14. Кошачья служба

Вернувшись из отпуска, Сафрон узнал, что приписан теперь к редакции гарнизонной газеты. Без харизматичного Лиса «поющая эскадрилья» перестала быть эмоциональным мотором воинской части. Два отделения переформировали, а бытовку снесли. Яшка после госпиталя снова уехал в командировку и больше не вылезал из боевых выездов, а если и приезжал в часть, то зависал в офицерской общаге и глушил там шило с корешем-старлеем. Кот был этому рад, он стал избегать Чайкина, тревожно ждал, что тот сам подойдет к нему и скажет, что ему позвонила или написала Леночка. И придется оправдываться или драться – по ситуации. Но время шло, Яшка не подходил.

Незаметно подступила осень. Горы стояли прозрачные и резкие, а листва на деревьях скрючилась и застыла, стала цвета ломкой, сухой охры.
Кот летал с серебристым цифровым фотоаппаратом от полигона до гаражей, с караульных постов – в столовую, с КПП – на склад и везде снимал деловито-бесшабашную, расписанную по минутам, но при этом такую непредсказуемую солдатскую жизнь. Его наскоро обучили вёрстке и днем, когда жесткий солнечный свет не позволял нормально снимать, Жека ворочал заедающим шариком заляпанной компьютерной мыши, встряхивал её, как погремушку, и выстраивал ровные колонки материалов в полосе, печатал крупные заголовки, обрабатывал свои снимки, вносил правки. В маленькой редакции с утра до вечера надрывался принтер, выводя на читку редактору все новые и новые версии материалов, среди подшивок, правок и прочей бумажной круговерти колыхались трое «ответственных». И они быстро поняли, что Жека может делать всё. Как в анекдоте:
- Я выкопаю траншею за пять часов.
- А я за три.
- Ну вот ты и копай.

- Сафронов, внеси срочно правки, интервью с десантниками согласовали, - приказывали ему. Кот печально смотрел на исчерканный красным карандашом лист и принимался выискивать слова с исправлениями на мониторе. Через три часа прибегал красноухий редактор и тряс корреспондента, как грушу:
- А с батей согласовали?
- Никак нет!
- И не вздумайте! Сами-то читали, что эти раздолбаи там наболтали? А вы и рады стараться…. Все переписать! Культурно!
- Есть!
Но культурно не получалось. Пунцовый редактор с жёлтыми бешеными глазами перечеркивал все крест-накрест и матерился. Осоловевший от правок Сафрон, стеклянея, перетаскивал туда и обратно плоские, бравадные слова об абстрактной родине и мифическом героизме. Лучше не становилось.
- Отбоя не будет, пока статью не утвердим, - редактор плюхнулся на бумажную кипу на полу. Кипа вздрогнула и рассыпалась. Все страдальчески промолчали и привычно сделали вид, что заняты чем-то важным. Дробно застучали обе клавиатуры, в том числе и Жекина. Кот безжалостно и вероломно обкорнал в тексте все высокопарности и отвлеченности, завязал структуру материала на образах неба и парашюта – эмблемы десантников.
- А ты можешь ведь, вот Тамбовский Кот… - довольно крякнул редактор.
С тех пор Жека мог и мог. Мог за всех.
Не доверяли ему только печатать на принтере плёнки. Редактор сам каждый вторник бережно вставлял в широкий агрегат листы дорогого расходного материала, проверял – не криво ли. Нажимал на кнопку. И из машинного зева вылезали пахнущие краской плёночные формы. Жека любовался со стороны – часть восьмиполосной газеты была написана, проиллюстрирована и свёрстана им, остальное – опубликованные документы, приказы, распоряжения. Плёнки сворачивали трубочкой, оборачивали чистой бумажкой, и редактор увозил всё в городскую типографию – с них там печатали новый выпуск.
Когда командование посчитало газету излишне пресной и официальной, несладко и несолёно стало всей редакции – их обязали добавлять юмористические и житейские зарисовки.
Привычный армейский юмор в газетный формат не вписывался. В пересказах все байки выглядели пошло, плоско и цинично.
- Добывай материал, Сафронов, - редактор зловеще помахал у него перед носом прозрачной пластмассовой ручкой – на её гранях проскакали солнечные зайцы и закрутились радужным хороводом на столе.
- Есть, - ответил Жека, вздохнул и пошёл искать Яшку.

Яшка нашёлся на козырьке подъезда офицерской общаги. Он лупил по струнам гитары и вопил песню:
- За дверями холодина,
Ночью снятся крокодилы,
На работе задолбали,
Где ни встань, сплошные твари,
Где ни плюнь, сплошная лажа,
С каждым вздохом жизнь всё гаже…
- Дорова! – перебил его Кот. – Я по твою душу. Расскажь байку? Для газеты надо.
- А мне не надо, - фыркнул Чайкин, но спрыгнул сверху на бетонные перила и удобно устроился на них. – Сегодня салажата спёрли тележку, на которой порции в столовке развозят, уселись на неё втроём и катались, гребли, типа на байдарке сплавляются. Наверно, дед какой-нибудь их на это дело организовал. Мы уржались. Они потом ещё в капитана врезались.
- Ну и что это? Заметка «Большому кораблю – большое плаванье. Был бы капитан подходящий»?
- Вчера слоны над медичкой прикалывались. Она им вечно от всех болезней анальгин даёт, таблетку напополам разломает: «Это тебе от живота, а это – от головы. Смотри, не перепутай». Может, отомстить хотели. Прикинь, картина маслом, работает она спокойненько в своём кабинетике на втором этаже, бумажки заполняет, кого и чем от смертельных недугов вылечила, как вдруг в окне появляется рожа в противогазе. Но медсестра эту лупоглазую лысую башку со слоновьим носом-шлангом не видит, потому что спиной сидит. Но боковое зрение ей сигнал подает, мол, что-то неладно. Она поворачивается. Башка исчезает. Акробаты, блин, влезли друг дружке на плечи. То выглянут, то спрячутся. А под конец просто не успели пригнуться: бедная тётушка встретилась лицом к лицу со страшной слоновьей харей. И, понятно дело, от души, на инстинкте самосохранения запустила в стекло тем, что подвернулось под руку, и заорала. В казармах даже было слышно. Подвернулись ей напольные весы. Та ещё бандура. Окно – вдрызг. Весь вечер она нашатырь нюхала. Или пила, фиг знает. Хорошо ещё, что незадачливых «слоников» осколками стёкол не посекло.
- Я и не слышал про такое…
- Ну-ну, а ишшо прэсса называешься.
- А про себя можешь?
- А чего про себя… Ну вот разве что по весне дело было, ишшо при «поющей»… Майор штабной к нам с проверкой приехал. Щурится, похож на толстую землеройку, рылом водит, вынюхивает. И его надо было отвлечь, напоить, все дела… Ротный меня под локоток, там и так – бери жигулёнок и вези майора на зелёнку, отдыхать. Взяли ишшо с собой мальчишку-духа – холодильник с бухлом таскать. Я – к майору: «Ваше высокоблагородие, то есть, товарищ майор, не желаете ли прогулочку на Терек? Горы, все дела, осетинские пироги, водочка со льда». Пожелал-таки наш майор отправиться на Терек купаться, гудит: «А, культурная программа – хорошо». Ну, отвёз я. Там типа заводи для купанья сделано, чтобы не унесло течением. Течение – зверь, с гор река бежит, бурлит. Майор фыркает, плещется, только нос землеройкин из воды торчит – морщится. Я окунулся раз – вода мутная, ледяная, ну её, и сижу в кусте, в тени. Мальчишка мангал вытащил, раскочегарил, шашлык жарит. Потом майор вылез, вдарил, его на жаре развезло, все дела. Ему стало подопринебо, зацепитучу. И он полез за камни, которыми был бортик-то выложен, заводь-то эта. Я и моргнуть не успел, как течением понесло, подхватило, закрутило, он, видать, не въезжает, чё с ним. Я по камушкам, по камушкам, а потом, что делать - сиганул до него, и саженками пытаюсь, а сносит. Успел всё же поймать, обхватил эту тушу носатую, сам за камень держусь из последних сил, честно говоря. Вода – будто рота ежей меня разом любят по всему телу. Руки – чую, сводит. Вот он берег-то, кажется, дотянуться можно, а нет, не шевельнуться, не доплыть и долго не продержаться. Пацан по берегу носится, орёт, что не знает, как по мобиле спасателям звонить. А какие, нафиг, спасатели, если я и минуты так не продержусь. Тады я этой бестолочи ору, чтобы заводил тачку, подъезжал к берегу, кидал мне буксирный трос и газовал. А как по-другому? Пацан копошится, вопит: «Товарищ сержант, не знаю, товарищ сержант, не умею» Я его, Котяра, так шерстить начал – даже майор зашевелился и стал тоже за камни хвататься и загребать. Вот – ору – так тебя и разэтак, если сейчас же не сообразишь, что к чему, я тебя.... И давай самые страшные кары ему придумывать, пока челюсть у меня не свело. Думаю, лишь бы в ступор не впал пацан со страху, и лишь бы мне руки онемевшие не отпустить.
Ну, короче, паренёк справился с заданием, кинул нам этот шестиметровый трос, газанул и подтянул к берегу – ободрало нас по камням – будто тёркой шкрябали. А майор ишшо водяры вдарил и вырубился, я его спасательным пледом из машины накрыл, и уложил поудобнее. Мы с духом шашлыки дожрали, на штабного форму натянули кое-как, погрузили и в часть привезли – в лучшем виде. А когда он проспался, то не вспомнил, что тонул, а может, и не понял этого. Мы договорились уж не напоминать, а то фиг знает этих майоров…
- Не, Яха, такое не примут, я лучше про салажат напишу.
- Напиши. А то вы всякую пластиковую дребедень пишете. И слова у вас мёртвые, как кладбищенские цветы, которые дорогие, яркие, вечные, но без запаха, - Чайкин засунул руки в карманы. Жека не хотел спорить, поэтому спросил у него мягко:
- Ты о чём думал, когда тонул? Ведь мог бы оттолкнуть майора и спастись.
- Про Лиса, - Яшка хмыкнул и вытащил сигарету, - что расстроиться, если так по-тупому утону, - Чайкин посветлел лицом, закурил и продолжил, - жив он, Лёнька-то. Я списался с ним по интернету. Он домой вернулся. Собирает пока всех своих младших, хочет землю покупать, дом строить, сад сажать – и жить семьей долго и счастливо. Поеду я к нему. В отпуск. Обещал. А потом, может, и насовсем, рядом где построюсь, тоже семью заведу…
- Лис своего добьется, он идейный. У него – мечта, - у Жеки от счастья зачесался нос, - Я таких видел, у дольменов. Светлые, - Кот вспомнил глаза тех, кто сидел в долине реки Жане и заулыбался. Яшка, наоборот, нахмурился:
- Лис не такой, как эти балоболы. Он деятельный. А эти…Да ну их. Вот расскажу. Мы возвращались из-за бугра и были в Моздоке. Нас из «крокодила» выгрузили там. А мы за месяц командировки уже все кореши стали, не разбежались сразу, хотя нам всем – кому куда. Мне – во Владикавказ, пацанам одним – в Волгоград, другим – в Рязань. Из Сибири даже ребята были. И вот только что были на юго-востоке, а там, представляешь – горячий песок, пылища, духота. А тут вышли – и осень, дождик моросит, на лицо капает – приятно. Но глаза закроешь – и перед глазами всё барханы, барханы, барханы бесконечные и ветер такой, как жар из мартеновской печи, с них песок сдувает. А я там словил-таки какую-то восточную лихорадку и теперь был всем в тягость, потому что температура под сорок, башка раскалывается, все мышцы в трубочку сворачиваются.
И меня оставили где-то в центре, в парке, чтоб не таскаться со мной по городу, а сами пошли по прибытии отметиться, бухла купить, все дела. А я сел на бордюр, он низкий, удобно, голову руками подпираю, дремлю – и чую, что опять в какой-то колючий бред проваливаюсь – жарко мне, душно, как в пустыне, почему-то вспышек нет, атака захлебнулась, крики в песке тонут, он их глушит и рот в песке. Стараюсь на дождике сосредоточиться, как он по щекам течет и вместе с каплями будто смех чей-то течет. Веселый такой, хрустальный, легкий. Глянул еле-еле, исподлобья, как медведь-шатун, а на скамейке рядом компания. Рюкзаки у них большие, походные, гитара в чехле, длинные юбки на девушках, очелья плетеные, лица – умные, голоса – певучие. Не прячутся под зонты, дождю улыбаются, ладошки вверх подставляют, щебечут о чем-то своем. И мне захотелось к ним подойти, поговорить, хоть пару слов сказать, чтобы поверить, что остались на земле люди, которые смеются и никогда, может, выстрелов не слышали. Которые живут, понимаешь, чувствуют. Я встал – и к ним, а меня штормит, то в одну сторону мотнет, то в другую. Смотрю, они заметили, что к ним иду, напряглись. И лица стали другие, не злые пока, но как-то сжались. Это и понятно, для них я чужой, опасный, мужик в грязном камуфляже и морда у меня коростой какой-то покрыта, и на ногах-то я не держусь. Я им: «Здравия!» И лыбу давлю, как умею. А, по ходу, просто скалюсь. Аж девушка, которая ближе всех ко мне стояла, на другой край скамейки убежала, к рюкзаку, стала тесемки его развязывать, тревожно так, торопливо. Руки в фенечках до локтей. Красиво. Достала бутылку с водой. Они замолчали все. И только один парень мне ответил: «Что надо?». А мне ничего не надо, я не знаю, что отвечать, просто рядом хочу постоять. Они ждут, перешептываться начали. А у меня горло от лихорадки пересохло, и я им: «Ребят, а плесните водички». Сложил ладони ковшиком, стараюсь дружелюбнее смотреть. А руки дрожат. Ковшик мой дрожит. Они уж у самого края скамейки жмутся. И тогда их от меня парень заслонил. Волосы у него длинные, ниже плеч, светлые. Эльф да и только. «У нас нет стаканов», – говорит, будто бы и не заметил мой «ковшик». И потом с презрением так: «Ты в армии служишь?», я кивнул: «Работа такая». А ему слово не понравилось – «работа» - аж вскинулся, ноздри раздул: «РАБота! Вот они – рабы системы, осознанность на нуле! Где смысл жизни, где людской облик?» И дальше что-то сложное выкрикивал, может, и важное, и правильное. И видно, что у него душа прямо болит за светлое будущее всего человечества, а я, по-евойному, этому счастью мешаю, потому что несознательный. И другие ему поддакивают: «Армия губит страну, ведь страна – это люди. Зачем нужна такая армия, где служат алкоголики, которые вынуждены заливать водкой страх перед смертью и совесть за свою и чужие загубленные жизни?! Посмотри на себя! Ты из человека превратился в животное! Одумайся, остановись, оглянись вокруг!» Застыдили совсем, но я не из стыдливых. У меня – своё. Меня опять лихорадка в бараний рог крутит, бред давит, кружит. Они посмотрели, рюкзаки, вещи подхватили и пошли. И не смеялись больше. Но все равно чуялось, как они этот мир любят и как войны ненавидят. А водички так и не плеснули, солдат и из лужи напьется.
Яшка замолчал, прикурил. Закурил с ним и Сафрон. Ему было хорошо от того, что где-то на северных волжских берегах Лёнька Лис посадит свой сад.