Надежда

Кап…кап…кап…за окном таяли серебристые сосульки под утренним весенним солнцем. Старуха открыла глаза, приподнялась и посмотрела в окно. Ещё одна зима позади. Сколько же их было? Это уже девяносто вторая, кажись. Дощатые полати отзывались скованностью и онемением в теле. А остывший дом – паром её дыхания. Дом старый, деревянный, ещё отцом поставленный, но куда ему век пережить: и обветшал, и прохудился; а без мужских рук, уж почитай, все тридцать лет хиреет. Вот и продувается ветрами, и как не топи печку, а к утру щелями все выберет, выстудит.

Огляделась, в полумраке утра все тот же стол в углу под иконами да с лавками у стены и старый дубовый шкаф, покойным мужем сделанный. Мастеровитый он был, все умел. Заждался небось её.

“Ничего, скоро уже, – обратилась мысленно к портрету, – снег подтает, то и навестить смогу, кладбище – вот оно, соснами колышется. Тошно мне одной, Васенька. – Вздохнула. – А Ванятка-то наш как, видитесь ли? Схоронил его внук на краю света, и на могилку не попасть”

Покряхтывая, наделала валенки, одела кофту пуховую, сверху ватник старенький да платок выцветший. Заторопилась: “Вон у соседки петухи уж по второму разу побудку пропели, а меня лень одолела, уж больно сладко спалось сегодня”.

Двор встретил ярким блеском подтаявшего снега да хлюпающей жижей вытоптанных тропинок. Оглянулась на соседний двор, там молодуха Клавка как раз из сарая вышла, и на неё с жалостью: – Как ночевалось, баба Саня, здоровы ли, может помочь чем? – и невесомо понесла в дом десятилитровый, полный парного молока доильник. “Две коровы, как никак, – мысленно одобрила старуха. – Так и семья у них не счесть, одних детей пятеро да старики мужнины”.

– Да, слава богу, и спалось, и здоровье ещё маленько осталось, козу вот доить надо, да кур выпустить.

– Вы там, если надо чего, то просите, мои хлопцы мигом вам и дров наколоть и снег почистить, – уже с порога, открыв дверь, прокричала Клавка.

“А чего мне помогать, – ворчала старуха, протискиваясь в тесный сарайчик, – чай не сирота, и внук у меня, и правнуки. Приедут вот скоро. Правда Мань?” Провела ладонью по грустным козьим глазам. Манька, похоже, не согласилась, знает, не было никого лет десять как, отвернулась равнодушно. “И то, старая уже, молока вон полкувшина сегодня”. Куры встретили недовольным кудахтаньем. Не торопясь, насыпала зерна и как всегда, по заведенной давно привычке пошла к калитке, где подолгу стояла, провожая взглядом сельчан: идущих кто на работу, а кто в школу мимо ее двора. Солнце уже пробивало крону леса и играло тенями за сельскими хатами, подгоняя опаздывающих. Любила она эти минуты, как будто своих провожала. Вспомнила, как Ваню в школу к этой калитке, и по плечу погладить и вслед крестом осенить, а Василий по молодости всегда у калитки целовал, когда на работу в лесничество уходил.

– Здрасте, баб Сань, – ребятня хором и бегом мимо.

– Как здоровье, Степановна? – фельдшер к ней, торопится, но шаг замедлил, уважает.

– Да жива, пока. Вот по хозяйству хлопочу.

– Вы, Александра Степановна, ежели недомогание какое, то соседям скажите, там хлопцы шустрые, меня мигом найдут.

– Да какие там болезни, старость вот только.

– Старость это хорошо, вот когда её не дождешься, вот это плохо, – фельдшер остановился с готовностью поддержать разговор.

– Ладно тебе, иди уж, там поди больные ждут, – Махнула рукой старуха.

И фельдшер, спохватившись, быстрым шагом засеменил по вытоптанной дорожке. Разговоры взбодрили, и она с чувством сопричастности к деревенской жизни провожала взглядом сельчан. Вон небрежно кивнул, не узнавая, невнятно бормоча “здрасте”, Николка. Покачиваясь, неуверенными шажками он торопился к открытию магазина, и его красные, мутные от вчерашнего перепоя глаза не замечали окружающих; его жизнь там, у магазина. А какой мужик был, работящий, хозяйственный, попивал немного, да, а потом как с цепи сорвался, и все прахом, и семья, и хозяйство. Ему сорок только, а уже старик, недолго ему дорожку в магазин топтать, – вздохнула старуха.

– Здорово, Саня, – оторвал от мыслей знакомый голос. Оглянулась, и правда, опираясь на палку и заметно прихрамывая, приближался ее сверстник, Матвей. В школу вместе с ним еще до войны ходили. Как давно это было…

– Давно не появлялся, Матюша, болел иль чего?

– Чего мне болеть, у сына гостевал. А ты как, все одна? Внук, когда приедет?

– Так скоро, вот этим летом и приедет, не просто ему, с другой страны-то. Сам-то куда спозаранку?

– Я, Сань, к председателю, забор завалился, доска нужна, наряд на лесхоз выписать. А внук приедет и поставит заборчик. Ладно, пойду я. И, почти не хромая, бодро зашагал в сторону конторы.

“Ишь ты какой гоголь, сто лет в обед, а туда же, петушится. А какой кавалер знатный был, и ко мне пытался клинышки подбивать, но я все на Васю смотрела, так и отошел он и на Варьке женился, детей шестеро. А у нас с Васей только Ванечка, не дал бог больше. А внук по заграницам, и уж который год нет весточки. Но он приедет, обязательно. И я с ним на могилку к Васе. И скажу, мол, встречай. А Володька так весь в тебя, смотрю, и сердце стонет, тебя в нем вижу”.

Она посмотрела на лес, он уж больно близко последние годы к ней. “Ждет, как уйду я, а там и захватит участок. Вот как у Верки, царствие ей небесное, уже и дома не видать, все вишняком да молодыми сосенками поросло, зайти боязно. В лесу живем, и лес подберет после нас все. Хиреет село. Почитай, половина дворов заброшена; там лес поселился, не допустит он пустырей. Век пройдет, и следа от села не останется, только сосны с березками. А в них мы с Васей вечно будем, ветром убаюканные, солнцем обласканные, утешаться, лесом быть”

Сладко на душе стало, мечтательная улыбка преобразила ее.

“Ведь останусь я здесь ласточкой летать, лесом любоваться, рассветом просыпаться и в закаты с Васей уходить, забывшись в ласке его. И почему эти мысли вдруг сегодня? Наверное, пришло моё время”.

Присела на скамейку и сквозь прикрытые веки стала смотреть на солнце. По телу разошлось тепло, оно вдруг стало невесомым. Яркий ласковый свет наполнил старуху, и она растворилась в нем. И уже где-то рядом тихий голос Васи говорит что-то ласковое и берет за руку: “Не бойся, теперь мы всегда будем вместе”.

Лицо ее разгладилось, помолодело, озарилось счастливой улыбкой. Глаза застыли, всматриваясь в кромку леса, играющую лучами солнца за хуторскими крышами.

А под окнами осиротевшего дома сосульки все так же таяли, истекая каплями наступившей весны: Кап…кап…кап…