. Изредка порывы холодного ветра разрывали серую муть неба, и тогда теплые лучи заходящего солнца играли на стенках окопа, касались воспаленных век полузасыпанного землей молодого солдата, вырывая его из беспамятства.

В эти минуты он силился вспомнить: кто он, где он? И не мог. В голове гудели сотни колоколов, выдавливая мысли, не давая возможности осознать себя. И он опять проваливался в забвение.

Внезапно издалека донёсся крик птицы, он нарастал, приближался, пробиваясь сквозь головную боль, вырвал его из беспамятства. Солдат очнулся, открыл глаза и увидел, как там, высоко в небе, пронзая крыльями клочья серо-черной гари, летел на юг одинокий аист.

Аисты. На крыше его дома они жили каждое лето, а осенью улетали, и он грустил, провожая их. А ранней весною, в день их прилёта, мама будила его: “Ваня, просыпайся, прилетели твои аисты!” И он вскакивал и бежал во двор, любовался ими, кричал что-то, но они не замечали его, утомлённые долгой дорогой, горделиво и степенно чистили свои перья.

Нахлынувшие воспоминания вывели его из мучительной неизвестности, и он вспомнил: недавний бой, себя, свой взвод, прикрывающий отход полка, Степана, лежащего рядом. «А Стёпка парень кремень, попридержал его, сам поднялся гранату метнуть. Да и лёг, посекли пулемётом.» В память возвращались рев двигателей, вой осколков, крики раненных и танки с белыми крестами, много танков. Они шли без пехоты и потому сами давили, добивали раненных, вдавливая гусеницами, утюжили малочисленный взвод, вооруженный только двумя противотанковыми ружьями и гранатами Иван оглядел разрушенные, почти засыпанные окопы — никого, он один живой. И Стёпка, лежит рядом. Как рубануло его пулемётом, откинуло к стенке окопа, так и опустился, присел, посмотрел удивлённо, как будто не верил, что это с ним, что ему умирать. В этом взгляде уже не было того весёлого, куражного Стёпки, любимца взвода и теперь только ветер шевелил белокурые волосы друга, а его голубые глаза неподвижно смотрели в небо. «А ведь успел гранату метнуть Стёпка, поджог таки танк, вон он гад, коптит, догорает.» Наверное, это и спасло Ивану жизнь, ведь ещё минута и танк утрамбовал бы их и лежать ему на дне окопа раздавленному многотонной машиной.

А где-то далеко на востоке, удалялась, утихала канонада фронта, лишая его надежды на помощь. Иван вновь посмотрел на аиста. И детский восторг охватил его:
— Стёп, а Стёп, ты видел, ведь летит родимый, летит... А, где дом его, а? Как думаешь? В тёплые края летит, там его дом, я знаю. Нам бы с тобой сейчас домой, а? — Иван вдруг закашлялся, притих. Разговор утомил его. Позёмка засыпала глаза и приходилось моргать веками, стряхивая грязную сыпь.

Он то проваливался в сон, то возвращался, но уже осознавая себя. И опять говорил, говорил, с трудом, с грудным простуженным хрипом его голос то набирал упрямую силу, то обрывался шепотом, терялся в волчьем завывании холодного ветра.

— Степан, ну не молчи, Степан, одни мы с тобой тут, никого более, все легли с нашего взвода, Митрича последним убили, шинелькой накрыл его, а потом и меня зацепило. Крепко шмальнуло, осколками… Одиноко мне, Стёпка. Ну не молчи, Стёп!
Но в ответ только равнодушный ветер все стонал, хрипел под гусеницами подбитого танка.

«Сколько он здесь лежит? День? Два? — Иван вздохнул и с тоской посмотрел на отчаянную птицу, — почему улетает так поздно? Может залечивал сломанное крыло и теперь пытается догнать давно улетевшую стаю? Но ведь замёрзнет, погибнет».

— Стёп, слышь, а ведь упрямая птица. Может долетит, а? — уже не говорил, тихо шептал, с трудом повернув голову к неподвижному другу.
Но Степан все так же невидяще смотрел в небо, засыпанными снегом глазами, молчал.

А клекот все звучал и звучал, звал за собой, вызывая щемящую тоску и безысходность. Иван не мог двигаться и почти не чувствовал тела. Близился вечер, холод усиливался и изнуряющий озноб вытряхивал из него остатки тепла. Пальцы на руках закоченели. Сил уже не было, и жизнь, капля за каплей, таяла, уходила, впитываясь в мёрзлую землю.

А птица все звала и звала, тревожила, не давала забыться сном. Ведь там, во сне, совсем не холодно, и главное, — там нет боли и пирожки с вишней, тёплые, как мамины руки, обнимающие его, плачущего, с ушибленными коленками. Мама брала его на руки, прижимала к себе, шептала, успокаивала: «Ваня, Ванечка, сыночек, не плачь, коленкам больно, да. А мы попросим их не болеть. Повторяй за мной: «Коленки, коленки, не болейте, Ваню не тревожьте, быстрей заживайте». И боль проходила. Сквозь слёзы он смотрел на мамино лицо, повторял за ней, засыпал.

Внезапно Иван очнулся. Он явственно услышал голос Степана:
—Просыпайся, Иван, тебе нельзя спать, вставай, тебя ждут. Вставай!

Иван открыл глаза и с надеждой посмотрел на друга, но увидел только все тот же неподвижный взгляд в небо.

А удаляющийся голос аиста, ударил холодом по пересохшим губам, накрыл тяжёлым запахом горевшей солярки.

Вставай, Ваня, вставай! — кричал аист. Вставай, Ваня, вставай! — слышен голос мамы.
«Я сейчас, мама, — прохрипел Иван и пошевелил пальцами, — я скоро,» — и, опираясь на скользкую землю окоченевшими руками, поднялся, его качало, кидало в стороны, но он собрался с силами и сделал первый шаг.
Не было боли, не было холода, только зов удаляющегося аиста.
— Я уже иду, мама!