Последние капли (1)

Старые, изрядно растоптанные, обрезанные по щиколотку валенки так и норовили слететь с ног, заставляя Степаныча семенить короткими, шаркающими шагами. Хорошо, подмётки резиновые, не то давно бы истёр подошвы до дыр. По бетонным-то полам.

Конечно в такой обувке не больно побегаешь, ну да это, как раз, не беда. Бегать тут не за кем, и уж тем более, не от кого. Зато ногам тепло.

Вроде бы, весна уже, потеплело. Конечно, до настоящей жары пока далеко, но морозы-то отступили, а поди ж ты, ноги всё равно мёрзнут даже в шерстяных, ещё женою вязанных носках. И болят. За сутки будто свинцом наливаются, а на вены аж смотреть страшно — чёрные, вздувшиеся так, словно того и гляди лопнут.

Ага, вот и побегай с такими ногами хоть в валенках, хоть босиком.

А, и ладно, отбегал своё. Возраст, как ни крути. Не шестнадцать, а пятьдесят шесть на прошлой неделе стукнуло.

Отметил хорошо — тарелкою макарон с двумя сардельками да "мальком" водки. Гостей не было, поздравлений, можно сказать, тоже. Хотел соседа снизу Славку Бойкина пригласить, да он, зараза, укатил на свою дачу. Чего он там в такую пору забыл? Снег и в городе ещё не весь сошёл. Ну и чёрт с ним! Всё равно с Бойкиным поговорить толком не о чем. Все Славкины интересы — биатлон по телеку да навоз на огороде. Счастливый человек.

Сын, правда, поздравил таки. Эсэмэской. Раньше заезжал, хоть ненадолго, а нынче не смог — дела. Деловой, блин... Торгаш. Нет, не из тех, что на базаре китайским барахлом барыжат. Из нынешних — сбывает косметику в Интернете, не поднимая зад со стула. Менеджер по продажам. Раньше были специалисты, а затем специалистов не стало и появились менеджеры. Для того, должно быть, и обозвались непонятным соловом, чтобы никто не понял чем занимаются, и на хрена вообще нужны.

Эх, не о том мечталось Степанычу, когда воспитывал сына! Хотел человека вырастить, а вырос менеджер. Плохо, значит, воспитывал.

С другой стороны, может и хорошо, что плохо. Сам-то он кто, а? Со всем своим опытом, со всеми знаниями и принципами, кто? Сторож на заброшенном заводе. Довод, на который Степаныч, в бесчисленных спорах с сыном, никогда не умел достойно возразить. Только и оставалось, что злобиться. Да и как иначе, коли уверен, что прав, однако доказать свою правоту не можешь не только живым примером, но даже и умозрительно.

Степаныч чертыхался чтобы не материться, но в споре брань — не аргумент, а признак бессилия.

Бессмысленные эти споры, что разгорались при каждой встрече, со временем Андрюхе, видать, наскучили. Он заезжал к отцу всё реже, а в последние месяцы, считай, совсем перестал бывать. Денег, правда, подбрасывал регулярно, и нужда заставляла Степаныча их брать, отчего он злился ещё сильней. На себя, на сына, да на извращённое устройство общества, в котором добиться положения возможно лишь находясь в положении раком.

Впрочем, злость постепенно проходила. Костёр, если его не кормить поленьями, угасает, и дрова обращаются в угли. Они тлеют ещё какое-то время, покуда совсем не остынут и не осыпятся холодной золой. Так и со злостью. Остыла. И обиды, прежде острые, как осколки разбитого стекла, затупились. Злость сменилась усталостью, а обида безразличием. Теперь Степаныч уже не стремился пронзить копьем всякую подвернувшуюся мельницу. Ворчал только, но и то более по привычке, да затем ещё, чтобы отпугнуть живым голосом могильную тишину пустых заводских цехов.

И, тишина отступала под натиском его сердитого бормотания. Нехотя отступала. Так же, как единокровная её сестрица темнота пятилась от слабого луча электрического фонарика. Там, за границей тусклого света обе они притаившись терпеливо выжидали, когда же, наконец, замолчит человек и окончательно истощится заряд старого аккумулятора.

Тишина с темнотой не спешили. Куда им спешить, когда впереди вечность, когда они сами — вечность?

Шаркающие усталые шаги. Шаркающие усталые мысли.

Как это там у Горького: "Слово — одежда... всех мыслей."? Верно подметил Алексей Максимович. Какие мысли, такие и слова. Какие слова, такие и одежды.

Вития, интеллектуал, аристократ духа, возлежа на фоне скромной — всего-то в три этажа — загородной виллы, мысли имеет возвышенные, фундаментальные, обременённые абсолютными истинами. Он не просто как-нибудь мыслит, он о благе народном радеет. И слова у него такие же. Любое слово — что не перл, то адамант. Потому, толпа восторженных учеников благоговейно ловит всякую оброненную им фразу и спешит запечатлеть дарованную мудрость в камне, или на худой конец, в Интернете. Вот только, пребывает ли мудрец в тени оливковых деревьев или под сенью раскидистых клёнов, размышляет ли о том как обустроить жаркую Элладу или прохладную Россию, одет ли он в белоснежный, тончайшего руна хитон или в парчовый домашний халат, а всё равно в такой одёжке по городским трущобам не очень-то погуляешь. Измажешься весь, да и прохожие оглядываться станут. Кто с недоумением, а кто и с неприязнью, дескать, чего это ты, придурок, здесь так вырядился.

У девахи, чьим последним девственным местом к восемнадцати годам остался лишь мозг, мысли подобны шмоткам в её гардеробе — яркие, многочисленные и разнообразные, но какие-то куцые, как мини юбки или топики. Слова же у неё сплошь нелепо и фальшиво блестящие, словно трусы со стразами, что торчат из-под заниженной талии штанов.

А, вот подштанники с отвисшей мотнёю на тощем заду юноши, как и его слова, упрямо ассоциируются с непроизвольным калоизвержением.

У старого же неудачника все мысли изношенные да истрёпанные. Одни и те же мысли, других нет. А, вместо слов — вечно недовольное брюзжание. Хлам, да и только. Всё то, что в человеке должно быть прекрасно, у него — хлам, ненужное барахло. И сам он — старый хлам.

Ненужный человек со своими ненужными мыслями, затерявшийся в лабиринте заброшенных заводских корпусов..

Степаныч утомился. Немного, вроде бы, и прошёл, но ноги уже гудели что твой трансформатор. В груди, вот, тоже нехорошо как-то. В цеху холодно, даже пальцы коченеют, а в груди печёт, и лоб испариной покрылся.

Опрокинув на бок пустой фанерный короб, Степаныч присел и расстегнул верхние пуговицы серого милицейского бушлата. Спустя минуту дышать стало полегче.

Когда его, опытного участкового, едва позволив доработать до пенсии, вытолкали прочь со службы, он отнёс на помойку, да там и развесил всю свою форму. Даже парадный китель вместе с прикрученным к нему значком "Отличник милиции". Бушлат только оставил. Правда, форменные пуговицы с двухголовыми орлами не поленился спороть и перешить на гражданские, да ещё откромсал ножницами хлястики погон. Излохмаченные их обрезки так и остались торчать на плечах.

Потом беспокоился, что выброшенную им в сердцах милицейскую форму сможет использовать какой-нибудь злодей. Напрасно переживал. Форму вместе с названием вскоре заменили на новую, полицейскую, от какого-то кутюрье.

Степанычу замена тоже нашлась. Новым участковым... стала баба. Молодая, но толстая. Она ничего не смыслила в работе участкового, зато ездила на дорогой красивой машине и брала везде где можно, а в особенности там, где нельзя — там, где нельзя дают всегда больше.

На вверенном участке застать её было возможно гораздо реже, чем в кабинете полицейского начальства, что вполне устраивало как оное начальство, так и местную шпану. Обывателей не устраивало, но они всё равно ей доверяли. С каждым днём всё больше и больше. Сказало же одно из первых лиц, что народ у нас доверяет полиции, значит так оно и есть. Ему, лицу этому, из Кремля, небось, видней.

Выброшенный за ненадобностью Степаныч глотать обиду не стал, но разжевал и выплюнул. Новая жизнь — новые перспективы. Разве Россия не страна возможностей?! Пусть за годы службы он так и не скурвился, не оброс, как корма ракушками, полезными связями, но пенсиюшку какую-никакую выслужил. Сил полно, опыта ещё больше. С таким багажом его в частной охране, небось, ждут не дождутся.

Прозрение наступило не сразу и оказалось тяжким, как первоянварское похмелье.

Давно уже отгремели тэтэшными хлопками, отстрекотали очередями "калашей" бесшабашные бандитские годы. Нынче коммерсантам никто не пристраивал утюги на животы и не ввинчивал плойки в задницы. Никто не сжигал их ларьки и не взрывал машины. Охрана стала ненужна. Зато, возросла потребность в швейцарах да лакеях, привратниках, да вахтёрах. ЧОПы и ЧОПики немедля откликнулись на спрос предложением, поставляя клиентам любую прислугу в форме охранников. Да, что там прислугу! В одном ночном клубе охранники... танцевали стриптиз.

Степаныч стриптизу обучен не был. Он вообще не умел танцевать, а так же, плохо кланялся и неохотно улыбался. Потому и оказался невостребованным. Перескакивая из одной охранной конторы в другую, нигде подолгу не задерживался, уходя отовсюду с плевками да матюгами.

Сын пристроил его в компанию, где работал сам. Не в отдел продаж, разумеется, а в службу безопасности. Место денежное и работа не пыльная, однако Степаныч и там не прижился.

Вальяжный и самодовольный начальник службы, бывший гэбэшник, обеспечивал безопасность компании по двум направлениям. Во-первых, он усердно выяснял кто из персонала с кем спит, а во-вторых — как часто уборщица в рабочее время пьёт чай в подсобке.

Степаныч терпел долго — без малого полгода. Окажись на месте начальника бывший армейский замполит, не так бы раздражала его деятельность. Но гэбэшник! Как он ловил шпионов в этой своей ФСБ?! Или кого они там теперь ловят?

Никого, наверное, как и полиция.

А впрочем, во власти, во всех её ветвях, ответвлениях, отростках и наростах такое положение дел объяснимо. Не нормально, конечно, и уж тем более, не оправдано, но объяснимо. Чиновники, как раковые клетки. Если их вовремя не облучать, не травить химией, они обращают здоровые клетки в себе подобных и разрастаются, покуда метастазы не убьют весь организм.

Но, как же быть с частным бизнесом? Где его прагматизм? Зачем хозяину кормить, и даже вкусно кормить, такую ораву некомпетентных бездельников? Ведь всякая компания, в какую ни ткни, и чем бы ни занималась, схожа с перевёрнутой пирамидой. Внизу те, кто и впрямь что-то делает, а над ними — громада бесполезных управленцев, не создающих, зачастую, даже видимость хоть какой-нибудь работы.

Перевёрнутая пирамида — конструкция неустойчивая. Если её не поддерживать, непременно завалится. Кто же и зачем их поддерживает, и когда, наконец, всё это рухнет?..

В этот раз Степаныч уходил тихо, без скандала, аккуратно притворив за собою дверь. Зато с сыном поругался не на шутку. Андрюха долго потом не разговаривал с отцом. Не заезжал и не звонил. Пожалуй, и по сию пору ещё сердился.

Степаныч же, устав от поисков если не лучшей доли, то хотя бы просто здравого смысла, в конце концов устроился сторожем на бывший оборонный завод.

Платить тут обещали до смешного мало. Обманули. Не платили вовсе. По крайней мере, за три месяца работы, зарплату Степаныч не получал ни разу. Тем не менее, в сравнении с любым из мест, где ему довелось поработать, это устраивало его более всех. Конечно, угнетало ещё понимание собственной ненужности, но уже не сильно, терпимо. С прежними амбициями Степаныч расстался, зато тут ему не приходилось приседать в реверансах. А, деньги... Ну, что деньги, когда-нибудь заплатят. Наверное.

Ходить, вот только, много приходилось, а с ногами последнее время прямо беда.

Сменщики Степаныча никаких обходов не совершали, и правильно делали. Кому они сдались? Какой недоумок полезет на заброшенный завод? А, если и залезет сдуру, так чёрт с ним, красть тут всё равно уже нечего. К тому же, для российского охранника изречение "как платят, так и работаю", что для буддистского монаха "ом мани падме хум ". Но Степаныч все равно каждую смену обходил территорию. Упрямо и добросовестно. За это его престарелые коллеги над ним даже не подшучивали, а откровенно смеялись, обзывая карьеристом.

Степаныч стойко терпел их обидные шутки. Стеснялся сказать правду.

Работником он и впрямь был добросовестным, однако с милицейских ещё времён не находил ничего предосудительного в том, чтобы увильнуть от выполнения лишней работы. Более того, искренне полагал, что профессионал просто обязан саботировать глупые указания именно потому, что он профессионал.

Устроившись на завод, Степаныч единожды пробежал глазами отпечатанный через копирку текст своей должностной инструкции, засунул её в расшатанный ящик стола и более оттуда уж не доставал. За ненадобностью. Пожелтевшая от времени ломкая бумага не годилась даже на пипифакс.

Нет, отнюдь не от излишнего служебного рвения бродил он ночами по тёмным пустым корпусам. Была у Степаныча мечта. Не надежда, из тех, что всё же имеют, пусть мизерный, но шанс на исполнение, а именно мечта. Несбыточная, то ли по-мальчишески глупая, то ли наоборот, отдающая зарождающимся старческим маразмом.

Степаныч мечтал задержать нарушителя. Настоящего, не мелочь какую-нибудь, а НАРУШИТЕЛЯ.

Умом понимал, конечно, что здесь даже БОМЖи не станут спасаться от ненастья. Рядом с огромными трубами теплотрассы, что пролегала неподалёку, им куда как уютнее, нежели в выстуженных кавернах цехов. Но мечта — не разума порождение, а души. Иной, вон, и беден как церковная мышь, и рожей не вышел, но всё равно потихоньку, под одеялом мечтает переспать или с Рианной, или на худой конец, с Аллой Пугачевой. А у Степаныча, к слову сказать, мечта, всё же, и была повозвышенней, и родилась не на пустом месте.

Прежде завод что-то жутко секретное выпускал, не то для подлодок, не то для истребителей, а может, для тех и других разом. Теперь всё растащили и распродали. И, не БОМЖи с наркоманами, а новые хозяева. Сначала раскуроченное оборудование и распиленные станки пустили на металлолом. Потом забор бетонный разобрали и загнали оптом. Наконец, дошла очередь до заводских корпусов. Эти продавали в розницу. Теперь что ни цех, то — самостоятельное предприятие. На одном штампуют крышки для жестянок, рядом кетчуп по тюбикам разливают, а чуть подальше — пекут отравленное пальмовым маслом печенье. Нормально. Рыночная экономика.

Степаныч не был экономистом, и потому, рассуждая как дилетант, искренне считал хреновой ту экономику, при которой производить ган...ны, пусть даже с пупырышками, выгоднее, чем турбинные лопатки.

От некогда мощного гиганта остались лишь несколько, отчего-то всё ещё не проданных корпусов, величественных и унылых, как выбеленные временем, вылизанные дождями и ветром кости могучего доисторического зверя. Останкам завода, словно в насмешку, сохранили его былое название, добавив впрочем, аббревиатуру "ОАО". Веление времени — нынче имя любого предприятия начинается на три буквы.

Умер завод. Не сразу умер, успел помучиться.

Этак и с человеком бывает. Вроде не старый ещё, полон сил, а вот возьмёт да и сляжет. Полежит сколько-то, погадит под себя, посмердит испражнениями да пролежнями и тихонько истает, словно свечной огарок.

Знавшие его станут потом притворно удивляться: дескать, надо же, вот так вдруг, ни с того, ни с сего.

Полно! Не вдруг, и уж конечно, не без причины. Причина известна. Она, как правило, ничтожная, безмозглая, и от безмозглости своей, абсолютно беспощадная. Вирус какой-нибудь, или всё тот же рак. Так уж заведено, что ничтожное и безмозглое всегда побеждает великое и разумное. И, не стоит искать в этом смысл. Нету его. Нет смысла в смерти хоть человека, хоть завода. Вот в гибели вируса смысл был бы, да он-то, как раз, и бессмертен.

Впрочем, завод умер ещё не до конца. Не наступило ещё необратимое трупное окоченение. Применительно к человеку такое состояние называют смертью клинической — если постараться, то можно даже реанимировать.

Нельзя сказать, что новые хозяева вовсе уж не старались. Раз набрали на работу азиатских трудовых мигрантов. Целый месяц в цехах шумели немногие оставшиеся станки. Затем снова всё стихло. Гастарбайтеры, как оказалось, почему-то ни в какую не желают работать бесплатно. Разбежались. К соседям ушли, штамповать крышки. Там платят.

На предприятии, кроме сторожей, снова остались лишь несколько работяг возрастом если и помладше самого завода, то ненамного. Ну, и директор над ними, само собой, был. Куда ж без директора-то?

Наверное, когда обезьяна впервые встала на задние лапы, то обнаружила, что передние ей занять не чем, и не нашла своим обезьяньим умом лучшего им применения, чем создавать себе кумиров. Так с тех незапамятных времён и создаёт. Безо всякой надобности, а лишь в силу укоренившейся за тысячи лет привычки. И ублажает безумных и бездушных истуканов, жертвуя им всё лучшее: золото, мясо, девственниц и даже самоё себя. Идолы же, с ненасытными, перепачканными жертвенной кровью ртами, равнодушно взирают на приматов, не спеша откликнуться на истошные мольбы. Что им, живущим на олимпах нужды копошащихся червей?!

Директор завода, как и положено небожителю, обитал в местах загадочных и прекрасных — в офисе, окружённый гуриями, фуриями и прочими неземными существами из отделов маркетинга, снабжения, кадров, и конечно же, бухгалтерии.

Дабы не осквернять свои благоухающие ландышем стопы мерзостью запустения, на заброшенном заводе директор бывал нечасто. Можно сказать — вовсе не бывал, однако Степанычу повезло, сподобился разок лицезреть. Ворота открывал, когда тот приехал однажды в сопровождении двух холуёв. Облик директор имел самый, что ни на есть, божественный — годов тридцати пяти, выпирающий живот, плешь на затылке, пухлые щёки и оттопыренная нижняя губа. Не красавец. Так ведь идолы, если присмотреться, все на вид противные. Везде, от Австралии до Чукотки.

Директор поглазел по сторонам, присматривая, должно быть, чего бы ещё запродать, пошептался о чём-то с холуями да и укатил восвояси. Больше не появлялся. Зато престарелые работяги выходили на работу исправно. Зачем? А, зачем старый ишак крутит колесо насоса? Хозяин его привязал, да и забыл. Помпа давно неисправна, вода в колодце пересохла, а ишак все равно ходит по кругу, пока не издохнет. Почему? Потому, наверное, что осёл.

Рабочие приходили каждое утро. Что-то точили, что-то сверлили, а затем пили водку. Изредка с ними вместе выпивал и Степаныч. Как правило пили молча, словно на поминках, но иной раз старческие воспоминания, всплывали и выплёскивались наружу будто бражная пена.

В этих нетрезвых беседах и услыхал как-то раз Степаныч байку о том, что якобы заводов прежде было два. Один, как и положено, наверху, а другой аккурат под ним, под землёю то есть. Простой рабочий раньше ни в какой цех, кроме своего пройти не мог — везде отдельный пропуск требовался. Но это — здесь, на земле, а о том, чтобы вниз попасть и вовсе речи не шло. Уже оттого, хотя бы, что никто понятия не имел даже где именно находится секретная проходная в подземный завод. Вроде бы где-то за территорией, замаскированная под котельную или трансформаторную будку. Здесь мнения стариков расходились, зато историю про Касьяна знали все.

Работал, дескать, на заводе такой слесарь-инструментальщик, и насколько руки у него были золотыми, настолько глотка лужёной. Пил без просыху, однако начальство это его безобразие терпело, потому как специалистом Касьян был незаменимым.

Ну, работал себе и работал, а взял вдруг, и пропал. Думали уволился да спился вконец, ан нет. Видали его потом и не раз. То в пивнухе объявится, то в рюмочной. Одет прилично и при деньгах, чего раньше не бывало. И, что вовсе уж странно, угощал всех не скупясь, сам же не пил. Это Касьян-то! Его, понятно, спрашивали, мол, куда запропастился, где теперь, а он отмалчивался. Лишь большим пальцем вниз указывал. Тут уж только дурак не сообразит, что на секретный завод его забрали. Касьяну с его квалификацией там самое место. Оттуда и деньги, конечно же. Платили под землёй всяко поболее чем наверху.

А главное, будто бы встречали Касьяна совсем недавно. В раздевалке однажды заметили. Потом по цехам ходил. И всё молча. Окликать пробовали — не отзывается, уходит. И, вот ведь что... не постарел он совсем, хотя лет ему должно быть не мало.