Алёшка

Алёшка открыл глаза. Он лежал на снегу, у холодной реки, между тонких осин, и присыпанных пудрой снега пучков высохшей травы. В голове Алёшки полнейшая ватная тишина, но тоненькая нить тревоги всё же звучит где-то в висках, звучит как первая, расстроенная струна старенькой гитары дяди Коли, когда тот задумчиво наигрывал вечером что-то на кухне, в деревне.

Алешка встал, и пошел прочь от воды, что-то неудержимо его призывало уходить. На нем не было его старого пальтишка, не было шапки, а был его любимый теплый свитер, которая связала бабушка, теплые штаны и ботинки, но было совершенно не холодно. Он просто шел по снегу, уходил не оглядываясь, из невысокого прилеска, ближе к знакомой поляне и дороге, которая упиралась прямо в поселок. Выйдя к дороге, Алешка оглянулся, и увидел свой поселок – пятиэтажки, стройным рядом поднимающиеся по холму, будто их подготовил некто для принципа домино, и осталось только щелкнуть огромными пальцами из мутных серых облаков, да смотреть, как заваливаются они друг на дружку, оголяя сырые подвальные бока с вырванными канализационными трубами.

Тишина, и пустота. Вот, что так тревожило Алёшку - ведь зима, день, а тихо очень, и никого не видно, ни души, даже следов от машин и тракторов на дороге нет, только слегка присыпано снегом, утренним и свежим. Тихо так, что хотелось закричать, только бы были звуки, привычные, обыденные.
Где? Где же это всё, где все, где?

Он огляделся. На месте, где в двух больших бетонных трубах река проходила под дорогой, на этой самой дороге стоял человек в высоких резиновых сапогах, и плащ-палатке, какую часто носили рыбаки, которые возвращались с рыбалки на вечернем автобусе, тяжело и устало ступая по дороге и гремя ящиком на ремне. Но у человека в руках ничего не было, под накинутым капюшоном он смотрел в землю, и туго затягивался папиросой, дым от которой был чрезвычайно густой и тягучий. Дым очень неохотно покидал папиросу, и узкие ноздри человека, долго висел над головой как нимб, и лениво сползал вниз к реке.

Человек стоял далеко, и Лешка было двинулся к незнакомцу - спросить, узнать что происходит, успокоиться, получить маленький кусочек понимания происходящего, но вдруг услышал:

- Стой, Алешка. Подожди здесь.
Как же было странно и неожиданно слышать этот голос так ясно и четко, ведь человек стоял слишком далеко от Лёшки, и он звучал как будто сверху, или вообще ото всюду. Мальчик остановился, замер, опустил взгляд в белоснежную дорогу, вдохнул. Стало немного горько и грустно, от потерянной мимолётной надежды что-то понять, его глаза неизбежно заблестели. И тут из леса, из того места, где он только что был, и лежал у реки, вышли два парня постарше, лет 10-12, с санками, странно и растерянно улыбаясь, что-то обсуждая. Лешка удивленно смотрел на них, не отрывая глаз, он их видел, но совсем не слышал! По-прежнему ватная, тупая тишина закладывала уши. Он как будто смотрел свой черно-белый старый телевизор без звука. Ни шагов в скрипучем снегу, ни разговоров – н и ч е г о. Мимо Алешки лихо пересекая дорогу еще пара других ребят двинулись навстречу этим двум с санками, и они все вчетвером встретились, видно было что знают друг друга, стали махать руками, указывая в лес, именно в то место, где очнулся Алешка. Видно сговорившись, двинулись туда уже вчетвером, утопая в сугробах, изредка застревая в них, и неуклюже переваливаясь с ноги на ногу.

Человек по-прежнему курил.

- Почему только они здесь есть? Кто эти ребята? А где все? – не сходя с места, спросил Лешка.

- Алёша, они сейчас самые важные люди в твоей жизни. Тебе нужно подождать.

Был январь, каникулы, и как обычно мы с Колькой шлялись праздно по поселку, а на этот раз выходили из старого парка, пересекли дорогу и пошли через поле до горки, посмотреть, накатал ли кто льда, делать совсем было нечего. Вступив в неглубокие сугробы в поле, увидели Игоря Мелендина и его приятеля Серегу Чижова. Игорь учился в одном классе с Колькой, они были ровесники. Ребята нам обрадовались, но Игорь был немного растерян.

- Там у реки парнишка лежит какой-то. – Игорь нелепо улыбался.

- Как это – лежит?- удивился я.

- Ну, просто – лежит, спит.

- Так пошли туда, к нему!

Мальчуган лет 6-7 в расстегнутом пальто и чёрной шапке ушанке лежал на снегу, без сознания, прямо у реки. Одежда мокрая, под пальто был вязанный свитер. Я осторожно повернул лежащего мальчугана лицом вверх, из того вытянулся, как старая жвачка протяжный и тихий стон. Обычное мальчишеское незнакомое лицо было бледным, белым. Все начали предполагать, что может это из той семьи, где дети вечно ободранные, и может клея обнюхались, и бросили его тут. Зачем-то мы начали шутить, и лишь спустя какие-то мгновения, я стал больше вдумчиво молчать, стоял как столб, стоял как дурак, и уже почти не слыша своих друзей. Что-то ужасное и страшное, неправильное и горькое вилось в холодном воздухе. Я был на год старше своих троих приятелей, этот один год в эти минуты все сильнее давил и давил мне на плечи и больно сжимал виски. Мне всего 12, я никогда не видел беду в глаза, не видел страшной опасности, не чувствовал потерь. Ребята продолжали шутить, я пытался улыбаться в ответ, но это время, безропотно и бесконечно уходящее время, было злющим, коварным, отравляющим. По нёбу расползался ядовитый, приторный вкус этой отравы, она, растворялась по всей полости рта, и заставляла горько сглатывать, наконец возвращая Меня в этот момент, к этой реке, к этой беде, и чрезмерно, непростительно и глупо затянувшемуся идиотскому, дурному забвению четверых детей.

- Кладем его на санки!!!- вдруг заорал я.

Все замолкли, стало слышно хрипящих где-то вверху ворон и журчащий водоворот реки, похожий на голоса каких-то лесных духов из сказок. Ребята переглянулись, и виновато уставились на меня.

Мы подняли, погрузили его на санки Игоря.

- Вы втроем тащите его, тащите санки туда, к двадцать пятому дому, к поликлинике! А я побежал к врачам.

Я рванул через остаток леса, в горку, с которой все всегда катались, и на ней сегодня никого не было. Вот уже и тот дом, и поликлиника на первом этаже, в двух объединенных квартирах, внутри пусто, и тихо, это было воскресенье. Я ввалился к дежурной медсестре в белую дверь с забинтованной ручкой, захлебываясь, рассказал что произошло. Запричитала, забегала, схватила какую-то сумку, пакет, что-то пихала туда, вместе побежали к ним в лес. Я вперед рванул, и она за мной, волосы из под шапки паклей торчат, и ей очень трудно, по сугробам пробирается, как Айболит из детской книжки.

Вот снова горка, качусь в низ, к ребятам и санкам, и к тому несчастному мальчугану. Вижу их, как выходят из леса под горой, с санками, по-прежнему улыбаются, смеются, но тащат. Бешеные стальные молоты били мою вспотевшую под шапкой, мокрую голову изнутри. «Почему вы ржёте??? Почему мы смеялись тогда, все, и я с вами смеялся? Дураки! Какие же мы все дураки!!!»

Липкий, противный снег, очень крутая горка, очень тяжелый груз, который надо тянуть вверх… Санки не слушаются, на раскатанной до земли горке и задевают об камни. Медсестра помогает, тянет, падает сама. Я останавливаю всех, не слышу никого и ничего, только свое дыхание. Поднял его на плечо, как бревно, и несу в гору, было тяжело, горько, страшно, и было опять смешно, парни бежали впереди, иногда улыбались, прятали рты, но вдруг услышав мой рык от непосильной ноши, замолчали наконец. Остановились, начали пристально смотреть в глаза друг другу, и их узкие губы выдавали заползающий в рот гадюкой горький смрад обиды. Будто пытаясь догнать и что-то исправить, они бежали уже позади за мной, а я тащил на себе спящее тело, тащил тяжкую, сырую беду, сожаления, и страхи четверых детей, к которым прибавились впивающиеся в снег слезы медсестры…

Мы остались ждать на мягких скамейках у кабинета, куда его положили и раздели тетки в халатах. Прибежала маленькая молодая женщина, это мама Алешки.

-Алеша, Алешенька, Алеша… - плакала в коридоре, в кабинете. Потом приехала скорая, вынесли его, увезли всех... В коридоре стало тихо и мрачно, мы сидели молча, и слушали гудение ламп в коридоре, лишь изредка шмыгала медсестра за дверью кабинета, и всхлипывая сморкалась в платок. Мы вышли на улицу, и не прощаясь разошлись по домам.

Алешка снова открыл глаза, и снова он стоял на дороге, но уже на другой. Эта дорога ему была знакома, это дорога в город Ломоносов, иногда с мамой на автобусе приходилось ездить туда за покупками, продуктами и одеждой. Он смотрит на уезжающую по дороге скорую, Алёшка что-то знает, он помнит, он только что видел маму, но не может понять, где именно ее видел, и где она сейчас. Только удаляющаяся белая машина, и стоящий рядом, тот же человек с папиросой, на обочине снежной дороги.

- Нам с тобой пора, Лёшка, нам пора…

Я так и не узнал, как Лёшка упал в реку в тот день, как он там оказался один, как выбрался на берег. Усатый участковый лениво допросил почему-то только Игоря с Серегой, и видимо закрыл дело навсегда.

Алёша, я знаю. Я просто знаю это: ты простил нас всех.