Последние часы

Сквозь густо заляпанные суриком окна пробивался слабый сумеречный свет. Узник с трудом повел затекшей от долгого стояния в одной позе шеей и не спеша двинулся по залитому темным светом коридору. Его не подгоняли.
«Интересно, сколько сейчас - шесть, семь утра»? – чувство времени абсолютно атрофировалось за последние месяцы. Конвейнер допросов, относительно мягких, без применения силы, притупил природное восприятие жизненного цикла. Готовили к процессу, вот и не били. Хотя, что ему было скрывать? Все и так всем известно. Знали это и следователи. Смотрели без осуждения, с ноткой легкого сожаления. Ведь он был из их среды, своим. Скольких старых большевиков подвел под «вышку» в конце тридцатых. Ни одного оправдательного приговора за два года. Ни одного.
- Остановиться, лицом к стене, - заключенный послушно повернулся и слегка прислонился бритой головой к прохладной штукатурке. Шея опять заныла.
«А может уже восемь»? – мелькнула подленькая мыслишка. – «В такое время уже не казнят… не вешают. Эх, знать бы, сколько сейчас».
Некстати вспомнились подаренные Сун Мэйлин часы. Дорогие и экзотические, как и сама китаянка. Их сразу забрали, по возвращении, вместе с орденом «Золотого дракона», подаренным ее мужем, самим Чан Кайши. Где они сейчас?
Винтовочным выстрелом хлопнул замок и из темного зева расстрельного коридора гнусно дохнуло могильной сыростью. Склеп. Сколько тысяч приговоренных к смерти он видел? Не счесть. Кто-то шел спокойно, как он сам, кого-то тащили на негнущихся ватных ногах. Многое могли бы порассказать эти старые, изъеденные грибком стены.
«Интересно, а что будет потом»? – что будет перед этим, он знал и так. Хорошо, если веревка сразу переломает измученные болью позвонки. Тогда смерть наступит почти мгновенно. Опорожнится кишечник и мочевой пузырь, но кроме палачей, его позор не увидит никто. А им все равно, видели и не такое. Хуже если вес исхудалого тела не убьет сразу. Тогда мучительные минуты кислородного голодания, асфиксия. Ему вряд ли помогут, не положено, да и не захотят. Для них он предатель, иуда, купивший жизнь за тридцать серебрянников.
«А кто я на самом деле»? - полыхнула безумным огнем усталая мысль.
Ровесник века сего, тринадцатый ребенок в семье. Голод. Учеба в семинарии, за которую вынужден был платить старший брат Иван. Революция и быстрое обращение несостоявшихся святош в агрономов. Не тогда ли он предал впервые?
Мобилизация и страшные бои на юге. Он показал себя хорошо и быстро выдвинулся. Не сразу, но его заметили. Бои на Перекопе, потом с махновцами. Происхождение и острый ум - это определило будущую судьбу нижегородского паренька.
К войне ему доверили дивизию - кадровую, приграничную. В тридцать девять лет - генеральская должность. Но часть, несмотря на положение, оказалась дрянной. Командиры - необразованная пьянь, из тех, кто выдвинулся после большой чистки, красноармейцы - дезорганизованное стадо одуревших скотов, в основном безграмотные крестьяне. Он навел порядок. Быстро и безжалостно. Дивизия стала лучшей в округе и его опять наградили часами. От самого Тимошенко, знаменитого командарма его юности.
Эти он потерял под Бродами, когда его растерявший половину танков 4-й корпус с трудом прогрызал немецкую оборону. Опять отметили. Лысый коротышка со свиными глазками на округлой физиономии. Хрущев правда часов не подарил, а жаль, сейчас бы они пригодились.
«А если все-таки, там что-то есть? Ведь верили же в Бога на Руси тысячу лет», - он слегка прикрыл усталые глаза и еще больше замедлил шаг. «Что тогда, суд? Вряд ли ему светит помилование и там. Предателей не любят нигде. В старину говорят, их вешали за ноги, растягивая казнь надолго. Сейчас все много гуманней и быстрей».
Ему вспомнился молоденький ротный, которого вздернули прямо на осине. Он уговаривал красноармейцев перейти к немцам. Солдаты его и удавили, как собаку. Он не остановил, не запретил самосуд. В те горячие сентябрьские дни все словно с ума сошли. Дымно горели поля с золотой украинской пшеницей, а Гудериан завершал окружение далеко восточней Киева.
И опять ему повезло, неслыханно. Про таких говорят – родился в рубашке или с золотой ложкой во рту. Не просто вышел из кольца, а еще и людей вывел. Сидел шесть дней на крохотном островке и как азартный картежник ждал момент выложить свой последний козырь. Немцы прислали мальчика на лодке с приказом сдаваться и опять… часы. Добротные, с трехдневным заводом. Они ему крепко пригодились, когда молодой генерал-майор нашел-таки лазейку в системных обстрелах немцев. Прорвались.
Стало светлее. Высоко под потолком тускло засветилась одинокая лампа. Коридор все не кончался, и узник незаметно для себя прибавил шаг.
Страшный ноябрь, катастрофа под Вязьмой, пустынная, выбеленная снегом Москва и отчаянные взоры одиноких горожан. Переметенные поземкой пустые окопы на окраине столицы, защищать ее тогда было некому.
Ему доверили 20-ю армию, из тех, что формировались на восток от Москвы. Сам Сталин долго жал руку и внимательно вглядывался в худое лицо высокого генерала. Но часов не дал. Вручил ему их позже Жуков, после кровавых боев в Красной Поляне и побед под Волоколамском и Солнечногорском. Тогда его ребята буквально раздавили непобедимый 4-й корпус немцев.
Хозяин назвал его «спасителем Москвы». Это было преувеличением, хоть и звучало лестно. Званые обеды в Кремле, где его фотографировали союзники, частые визиты в генштаб. Литераторы начали писать книгу «Сталинский полководец». Софиты, софиты… Ему пророчествовали быстротечную карьеру, но все окончилось в Мясном Бору… И карьера и, пожалуй, сама жизнь. Его повесили еще тогда, в далеком сорок втором, когда редкие цепи обмороженных красноармейцев пытались взять этот чертов Погост…
Он не бросил армию. Как всегда, остался с солдатами и не повторил гнусного позора крымских генералов. А когда улетел последний самолет, три мучительные недели бродил по болотистым лесам Новгородчины. Голодал и прятался, словно заяц по кустам. Его искали. От пленных немцы знали, что герой Московской битвы жив и не покинул кольцо.
Сам он себя сравнивал с Самсоновым, который осенью четырнадцатого оказался в похожем положении. Та же разбитая и окруженная 2-я армия, болота и зуд комаров. Тот застрелился, не выдержал немыслимной тяжести и боли поражения. Этот знал, что никогда не убьет себя сам. Потом в Винницком лагере для высших офицеров он самодовольно утверждал на допросах, что за Сталина не собирался гибнуть. Но Хозяин был тут ни при чем. Жизнь, словно пенное вино, била в нем через край, отгоняя мысли о суициде.
Когда к сараю, где прятался важный беглец, старик привел немцев, он властно крикнул: - «Не стрелять! Я генерал Власов!» Даже в тех условиях он умудрялся отдавать приказы своим врагам. Немцы тогда убрали оружие и отдали честь, а староста подобострастно стянул облезлый треух. Корову, десять пачек махорки, пару бутылок тминной водки, грамоту и известность он получит позже.
Решение все перевернуть пришло именно тогда. В холодном не по-летнему сарае, в окружении вытянутых эсеэсовцев с карабинами за плечами и собачьим блеском в глазах. Какая разница с какой стороны находиться? Чем отличается Жуков от Гудериана? Знамена, гимны, цвет мундиров… все это фикция, мишура и тлен. Вечна лишь слава….
И опять почет, восхваления и известность. Совершенно незаслуженные. Нарочитые обедни в величественных храмах Берлина, встречи с журналистами, визиты в Рейсканцелярию, смотры частей РОА… Головокружительная жизнь, опять удача, фарт.
Будто и не было четверти столетия советской власти, служения идеалам пролетариата и расстрельных коридоров Лубянки. Он чувствовал себя русским Бонапартом, новым Мининым, спасителем Отечества от большевистской чумы.
Лишь иногда, в страшные предрассветные часы, ему являлись из небытия исхудавшие силуэты с запавшими глазницами и полнокровные мужики в косоворотках, с аккуратной дырочкой между глаз. Украинские хлеборобы, уморенные в год великого перелома и пленные антоновцы, расстрелянные десятью годами ранее.
Враги, по крайней мере, так говорили все. Но он-то знал, что это неправда. Знал и продолжал верно служить первому в мире государству рабочих и крестьян. Да что там скрывать, лично Великому Кормчему и адской камарилье инородцев.
Потом все стало ломаться. Непобедимая немецкая армада вначале забуксовала, по инерции еще продолжая расти, словно раковая опухоль. Затем затрещала по швам и стала быстро скукоживаться, как сдувшийся воздушный шар.
Ему дали то, чего он так долго ждал – армию. Но слишком поздно, все уже было кончено, союзники подходили к Эльбе, а Красная армия завершала окружение Берлина. Конец, трагический и заранее предрешенный. О нем не забыли. Каудильо Франко отправил за ним самолет, а немолодой американский майор предлагал выправить документы и вывезти на запад.
Он отказался. В третий раз не бросил солдат. Не предал товарищей по оружию. Только им он оставался верен всю свою не слишком длинную, но яркую и столь динамичную жизнь.
Коридор закончился. Сухо щелкнул очередной замок, на этот раз последний, и из ровного провала двери неярко хлынул электрический свет. Его уже ждали. Полноватый полковник войск НКВД, два офицера без знаков отличия и трое солдат. Палачи.
В небольшой комнатке резко пахло сосновой стружкой. Аромат хвои издавал свеженький трапик под печально свисающей петлей. Веревка уходила к потолку, намертво прикрепленная к ржавому крюку. Небольшой стол с белым прямоугольником приговора, пустым графином и грифельным карандашом. Мелкие, ничего не значащие детали. Казарменный уют.
Приговор он не слушал, полковник часто сбивался, надсадно кашлял и с сожалением смотрел на пустой графин. Страха не было, последние липкие искорки остались там, в бесконечно длинном коридоре. Исчезла злость и ярость, желание бороться и жить. Не осталось даже любопытства, лишь усталость, будто он прожил не сорок с небольшим, а тысячу лет.
Хотелось запомнить напоследок что-то родное, хорошее, без чего не может вот так запросто умереть ни один русский человек. Молодой березняк в топкой Новгородчине, холодные зимние степи верхнего Дона, ломкий хрусталь замерзшего озерца в родном селе… Но его окружал лишь серый монолит расстрельной камеры, заплеванный пол и безликие лица палачей.
Молодой полковник с ранними залысинами осторожно отложил лист с приговором, устало снял очки и близоруко щурясь, взглянул на предателя. Тот отстраненно рассматривал щедро намыленную петлю в трех шагах от себя. Когда-то громадная фигура заметно съежилась, усохла…
- Гражданин Власов… - полковник опять закашлялся и вдруг сменил тон: - Андрей Андреевич… пора, - и виновато показал генералу свои часы на руке.
Узник очнулся, спокойно посмотрел прямо в глаза офицеру, затем плотно сжал губы, давя улыбку, это был его "ZENITH", последние подаренные часы, с монограммой самого Геббельса. Секунду постоял и шагнул навстречу вечности.