Из-за острова на стрежень

Утро крадучись, будто степной волк, пробиралось с востока. Первые предрассветные всполохи крохотными искорками медленно, но очень уверенно разбивали холодный сумрак. Мягко засеребрилась темная волжская зыбь, впитывая в себя струящиеся лучи грядущего дня.
Атаман хрустнул костяшками так, что в дымном свете факелов заиграли пурпуром и изумрудом перстни червонного золота на его пальцах. Потом, скуки ради, скрутил в узел странную двузубую вилку с арабской вязью. Такой шахи-нехристи трапезничают в своих прохладных дворцах на берегу Каспия. Драгоценный столовый прибор тонко звякнув, свалился на широкую дубовую доску, заменявшую стол, но никто не обратил на это внимания.
Пиршество затянулось. Кто-то спал, опустив буйну головушку на край борта или привалившись на плечо соседа, иные, попросту занурив бороду в миску с наедками.
На столе привычная донская еда, скромная и очень сытная, соседствовала с изысканными восточными деликатесами покоренных городов. Вареная с водкой и головешкой стерлядь соседствовала с дивной, слаще меда халвой, печенная на углях ржаная лепешка с копченой апшеронской бараниной. Возле огромного блюда с мелкими и кислыми, вырви глаз, аксайскими яблоками скромно возлежал аппетитный молочный козленок. Басурмане не вкушали свинины, зато знали толк в ином мясе. Персиянские блюда изготовил пленный евнух-лезгин с грустными воловьими глазами на вчерашней стоянке в Ахтубе.
Рекой лилась царская водка, пряная запорожская медовуха, ее побратимы-усачи варят в днепровских плавнях, и ароматное мешхедское вино из подвалов шаха. Атаман пил все это, словно воду, после полуночи хмель его уже не брал. Лениво жевал шербет, заедая его соленой донской таранью, основной пищей «воровских» казаков в походе.
Атаман с удовольствием оглядел свой новый струг, знаменитый «Дощечник», собранный царскими немцами на верфях Воронежа для борьбы с азовцами.
Один из таких, именем Стрейс Ян Янсен спал сейчас на корме, поджав под себя ноги в сафьяновых сапогах. Не выдержал немчуга злой запорожской «горелки».
Судно шло мягко даже на астраханских порогах, когда иные казачьи струги тряслись, как в падучей, рискуя навеки быть погребенными в волжской воде. Корабль пожаловал ему в Астрахани воевода Прозоровский, хотя еще недавно обещался перевешать всех черкасских «ворят», грабящих купцов на Каспие. Но тут кстати пришлись неурядицы «тишайшего» царя с персами. Что-то не поделил Алексий с толстым шахом да так, что последний засобирался на Русь, обещаясь сжечь Москву почище крымцев.
С походом Разина стало персам не до царя. Жаркими огнями запылали городцы Апшерона и всего западного берега. Донцы избрали беспроигрышную запорожскую тактику – с серым предрассветным туманом подплывали на стругах вплотную к крепости и резким беспощадным штурмом брали ее. Коротко грабили, рубя парчу на онучи и разбивая китайский фарфор, и также коротко скрывались в безбрежной сини Каспийского моря.
Хитрые сефевиды все-же подстерегли их у Свиного острова, что стоит восточнее Ленкорани. Свирепый, словно барс Мамед-хан Астаринский собрал семьдесят судов со всего побережья, нанял даже заморских мамлюков из далекого Синая. У атамана было всего 23 струги и десять-двенадцать сотен казаков. Точно посчитать их казалось невозможным – «ворята» то прибивались к основному войску, то отправлялись ловить удачу самостоятельно.
На Сари, так звали остров басурмане, они пришли, основательно пограбив восточный берег Каспия – древнюю землю сельджуков. Уставшие и переполненные добычей, решили отдохнуть, да не тут-то было. Мамед-хан, выждав нужный момент, окружил казаков. Кизилбаши страшно кричали со своих судов, помахивая кривыми саблями, а кабардинцы и кумыки обещали перерезать всех урусов, словно больной скот.
Разин собрал круг и предложил высказываться. Древняя традиция славянского вече всегда годилась для тяжелой годины. Знатные казаки из Зимовейского городка и черкассцы предложили отступать, но голытьба, коих было всегда больше, настояли на битве. Количество кораблей, людей и пушек у персов в разы превышало казацкое войско, чего, конечно не скажешь о боевом духе. Басурмане дико боялись бешеных урусов и решили подстраховаться. Они сцепили свои «сандалы» тяжелыми цепями и стали охватывать струги кольцом.
Атаман тогда перехитрил иранцев. Казаки сперва обратились в надуманное бегство прочь от острова, притворно плохо управляя своими судами. Казалось «ворята» пьяны или потеряли рассудок от страха. Обрадованные персы устремились в открытое море, уже предвкушая быструю победу
На «бусах» заиграли трубы и забили барабаны, персы раньше времени стали праздновать победу.
Когда оба флота достаточно далеко удалились от Сари, тут-то казаки и повернули назад.
Строй моментально выровнялся. Вспыхнула жаркая баталия, пушки окатывали уксусом, чтобы они не разорвались, канониры падали под градом пуль, падших заменяли товарищи. Сразу выяснилось, что персы не вояки. С дисциплиной у них туго, офицеры изнеженны и неторопливы. Разноплеменное войско с трудом понимает друг друга и не спешит на выручку.
Но самая большая беда стала персам от цепей. Легкие струги пробились к флагманскому кораблю Мамед-хана, а опытный станичник смешал хлопок с греческой водой, нефтью, и выстрелил этим снарядом в головной «сандал». Тот вспыхнул, будто соломенная баба на масленице. Астаринский хан поспешно перешел на соседнее судно, но было уже поздно. Разорвав небеса, громыхнул порох, и флагман стал тонуть, увлекая на каспийское дно остальную эскадру.
Началось форменное избиение. Казаки подплывали к высоким бортам «сандалов» и поражали их с помощью длинных жердей, привязанных к ядрам. Персы яростно отстреливались из пищалей, но наемники, предвидя разгром, прыгали за борт или сдавались, упав на колени, и крича - "Аман".
Спаслись лишь три корабля, остальные казаки захватили или потопили. Ушел и везучий Мамед-хан. Зато в плен попал его сын Шабын, отданный в Астрахани Прозоровскому вместе с частью добычи и дочь...
Он скосил глаза вправо и глянул на спящую персиянку. Девушка крепко спала, доверчиво прижавшись к его крепкому плечу. Атаман осторожно, боясь разбудить, поправил расшитый галунами польский кунтуш. Дочь Мамед-хана по-детски выпятила нижнюю губу и еще крепче прижалась к грозному атаману.
В горячке боя ее едва не зарубили опьяневшие от крови казаки. Шабын вздумал защищаться и, если бы не вмешательство Фильки, правой руки Разина, лежать теперь девушке на дне морском. Степанов земляк, зимовеец Филипп, ловко выбил кривой турецкий ятаган из руки юноши, а самого легонько стукнул по темечку кулаком. Этого хватило.
Девушка была прекрасна, словно чайная роза в саду падишаха. Тонкая осиная талия, крутые бедра под шелковыми шальварами, кожа цвета кофе с молоком и огромные карие глаза с поволокой. Тонкие унизанные кольцами пальцы беспрестанно перебирали жемчужные четки. А под темной атласной распашонкой манила сладостными грезами маленькая упругая девичья грудь с алыми сосками.
Она стала законной добычей атамана, и в первую же ночь познала жаркую любовь удалого казака. К удивлению Разина девушка не сопротивлялась, вела себя кротко, будто овечка на заклании. То ли Степан ей понравился своей мужественной русской красой, то ли предпочла одного атамана десятку соскучившихся по ласке мужчин, то ли все персиянки были таковыми. Про себя атаман долго недоумевал – зачем Мамед-хан потянул дочь на баталию, ладно сына взял...
Имени ее Степан Тимофеевич не ведал. Сперва не до того было, а потом и спросить стало не у кого. Шабына с пленниками и гаремом оставили в Астрахани, а по-русски полонянка не понимала. Стал Разин кликать ее Аксиньей, вспоминая свою первую любовь в Зимовейской станице.
Девушка охотно откликалась на новое имя и вообще стала вести себя в атамановом струге по-хозяйски. При земляках дичилась своего нового положения, опускала глаза не только перед братом, но даже и при евнухах. Зато как проплыли Астрахань, так и воспряла, перестала стесняться. Сама, не гнушаясь черной работы, мыла пол в челне, выбросила за борт всякий хлам, подавала трапезу своему господину.
Казаки исподтишка подсмеивались, но Степану Тимофеевичу нравилась ее женская хватка. Вспоминались былые годы в станице, жена-молодка, первые семейные хлопоты, быт супружества. Время будто обратилось вспять...
- А вот ты скажи, пан атаман, - со скамьи, пьяно покачиваясь, поднялся верный Филька. – Вот товарищи наши с тобой поруч сидят, - он обвел начавших просыпаться казаков, - и слух от них идет нехороший...
- Говори Филипп, - Разин в упор глянул на вдруг замолчавшего Фильку. Взгляд у атамана был тяжелый, словно обухом по плети, иные с непривычки кулем мучным оземь падали. – За язык тебя не тянул, сам вызвался слово гутарить, не молчи!
- И скажу! – Филька не испугался. – Слух идет, что ты за басурманкиной юбкой волочишься, честь казацкую забывать стал. Вместо того, чтобы думу думать с нами и прикинуть, что дале делать, с персиянкой забавляешься.
- Окрещу ее в Черкасской, у попа Мелентия, - угрюмо молвил Степан Тимофеевич. Все присутствующие молчали, но атаман ощущал немую угрозу, исходящую от них. – Аксинья будет.
- У тебя в Зимовейской женка есть и дитята, – подал голос Путята, сосед Разина по станице. – Их куда денешь? Иль как Мамедка двох баб под рукой держать станешь? – он с отвращением сплюнул прямо в блюдо с шербетом.
- Батька твой, Разя, царствие ему небесное, - широко перекрестился двумя перстами второй сосед атамана – Гриц, - тот шалил, как и все мы в походах, но домой всегда возвращался, честь по чести. А ты курвищу эту персидскую на Дон тянешь.
- Свадьбу эту устроил!
- Позор нам православным!
- Ты еще гарем заведи!
Теперь заговорили все и сразу. Вмиг протрезвевшие казаки высказывали атаману накипевшую обиду. Сказанное Филькой прорвало с трудом сдерживаемую плотину. Персиянка проснулась от шума и опасливо поглядывала то на казаков, то на своего повелителя.
- Цыц! – рявкнул Разин. – Молчать, воши царские! Не я ли вас в люди вывел, обогатил, лыцарями сделал? Кто вас, ушкуйников нищих, на Каспий повел? Я! – он ткнул себя жилистым пальцем в грудь – Кто басурманские городки жег, а на Свином острове «сандалы» топил? Я! – Степан Тимофеевич все больше расходился, бешеная ярость дурной кровью ударила в головы. – А вы, псы смердящие, указывать мне станете? Да не будет такого!
- Ты, батька-атаман, не горячись, - спокойно, но очень твердо оборвал его Филька. – Что было, то было. Не об том речь. А от персиянки своей избавься. Докажи, что нет у ней над тобой власти. Подари кому-нибудь из нас... Мне, например. Или Татю одноглазому, он страшен, как смертный грех, вот и не хотят с ним девки и бабы по доброй воле любиться.
Разин с остановившимся сердцем смотрел на своих товарищей по оружию. Те тоже молчали. Во взорах их чувствовалась зависть и непонимание.
- Что же, - спокойно протянул Степан Тимофеевич, он уже взял себя в руки и принял решение. Как всегда, неожиданное и очень страшное. – Подарить, гутаришь? Отчего не подарить, это завсегда для товарищей приятно... Только, как быть, девка одна, а вас, браты, много?
Он насмешливо оглядел казаков.
- Так всем и подари, - заявил наглый Филька, - чай справимся, не заробеем.
- Ну уж нет, - протянул сильным голосом Разин, - мое добро, мне и решать, кому его отдать... - Любушка моя, - он нежно посмотрел на ничего не понимающую персиянку, - Аксиньюшка, свет очей моих. Не досталась ты мне, не достанешься и другим.
Степан Тимофеевич крепко поцеловал ее в рубиновые уста, неожиданно одной рукой подхватил легкую, как пушинку девушку и быстрым движением бросил в воду. Никто не успел ничего сообразить, как голова персиянки, только раз показавшись из-под гребня волны, скрылась навеки в пучине.
- Тебе, Волга, дарю свою последнюю любовь. – в глазах атамана крохотными капельками застыли слезы. - Прощай навеки...
Он долго всматривался в голубую зыбь великой реки, надеясь еще раз увидеть милую прядь волос, крохотную родинку, прекрасные карие глаза... А струги все также шли вверх к Дону.

pesnya.yaxy.ru › ostrova