Пишите письма! часть 04

-- Не посмотришь, -- вздыхает она. – Хотели сохранить, но в войну прошла такая кампания – весь цветмет забрали, у кого что было. Вот и станцию наших ребяток того…


А ещё из того же класса Саня Иваниди. Художник. У меня где-то и рисунки лежат. Он ещё в девятом классе в области выставлялся, вот. Да что мы так разговариваем! Пойдём в комнату. Достань-ка мне во-он тот большой альбом.


Взбираюсь на шаткий стул и тяну за корешок большой, твёрдый, как каменный блок, фолиант. Он не поддаётся. Тяну сильней – и вдруг всё сооружение, отделившись от стены, наваливается на меня. Может, я и удержал бы, но стул подо мной пошатнулся и мгновенно распался на составные. Следом затрещал и обрушился стеллаж. С глухим стуком книги, папки, альбомы, морские раковины, миниатюры, бюстики писателей и прочая, и прочая повалились и на меня, и рядом, и дальше, и покрыли весь пол, до самой балконной двери.


Поднявшись на ноги, я встретился с озадаченным взглядом хозяйки.
-- Всё-таки придётся всё это как-то сложить, -- сказала она. – А то пройти невозможно.
-- Сейчас. Сейчас всё будет в лучшем виде! – с готовностью виноватого откликнулся я и взялся за стеллаж.


Увы. Несколько стоек были сломаны. Две полки тоже требовали замены. Я почесал затылок.
-- Ничего не выйдет. Нужен материал и инструмент. И рабочее место. Кстати! – осенило меня. – Вы писали, что в вашей школе прекрасная мастерская. Прямо-таки настоящий цех. Позвольте…


Я кинулся в прихожую, но она окликнула меня.
-- Стойте, Витенька. Уже поздно. В школе никого нет. Давайте лучше сложим всё это в уголок. Вы мне поможете?


Через несколько минут я продолжал слушать её рассказ, вглядываясь в далёкие лица тридцати мальчишек и двух девочек. Людей, из которых никому не довелось пережить то гадкое и страшное, что сейчас называется просто «война». Кому не повезло увидеть, как всё будет после в стране, которую они спасли.
-- Фарид Гарифуллин. Ах, какой голосище! Представляешь, его на комбинат приглашали. Выступить на вечере в честь очередной годовщины пуска. Прямо как народного артиста, с сольным концертом! Тогда Дворца культуры ещё не было, и он пел прямо в цехе. Там всё это шуми-ит, грохочет, а ему хоть бы что. Я в самом дальнем уголке стояла, и всё было слышно.


А это… Ой, я вас заговорила. У вас скоро поезд? – заметила она мой взгляд, брошенный на часы.


Конечно, я планировал уехать вечером. Но теперь об этом не могло быть и речи. Наврал хозяйке, что у меня забронирован гостиничный номер. Добрался по тёмным улицам до их уютного вокзальчика. В здании ни души.
Пристроился в уголке на кончике большого лакированного дивана и достал блокнот.


Преподаватель из мастерских -- маленький, юркий, с копной кудрявых чёрных волос Григорий Иванович, -- отозвался мгновенно и без всяких уговоров.
-- Антонине Петровне? Конечно, конечно. Какой разговор!


Я не успел моргнуть глазом, как он, взлетев по стремянке, уже кричал басом из-под высоченного потолка:
-- Принимай! Крепче держи!


Спустив мне доски и многослойную фанеру, он так же молниеносно скатился вниз и включил станок. Мы принялись нарезать бруски, наполнив цех визгом и неповторимым ароматом свежего соснового леса.
-- Скорей, скорей, рассиживаться некогда, -- подогнал он меня, когда мы, покончив с брусками, принимались за полки. – Через пятнадцать минут звонок, ученики придут. Тогда мы с тобой тут хрен чего сделаем.


После полок он уже без меня нарезал ещё и реек.
-- Пригодятся. Может, ещё чего будет надо.


Он снабдил меня и шурупами, и гвоздями, и морилкой, и клеем для стульев.


Когда я стоял над всей этой кучей, соображая, как буду тащить, в проёме показалась приятная на вид белокурая женщина в строгом сером костюме.
-- Та-ак, -- протянула она голосом, на который, судя по осанке, имела полное право. – И что это тут у нас?
-- Здравствуйте, Татьяна Владимировна! – отозвался мой кудрявый благодетель. – Тут вот молодой человек попросил… Для Антонины Петровны.
-- Кто вы, молодой человек? – поинтересовалась она, слегка кивнув на приветствие Григория Ивановича.
-- Я Виктор Ракитин. Приехал по заданию областной молодёжной газеты. А тут такое дело, понимаете… Авария.
-- А документ у Виктора Ракитина есть?


Мгновенный ужас пробежал по мне от пяток до затылка. Я вдруг понял… В один момент понял всё, о чём даже не сообразил позаботиться, кидаясь в эту поездку.
-- Вот…
Неуверенным движением вытащил и предъявил студенческий билет.
-- Интересно, -- она возвратила документ. – Студент-политехник… Говорите, из газеты? Что же вас подвигло?
-- Есть мнение, -- зацепился я за «солидную» формулировку, -- написать о ней очерк.
-- О-очерк? – она смерила меня взглядом.
-- Да, -- боднул я воздух. – Кстати, я хотел бы на эту тему побеседовать и с вами.


Она вытянула руку и пошевелила изящными белыми пальцами.
-- Где? – и, видя, что я в затруднении, пояснила: -- Я говорю, где бумага, подтверждающая ваши… Ваше редакционное задание?


Можно было предложить ей позвонить Калугину. Но одёрнуло то, что никакая газета меня не посылала, и если позвонить, то – кто знает! -- вдруг получится ещё хуже, чем есть. К счастью, в этот момент мастерскую затопила толпа – заполошная, топочущая, звенящая на все голоса и размахивающая портфелями. Директриса едва успела прокричать трудовику, чтобы тот зашёл к ней после занятий.


Григорий Иванович как в воду смотрел. Из материала, которым он меня снабдил, вышел не только обновлённый стеллаж, но и нащельник для балконной двери (чтоб не дуло), и скамеечка для ванной (чтоб не стоять), и новое основание для сломанной вчера рогатины.


Помогая хозяйке водворить на место предметы со стеллажа, я с любопытством рассматривал каждую вещь. Потемневшие от времени бюстики писателей, книги прошлого века с потёртыми кожаными корешками и неповторимым запахом. Маски из Африки, веер из Китая и разное другое – подарки учеников, разлетевшихся чуть не по всему свету.


-- А это что такое, Антонина Петровна?
-- А-а! – она взяла небьющуюся (к счастью) бутылочку с густоватой жидкостью, отливающей не то рыжим, не то голубым. – Это нефть Самотлора. Учились у меня такие два друга, Саша и Паша. Жданов и Чуриков. Закончили школу и задевались куда-то. Кого ни спрошу, никто из одноклассников не знает, где они, что они. И вот через сколько-то лет получаю эту посылочку. И письмо. «Забрались, -- пишут, -- на самый край, от всей родни подальше. Живём тут, оба с жёнами. Мы работаем, а они ругаются». Хорошие были ребятки. Всегда вместе. Даже чем-то друг на друга похожи. Оба небольшие такие, коренастенькие.


Я поднял валявшуюся кучей книжную мелочь и, расставляя, увидел на одной из обложек знакомый длинноватый нос и губы, искривлённые в такой, что ни с кем не спутаешь, полуусмешке.


-- Гужевой, – учительница взяла книжку из моих рук и стала перелистывать. – Он, подлец, у меня учился. И по русскому языку имел «два». Все были в шоке, когда он в десятом классе заявил, что собирается поступать на филологический. Оказывается, с третьего класса писал стихи и никому не показывал. Ну, что делать! Усадила его за парту. Три месяца с ним вечерами занимались. Диктанты писали, упражнения делали, правила штудировали. Память у засранца хорошая, а внимания никакого. Но ничего, под конец выправились. Выпускное сочинение написал на твёрдую «четыре- четыре».
-- Что: и по литературе четыре?
-- Ага. Он, как всегда, увлёкся отступлениями, рассуждениями… Тему раскрыл неважно. Хотели тройку вкатить, да я на четвёрке настояла. Говорю: вы посмотрите, какие у человека зрелые мысли. И, главное, свои! За одно это можно пятёрку поставить. Согласились кое-как, пошли на компромисс.


На филологический он не поступил, попал в армию. Потом говорили, что где-то в Москве плотником, что ли, работает. А потом получаю вот эту книжку. Кстати, адрес написал: учительнице Крутиковой Антонине Петровне. И всё. Честное слово! Ни улицы, ни дома, ни квартиры. Только город. Хорошо, у меня на почте бывшая ученица работала, Таня Жевнерова. Вот она-то и притащила самолично. О, полюбуйтесь! – она открыла обложку. – «Дорогой Антонине Петровне открывшей мне путь в большую литературу». В большую! А перед «открывшей» запятую так и не поставил, мерзавец. – Полистала ещё. – «Спешите, люди, к своим друзьям. Спешите видеть их, где они там…»


И в зной, и в стужу. Надо спешить.
Спешите. А то может поздно быть.


Застрявшие в голове строки стучали наперегонки с колёсами, ахали и гудели со встречными поездами. Звонками звенели на переездах. Поблескивали отдалёнными жёлтыми огнями. Вплетались в неразличимые разговоры пассажиров. Растворялись в тяжёлом сонном дыхании. А впереди поджидало серое, сырое утро. И лишение стипешки за прогулы. И «строгач» с занесением за срыв выпуска стенгазеты.

Калугин складывает листки. Долго, нарочито аккуратно сталкивает их по всем правилам – «на перёд и на верх». Отгибает замявшиеся уголки. Бережно кладёт стопку на край стола.


-- Что ж, -- наконец говорит он, сдерживая улыбку. – Кажется, у нас появляется новый очеркист. Да ещё и каллиграф, -- кивает он на рукопись, написанную на чертёжных бланках. – Хоть не перепечатывай!
-- Вы думаете? – возражаю я с самым серьёзным видом. – А мне кажется, вышла скорее проблемная статья.
-- Одно другому не мешает, -- он улыбается уже во всё лицо, отчего кабинет освечивается золотистым. И уже прощаясь у двери, крепко жмёт мне руку. – Хорошо поработал, старик.


Удаляясь по коридору, я ни с того ни с сего подумал: а не завести ли трубку?