Дно

Говорят, глаза — зеркало души. Но я скорее буду солидарен с тем, что это омуты, которые могут отражать, а могут и прятать в своей глубине под слоями скользкого грязно-коричневого ила нечто, чего никто не должен увидеть. Никогда.

Именно на глазном дне происходят игры со светом, всякие фотохимические реакции, трансформирующиеся в потоки образной информации.

А что, если опуститься ниже. На дно души. Где за трубами кровеносных сосудов и коллагеновой плёнкой фасций, упругими канатами связок оно и спрятано, что-то, утаённое от посторонних взглядов.

Сквозь расширенные зрачки внутрь медленно попадает тьма, стуча палочками, она вливается по зрительному нерву внутрь, течёт по каналам извилин, генерирует поле пониженной активности мыслей и опускает на самое дно.

Я падаю, словно кэрроловская Алиса в кроличью нору. Пространство теряет материальные очертания, разрушая всяческие законы физики. Меня сжимает, будто в узком тоннеле, в котором нет ни материи, ни времени, только энергетические потоки иногда устраивают игры в квача.

Глухой удар о пружинящую поверхность. Тело ощущает бархатные прикосновения чего-то похожего на молодую нежную траву, гладкую кожу младенца или ласковый шёлк свежих простыней.

Подняться не составляет труда. А кругом полумрак. Он окутывает, заключая в тугие объятия, щекочет пушистым пёрышком нервы и заставляет идти вперёд. Туда, где мелькает свет, словно подавая сигналы азбукой Морзе: «Иди! Иди сюда! Тут тебя давно уже ждут!»

Ступать по бархату легко и даже приятно. Но чем дальше, тем больше прохладная полутьма отдаёт место тёплым светлым потокам, приобретающим суть и цвета, пахнущим огнём, металлом и кровью.

И вот свет, словно слепящий меч, ударяет по глазам. Он грянул неистовым потоком, неожиданно и жестоко.

Короткий взмах ресниц, будто сработала диафрагма фотоаппарата, смыкая лепестки век. А потом, когда они открываются снова, впереди изображение в три дэ.

Пахнет гарью, металлом и даже серой. Но прямо передо мной картина, заставляющая содрогаться.

Небольшой холм, а на нём крест. На кресте человек. Лицо его перепачкано сажей и кровью, поэтому сразу разглядеть черты лица не получается. В уголке губ видна тёмно бордовая, почти чёрная струйка, проделывающая свой путь ниже и в конце концов каплями падающая на медово-жёлтый песок у подножия креста, балки которого имеют необычный цвет. Цвет хаки.

Человек одет в военную форму. Похоже, что парадную. Красивый мундир цвета морской волны с наградами, которые никак не удаётся разглядеть, как и погоны, и другие знаки отличия, весь изорван, прожжён в нескольких местах и густо перепачкан кровью, как и рубашка под ним. Пряжку на широком кожаном поясе тоже не удаётся рассмотреть, не получается сфокусироваться. Брюки будто оторваны ниже колена, или, судя по краям, подожжены. И они в том же состоянии, что и мундир.

Руки и ноги человека перетягивает, закрепляя на балках, ржавая колючая проволока, отчего на запястьях и лодыжках видны тёмные потёки. А окончательную фиксацию обеспечивают ужасного вида ржавые и обугленные обломки арматуры, насквозь пробив запястья и ступни.

Человек с большим трудом поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза. Я с паническим ужасом осознаю, что его лицо — это моё лицо, это будто зеркало, отражение. Только взгляд его тёмно-синих бездн надменен и страшен.

— Ну, здравствуй! — на его губах появляется розовая пена.

— Кто. С тобой. Это. Сделал? — одними не желающими повиноваться губами шепчу я.

Кажется, уголки его рта немного приподнялись, пытаясь изобразить подобие презрительного оскала.

— Ты же и сделал! Ты сделал это со мной! Много-много лет назад!

Только теперь я замечаю дальше, в перспективе, весьма умиротворяющий пейзаж. Прекрасный большой дом, смотрящий прозрачными глазами огромных окон, кокетливо прикрывающихся шторами пастельных тонов. Фасад тоже выполнен в спокойных тёплых светло-коричневых цветах, а крыша похожа на панцирь черепахи. Возле дома разбиты клумбы, буяющие цветами, которые я так люблю. За домом прекрасный сад, где много разных плодовых деревьев, в их тёмно-зелёных кронах птицы щебечут мелодию покоя и умиротворения. Возле дома стоит машина, кажется, это кубик, ещё и в белом цвете. С другой стороны, под сенью ветвей стоят садовые качели, а там женщина, черты которой так знакомы, но тоже неуловимы, качает мальчика лет четырёх...

— Это всё могло бы быть твоим... — хрипит распятый. — Если бы ты... тогда... падши, поклонился мне!

И тут я начинаю замечать в идеальном пейзаже детали, которые прежде ускользали от взгляда: какие-то странные бурые пятна портят идеальные нежные тона фасада, непорочную белизну машины, они проступают везде... везде... Всё больше и больше. Их цвет меняется... превращаясь из бордового в зелёный, в хаки, а сквозь хаки проступает лицо. Лицо Франклина. Много-много оттисков лица.

— Это всё было бы твоё, — каркающе-булькающий смех, порождающий розовую пену на пересохших губах. — Но ты... Ты сделал со мной это! И что теперь имеешь?

Невольно пячусь. Назад. Назад. Я не хочу и никогда не хотел себе рая путём чьего-то ада. Что-то подворачивается под ноги и опрокидывает меня на всё такую же бархатную поверхность. Я вижу перед собой только нещадно истерзанного распятого.

— И что, что же ты получил взамен! — его смех рвёт барабанные перепонки.

Но я не сдаюсь. Я кричу в ответ:

— Что я получил взамен? Душу! Чистую душу!