Парламентер (отрывок из романа "Окруженцы")

- Товарищ командир роты, - с наскока начал незнакомый офицер, едва они оказались в помещении, - сразу хочу расставить точки, я не перебежчик и не дезертир. И согласился выступить в качестве парламентера только из гуманистических соображений. Мое имя - Голиков Игорь Сергеевич. Лейтенант отдельного кавалерийского взвода при штабе армии. Он тяжко вздохнул и замолчал. В темном, освещаемом только самодельной горелкой помещении, было прохладно. Серебряков сидел на колченогом стуле за потемневшим от времени и сырости столом и бездумно крутил в пальцах карандаш. Телега замер у стены, слегка опершись на винтовку, а Едгаров заслонил своим крепким телом выход из дота. Все молчали.
- Да поймите, товарищи, - снова заговорил Голиков, - все кончено, обе армии погибли, судьба командующих неизвестна, немцы почти без сопротивления с нашей стороны подходят к Днепру. Оставлены Смоленск и Псков… Это конец. Чего же ради умирать здесь?
Он указал рукой в сторону узкой бойницы. Оттуда рыжими лучиками врывалось солнце. Серебряков закрыл глаза. Он смертельно устал за последние дни, почти не спал, на ходу глотал какие-то куски, запивал горькой полынной водой и воевал, воевал…
- Товарищи…
- Мы тебе не товарищи, - резко оборвал Голикова Телега. Он приставил к стене винтовку и вплотную подошел к кавалеристу. Ростом взводный крепко уступал лейтенанту. Целую голову. Да и внешне проигрывал. Явись они так вечерком на гарнизонные танцы в клубе, девицы нипочем бы не глянули на кривоногого офицера.
Но случилось странное: невзрачный, рябенький москвич враз преобразился, стал вроде выше, значительнее. Будто вырос за те несколько минут, что слушал парламентера.
- Знаешь, чем мы от тебя и от таких, как ты, отличаемся, гнида? – Телега ловко, словно заранее готовился, плюнул на модно зауженный сапог Голикова. Теперь настал черед молчать кавалериста. – Тем, что не зассали, не бросили оружие, не подняли руки, а бьемся в окружении. В отличие от тебя и подобных тварей!
Последнюю фразу он сильно, по-московски, растянул.
Голиков не испугался, только крепко, до боли в деснах, сжал зубы. Эти незнакомые командиры не понимали его. Считали Иудой, за горсть серебряников продавшего Родину и честь офицера. Но это было не так. Игорь Сергеевич четыре дня дрался в полном окружении, рядом со штабистами, обозными, конюхами и санитарами. С теми, кому по законам войны не положено брать в руки оружие. Германцы неожиданными фланговыми ударами разрезали на несколько неровных частей две дивизии, сгрудившиеся на небольшом плацдарме южнее Винницы.
Пил протухшую воду из луж, заедал вздувшимися от жары рыбными консервами и полусырым конским мясом. Хуже всего стало, когда кончилась махорки. Люди курили сухую траву, ломкий камыш и даже конский помет, в бессильных попытках заглушить табачный голод.
А когда поняли, что фронт откатился далеко и помощь не придет, начали готовиться к прорыву. Голиков первым повел свой эскадрон на немецкие пулеметы. Бешеным аллюром, с молодецким свистом и шашками наголо…
Потом до ночи наблюдал, как в предсмертных судорогах чудесные «орловцы» взметают грязь высохшего ручья тонкими ногами. Рядом неподвижно лежали пробитые пулями манекены, бывшие некогда людьми. С ними немцы поступили гуманней – добили. Лошадям же предоставили погибать самим. Не поднялась рука прервать мучения ни в чем не повинных животных.
Эскадрон Голикова был образцово-показательный, не для войны, для смотров. Служили в нем закончившие цирковую школу призывники, с детства катавшиеся верхом казаки и жители Северного Кавказа. Каждый год, на день Октябрьской революции отдельный кавалерийский взвод показывал чудеса джигитовки на параде в Киеве.
Лихие дагестанские кунаки и коренастые донцы выделывали такие коленца, что поглазеть на них прибегали со всего города. Прекрасные украинские девушки бросали под ноги бешено скачущих коней поздние осенние цветы, а пацаны в безумной зависти округлив глаза, бежали рядом.
Эскадрон долго готовили, годами, а погиб он вмиг, четверти часа не прошло. Горячая крупповская сталь огненной стеной остановила первую волну, сбила вторую, а третью догнала уже тогда, когда уцелевшие повернули назад.
Голикову повезло, его, Артура, пуля настигла сразу, едва они вынырнули из оврага, где хоронился эскадрон. Игорь Сергеевич долго не мог вытащить ногу из-под крупа враз отяжелевшего коня. А когда достал – все было кончено.
Прорывать кольцо окружения стоило сразу, пока немцы еще не успели укрепиться, но тогда это запретил штаб фронта. Музыченко лично звонил комдиву и требовал удерживать позицию, обещая скорый контрудар. То же от него требовал Кирпонос.
Контрудара не последовало, а вскоре пропала и сама связь. В звонко гудящем эфире осиным роем переговаривались победители-немцы, в их трели изредка вклинивались отдельные русские слова гибнущих батальонов и рот. Кто-то требовал помощи, кто-то прощался, кто-то просил отомстить…
Тогда сам комдив, пожилой близорукий человек, повел оставшихся в живых бойцов в последнюю атаку. И сразу погиб, сраженный вражеской пулей. Рядом, в полуразрушенном сарае, в котором теперь находился штаб, безумные от недосыпа связисты взывали к руководству армии, фронта. Просили помощи, указаний…
Все напрасно, фронта уже не существовало, многократно прорванный, он исчезал в кровавой агонии августовских боев. Те разрозненные соединения, с которыми иногда удавалось связаться, сами ничего не знали. Вести доходили крайне противоречивые. Бои шли уже на окраине Киева. Одессу полностью блокировали румынские части, немцев остановили уже восточнее Смоленска, а на севере враг вплотную подошел к колыбели революции – Ленинграду.
Каждые четыре часа враг останавливал кровавое безумие и взывал к обреченной дивизии из громкоговорителей. Чистый ровный голос без малейшего намека на акцент вкрадчиво предлагал жизнь, питание, медпомощь раненым и возвращение домой сразу после скорой победы.
Затем включался шаркающий патефон с довоенными песнями. Измученные и едва живые от голода и страшной усталости бойцы с тяжелым сердцем вслушивались в знакомые мелодии. Потом все начиналось сначала – огненный смерч и льстивые уговоры. Раз за разом.
И тогда он решился. Натянул на древко лопаты наволочку, высоко поднял ее и смело двинулся к ручью, где вздувшейся падалью лежали тела людей и коней, где темной тучей нависали смрадные мухи. Шел, ожидая пули, как спереди, так и сзади.
Выстрела не последовало. Немцы не могли поверить, что большевики, чье упорное сопротивление порядком затянулось, сдаются. Но пехотный офицер сам ринулся навстречу, оберегая парламентера от случайного выстрела. А свои... что-же, Голиков сделал то, о чем многие неотступно думали в тщетной попытке уцелеть, остаться жить. Жить. Дышать пряным осенним воздухом, любить жену на колком сеновале, неспешно брести с двустволкой жарким июльским бором, умываться острым январским снегом. Жить, а не сгинуть в безымянной могиле, оставив после себя лишь пожелтевшие фотографии в старом альбоме. Ох, как не хочется умирать в девятнадцать лет.
Когда так громко стучит, грозя выпрыгнуть, сердце в груди, руки сильны, а молодое тело содрогается от мысли, что его вскоре зароют в сырой яме. Ты умрешь – а этого никто и не заметит. Так же будет всходить по утрам солнце, загораться в ночной тиши бесконечно далекие звезды. Твоя девушка полюбит другого и как тебя прежде, обнимет и прижмется к чужому парню...