Дыша духами и туманами...

Милочка приехала в их село сразу после института – с небольшим рыжим чемоданчиком, туфлями на каблуках и мечтами о преодолении трудностей самостоятельной жизни. Директор школы, грузная, немного уставшая, сердобольная и хозяйственная, передавая Милочке ключи от казенной квартиры, вздохнула:
– Ничего, Людмила Игоревна, может, вам у нас и понравится, может, и приживетесь.

***
Лешка сидел на последней парте и слушал, как голос Милочки журчал, словно ручей, с трудом пробираясь сквозь бубнеж девятиклашек, которым она читала своего любимого Блока. Для Лешки все в ней было нездешнее, даже «невзаправдашнее»: нежные завитки волос, выбившиеся из высоко схваченного пучка, золотистая оправа очков, тонкие запястья.
– Леша, ты почему не пишешь, у тебя выходит «тройка» в четверти, но ведь это не твоя оценка, – Милочка пыталась быть строгой и всегда словно испытывала неловкость от этой необходимости.
– Я пишу, Людмила Игоревна, – и, запустив пятерню в жесткие вихры, он слушал «Незнакомку», старательно рисуя в тетради по литературе мужской половой орган, печально уткнувшийся головкой в блоковские строчки.

***

В тот вечер Лешка пришел позднее обычного. Отец, перед которым стояла начатая бутылка водки, бросил – резко, хрипло:
– Где шлялся? Какой еще литературный вечер, что ты несешь? Договорились же: после школы – сразу в мастерские помочь мне с «Беларусью»!
И в Лешке – как нарыв прорвался: от обиды, горечи, грязного ситца на окнах, от невозможности вырваться в другую жизнь.
– Опять бухаешь? – заорал, чувствуя, как защипало в глазах. – Да пошел ты со своей «Беларусью»!
Резко, рывком поднявшись, отец загородил Лешке путь в его комнату, сгреб в кулак рубашку на груди, отскочила на пол оторванная пуговица. Долго смотрел в побледневшее лицо сына, обдавая запахом водки. Отпустил. Лешка закрылся у себя, грохнув дверью, бросился ничком на кровать и долго не мог унять дрожь страха, злобы и обиды.

***

А летом Милочка уехала. Лешка увидел ее на остановке рейсового автобуса – все с тем же рыжим чемоданчиком.
– Леша, – окликнула первая, иначе бы так и не подошел. – Уезжаю вот. Все-таки там дом, родители. А вы хорошие, но я, наверное, не учительница… Ты, Леша, очень способный, только робкий…
Говорила торопливо, сбивчиво, словно оправдываясь перед кем-то. Лешка слушал молча, сосредоточенно перекатывая носком кроссовки пыльную гальку.
Когда, блеснув золотистой оправой очков и белизной легкой блузки, Милочка исчезла в утробе автобуса, Лешка почувствовал: словно нырнул глубоко – и не может вынырнуть, лишь в сознании, такие теперь ненужные, колотились строчки:
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна…
Он долго еще стоял на обочине давно опустевшей дороги и не мог, как в детстве, вытолкнуть слезами давившую изнутри тоску.

***

Когда Лешка неслышно вошел в комнату, отец сидел, сгорбившись, держал в руках фотографию умершей два года назад жены, Лешкиной мамы, и незажжённая сигарета в его наработанных, с огрубевшей кожей руках слегка подрагивала. Увидев сына, словно смахнул что-то с лица, кивнул на стол, где стояла сковорода жареных грибов:
– Обабков вот набрал, давай, Лешка, наяривай.
И, как будто разглядев что-то в его глазах, посадил рядом с собой, положил тяжелую руку на плечо:
– Ничего, сынок, не дрейфь… прорвемся…

И Лешке почему-то хотелось в это верить.