Кофе

День плавно близился к обеду. Коллеги активно обсуждали, какое из многочисленных заведений общепита выбрать сегодня. Я же кидал взгляды на холодильник в кухонном закутке, где меня ждала заветная баночка с молодой, политой маслицем, отварной картошкой с покрошенным зелёным лучком.

В коридоре раздался громкий топот. «Договорняки уже маршем на обед ходят», – пошутил кто-то.

Дверь распахнулась – и в кабинет уверенно вошёл полицейский в тёмно-синей форме с толстой чёрной папкой в руках, а за ним – двое бойцов усиления в бронежилетах и с автоматами. Все взгляды обратились к ним.

– Ганорцев Егор Евгеньевич?

К горлу подкатило, а в груди возникло неприятное тянущее ощущение, которое распространилось куда-то в низ живота. Внимание представителей органов как-то раньше обходило меня стороной, и я бы искренне хотел, чтобы так оставалось и дальше. Пока я раздумывал, привлечь внимание или промолчать, кто-то уже указал на меня, и троица, громыхая берцами, тут же оказалась у моего стола.

Полицейский достал из папки прозрачный файлик с приклеенным розовым листком-маркером, быстро глянул на меня, и утвердительно спросил:

– Ганорцев Егор Евгеньевич.

– Да, а…

– Лейтенант Михайлов. Северное РУВД. Пройдёмте с нами.

– А…

– Вы всё узнаете в участке. Поверьте, это в ваших интересах.

– Это надолго? Я успею вернуться до вечера? У меня машина на платной парковке.

Лейтенант задумался. Потом уверенно сказал:

– Успеете. Если сейчас перестанете тратить своё и наше время.

– Хорошо. Пойдёмте.

Лейтенант решительно направился к выходу, махнув бойцам рукой и вежливо пропуская меня вперёд. Я грустно бросил взгляд на холодильник с недождавшейся меня баночкой и вышел из кабинета. Коллеги проводили меня заинтересованными взглядами.

На улице около наглухо тонированного микроавтобуса, бесцеремонно стоящего на тротуаре прямо у входа в офис, собралась небольшая толпа зевак, на которых вяло поглядывал ещё один боец.

На секунду я замешкался – глухая тьма внутри распахнутой двери, бесследно пожирающая свет сияющего солнца, меня напугала. Я остановился и попытался попятиться, но идущие сзади бойцы, не замедляя движения, просто занесли меня внутрь. Не ожидая такого, я споткнулся о порог и полетел головой вперёд в темноту. Пока я барахтался на сиденьях, куда я рухнул, на заведённых за спину руках сомкнулись наручники.

– Что вы делаете? Это произв…

Тут я получил тычок. Наверное, по меркам моих конвоиров, он был несильный и аккуратный. Но у меня тут же брызнули слёзы из глаз, а в бок словно воткнули горячую спицу. Промелькнула мысль начать кричать, но я её отмёл – ещё один удар получить не хотелось, а что он будет, я не сомневался. Да и в пользе акции протеста были сомнения – дверь уже захлопнулась, отрезая меня от внешнего мира. Трусливо убедив себя, что возможно, это всё просто какая-то ошибка и раньше времени портить отношения с представителями Власти не нужно, я всю остальную дорогу молчал, лихорадочно пытаясь вспомнить, что я мог сделать Государству. И, что меня беспокоило до бегающих по спине мурашек, вспомнить не мог.

***

Поездка далась тяжело. Руки за спиной быстро затекли и начали ныть. Да и лежал я на животе, воткнутый лицом в подлокотник кресла, из-за чего шея была согнута под неестественным углом. Любые попытки пошевелиться прерывались болезненными тычками.

К концу поездки единственное, о чём я мог мечтать, это сменить положение тела.

Когда меня выволокли из машины, я даже обрадовался. Микроавтобус остановился у самых дверей какого-то безликого кубического здания с поникшим триколором. Беглый грубый обыск в помещении с решётками вместо стен, который лишил меня не только ключей от дома, брелока от машины и бумажника, но и ремня со шнурками. Потом долгая дорога по бесконечным пустым коридорам. Крашенные в бледные цвета светлые стены, яркие лампы на новом подвесном потолке, аккуратные скамейки, цветы в горшках и яркие информационные стенды. Всё новое, будто стерильное. И десятки дверей с пустыми табличками. При этом в здании стоял пугающий густой запах безнадёжности. Почему-то я знал: за всеми этими новомодными стеновыми панелями – казённые, крашенные зелёной краской стены.

Одна дверь оказалась приоткрыта – туда меня и завели. Стол, стул, зарешёченное окно. Меня грубо усадили. Наручники сняли – и сопровождающие ушли, а я встретился глазами с давешним лейтенантом. Взгляд серых водянистых глаз не выражал ничего.

Он погромыхал ящиками стола, ненадолго задерживая взгляд на содержимом. Наконец достал листок бумаги и ручку. Скоро расписав её на уголке какого-то документа, положил передо мной.

– Пишите.

– Что писать?

– Признание.

– Признание чего? В чём? Я ничего не совершал.

Лейтенант скривил губу, а я, получивший наконец слово, начал выговариваться.

– Ничего я писать не буду. Пока вы мне не объясните, за что меня задержали. Вы нарушаете мои права! И я должен позвонить…

Пока я решал, кому я должен позвонить, лейтенант вздохнул, встал, обошёл стол. Я даже не успел заметить замаха и хоть как-то среагировать.

Меня ещё никто и никогда не бил. Особенно человек, который умеет и любит это делать. Я, конечно, представлял, как это, когда тебя бьют. Но реальность перевернула мои представления о боли, разделив жизнь на «до» и «после».

В голове словно что-то с хрустом и треском порвалось. Грудь налилась свинцом, который тяжёлыми ледяными каплями полился в живот, спазмом перехватило горло, сильно заболели глаза и заложило уши. Мне вдруг стало очень плохо. Как никогда не было. И я почему-то отчётливо понял, что хорошо станет не скоро.

– Пишите.

– Чт…

Удар. «Пишите». Удар. «Пишите». Сперва я ещё пытался что-то говорить, но вскоре остались только ритмичные всплески жгучей боли и жужжащая всё громче и громче с каждым ударом лампа дневного света над головой.

***

Пробуждение было долгим. Я выскребался из густого липкого кошмара, цеплявшегося за меня до последнего. Жутко болела спина. Где я? Камера? Видел я только решётку и потолок. Всё серое, лишённое объёма, цвета, запаха, будто сотканное из праха и пыли. Глаза я закрыть боялся, чтобы не провалиться опять в небытие. Оставалось смотреть. Смотреть на потолок. Который первый раз мне показался выше, чем сейчас. Неужели он двигается? Чем больше я вглядывался в бетонную плиту, тем отчётливее казалось, что она действительно движется. Вниз. Ускоряясь с каждой секундой. Голова закружилась, виски сдавило, подступила тошнота. Серая плита неумолимо приближалась, пока не навалилась на грудь всей своей бесконечной тяжестью. А может, и не в камере я – заживо похоронен, а надо мной метры камня и земли? Мысль об этом заставила сердце пропустить удар, другой. Кислорода перестало хватать. Я захрипел, задёргался, пытаясь сбросить тяжесть, но руки не слушались. Дышать было совсем нечем. Паника полностью заполнила сознание. Я кричал, но только сипения вырывались из горла.

Кто-то зашёл в камеру. Я это понял, потому что мне стало ещё теснее внутри каменного мешка. Запахло дымом и, как мне показалось, серой. Раскалённая лапа схватила меня за плечо, прожигая ткань и кожу. Я заорал и наконец услышал звук.

Крик и боль помогли: лапа убралась, тяжесть с груди пропала, а камера стала камерой. Я зажмурил глаза и вновь провалился в густую, горячую, наполненную стонами и шорохами темноту.

***

Меня куда-то тащили. Аккуратно положили на скользкий и холодный пол. А потом на меня обрушились потоки тёплой воды. Вместе с грязью, испражнениями, кровью, она смывала с меня оцепенение, бессилие и обречённость. Демоны, сера, пылающие руки – всё это сейчас казалось кошмарным сном, который, к счастью, закончился. Я огляделся вокруг, жадно глотая воду пекущими губами – пить хотелось страшно. Парень в синей мешковатой форме, увидев разгорающуюся искру разума в моих глазах, выключил воду и повесил шланг на крюк. Разорвав пакет с какой-то плотно свёрнутой казённой одеждой, он положил его на скамейку и приглашающе кивнул:

– Егор Евгеньевич, оденьтесь, пожалуйста.

Вот так, значит. Видимо, всё-таки поняли, что ошиблись, и сейчас меня вернут обратно на моё место в Обществе, принеся все возможные извинения, которые я, естественно, сразу приму и постараюсь забыть всё произошедшее.

Комплект, выданный мне, состоял из трусов, майки-алкоголички, пары носков, плотных штанов и рубашки. Всё тёмно-серого цвета. Размер был мой. Из другого пакета появились чёрные ботинки.

Здесь было зеркало. И я оттягивал момент визита к нему до последнего.

Но вместо ожидаемого Рокки в финальной сцене одноимённого фильма на меня смотрел обычный я, разве что осунувшийся, усталый и с мешками под покрасневшими глазами. Никаких синяков, ссадин и рассечений. Даже зубы все были на месте. Единственное, что напоминало о побоях, это прокушенные губы с запёкшимися кровавыми корочками. Рассматривая себя, я не мог не отдать должное умению лейтенанта доставлять боль в самую душу, не повреждая тело. Даже гордость за нашу полицию мелькнула на краю подсознания.

– Егор Евгеньевич, пойдёмте.

Новые ботинки жали, но это ненадолго – можно и потерпеть.

Очередная единственная открытая дверь, за которой меня ждал немолодой представительный очень полный мужчина в дорогом костюме, с выглядывающим из кармашка «Паркером». Он быстро дожевал какую-то булку и вытер руки платком.

– Присаживайтесь, – вежливо указал он мне на стул и сделал рукой «кыш» мнущемуся у входа полицейскому. Мы остались одни.

– Егор, могу я вас так называть?

Я кивнул.

– Сперва представлюсь. Понтиев Павел Семёнович к вашим услугам. Адвокат по уголовным делам. Подождите, не перебивайте. Я сразу хочу прояснить вам сложившуюся ситуацию. Вы наверняка не знаете, как вы тут оказались. Не знаете? Так и думал. А оказались вы тут по обвинению, – он раскрыл кожаный бордовый портфель и достал оттуда скоросшиватель, – в изнасиловании. Вы удивлены? Впрочем, тоже ничего удивительного. Дело, я вам честно признаюсь, явно сфабрикованное, причём наспех. В другом случае я бы от их обвинения камня на камне не оставил. Но. Есть несколько нюансов. Вот, ознакомьтесь, – он выдал пачку бумаг, грузно встал и переваливаясь, как бегемот, отошёл к окну, за которым сияло солнце.

Интересно, это тот же день или следующий?

Я опасливо взял дело. Моя фотография, личные данные, справки, выписки. И наконец заявление, написанное на бланке корявым, почти нечитаемым почерком. Я, с трудом разбирая слова, пытался прочитать текст.

– Не мучайтесь, там перепечатка есть.

Я прочитал. Ещё раз. И ещё. Смысл написанного отказывался до меня доходить.

«Человек этот насиловал мою дочь при мне. Много. Приходил каждый день, потом не приходил долго. Угрожал убить, если расскажу».

Что?

– Вот первый нюанс. Девочке, кстати, одиннадцать лет.

У меня всё опустилось, а руки задрожали. Я осознал, что так страшно мне уже не будет никогда.

– Но ведь я этого не делал! Да и не знаю я никакую Алмазову и на Одуванчиковой улице не был никогда. Дурацкое название какое-то! Это где вообще? Да и легко доказать, что я там не был. Везде камеры сейчас. Записи запросить и доказать. Меня найти на записях.

Меня охватывала паника. Я знал, как наше правосудие решает вопросы, в которых замешаны дети, и от этого знания внутренности покрывались метровым слоем льда.

– И я вам верю, Егор, – Павел Семёнович вернулся на своё место и плюхнулся на жалобно скрипнувший стул. – И записи наверняка есть. И алиби. И бред тут написан, явно надиктованный кем-то. И прочее. Только, Егор, поймите, одна маленькая деталька, – он продемонстрировал почти сведённые большой и указательный пальцы, – которая делает все наши действия бессмысленными, а дело априори проигранным.

Он посмотрел на меня своими карими глазами бассета из-под густых седых бровей.

– То, что за вас, так сказать, попросили.

– То есть?

– То есть вы кому-то перешли дорогу, дорогой Егор Евгеньевич. Кому-то там, очень наверху, – Павел Семёнович потыкал пальцем в потолок. – Может, есть идеи, кому?

– Я… Мне… Идеи… Нету… Я… Думал уже. Нет… Не знаю…

Голос предательски дрожал, я сжимал и разжимал пальцы, выворачивая их до хруста. Хотелось плакать.

– Не… Не знаю. Не знаю, кому. Никому я ничего не переходил. Кому я нужен? Павел Семёнович, я маленький человек. Я хожу на работу, хожу на выборы, участвую в субботниках, подаю нищим. Я хороший, Павел Семёнович.

Голова нестерпимо чесалась изнутри, вызывая неодолимое словоизвержение.

Он молчал, слушал мой сбивчивый лепет, понимающе глядя на меня.

– Но вы же явно непростой адвокат. Костюм, ручка, портфель. Вы же тоже оттуда, – я потыкал пальцем вверх, – неужели вы бы взялись за дело, которое заведомо проигрышное?

– Я и не брался, – адвокат улыбнулся, достал из пиджака небольшую фляжку и сделал хороший глоток, – я тебя в карты выиграл. Вернее, проиграл.

Он развёл руками. А меня покоробило от этого вырвавшегося «тебя».

– По крайней мере, сможете потом хвастаться, что вас лично Понтиев защищал. Хотя я бы, конечно, предпочёл, чтобы об этом побыстрее все забыли.

Рука его опять дёрнулась к внутреннему карману с фляжкой, но волевым решением он вернул её на стол.

– Что… Что вы мне посоветуете?

– Хороший вопрос, – он почмокал губами, задумываясь. – Вас наверняка уже просили написать признание?

– Да.

– Как ни парадоксально, советую его написать. Вас всё равно осудят. Но так, может, хоть пару лет скинут. Хотя… Вряд ли, конечно. Но хоть что-то.

– А как я напишу признание в том, что не делал?

– А вы не пишете? Ну рассказы там, эссе, фельетоны, статьи на форумах?

– Нет.

– Ну сочинение же в школе писали? Вы же ещё молодой – не должны были главные принципы забыть. Завязка, развязка, преамбула, амбула, этсетера. Вот, считайте, перед вами, – он кивнул на стол, – заявление гражданки Алмазовой – классическое малохудожественное произведение не очень русской литературы. Прочитайте, осмыслите, продумайте образ лирического героя и напишите.

– А если я откажусь?

Павел Семёнович снова развёл руками.

– А я б, Егорушка, написал. Ибо я, возможно, в отличие от вас, очень плохо переношу физическую боль.

Он собрал все бумаги, кроме заявления, в свой портфель, вяло пожал мне руку и вышел. А я остался наедине с листком и запахом сдобы, который напомнил мне, что я очень голоден.

В комнату заглянул мой недавний провожатый, поставил на стол пластиковый контейнер, какие дают в самолётах, показал две пятерни и оставил меня одного. От полицейского знакомо пахнуло. Дым. Сера? Из кармана парня, торчала пачка сигарет. Теперь я узнал этого обладателя пылающей руки. Мой личный надсмотрщик. А вас, Павел Семёнович, как я понимаю, тоже попросили. А хрен вам. Всем. Я этого не делал. Скоро пресса узнает и все ваши обвинения сломаются, как карточный домик.

Через десять минут в комнату зашёл лейтенант Михайлов. Снял фуражку, достал чистый лист бумаги, ручку и положил передо мной.

Я, сытый и уверенный в себе, вальяжно откинулся на стуле и с вызовом посмотрел на лейтенанта.

***

Дверь ещё только начала открываться, а я уже предательски обмочился. Горячая красно-зелёная вонючая жижа потекла по ногам, образовывая лужу на полу. Я весь сжался в комок, закрываясь руками от рыжих всполохов, просачивающихся через дверь. За прошедшую вечность, я научился различать моих тюремщиков. Перед приходом младшего демона всегда пахнет серой. Перед приходом демона искушения пахнет хлебом и металлом. А вот перед его приходом всегда становится жарко, нестерпимо жарко: мой личный Торквемада, специально вернувшийся из Преисподней. Его кто-то наверху попросил – и вот он здесь.

Сейчас он войдёт, снимет фуражку, положит передо мной свиток, выделанный из моей кожи, и перо, смоченное моей кровью. И будет смотреть на меня серыми глазами, в которых пляшет Вечное Пламя. Но они не получат мою душу – я её им не отдам. Я заливисто смеюсь, брызжа слюной, но вдруг слышу незнакомый голос:

– Игорь, подожди-ка лучше в коридоре. Да понимаю я всё. Неужели по-другому никак было нельзя? Родственников сработать. Плохо. Он ещё не знает? Ладно, потом скажешь. Совсем ты его забил. Ты его на суд-то как в таком виде поведёшь? Не знает он. Вот и я не знаю. Всё, иди погуляй – сейчас разберёмся.

Языки пламени гаснут, а вместо них кто-то огромный и светлый наполняет комнату. В серо-стальном хитоне с сияющим золотом нимбом.

– Егор?

Арфы играют, им вторят свирели. Птицы поют под журчание водных потоков. Голос его словно ветра порывы, сладкою негой ласкают измученный разум.

– Егор, ты меня слышишь? Понимаешь, что я говорю?

– Да, господь мой.

Гость принуждённо рассмеётся, нервно теребя нимб.

– Нет. Это не я.

– Но вы тоже оттуда? – я показал пальцем на потолок.

– Ну, можно сказать, что да.

– Это вы за меня попросили?

– Попросил?

– Кто-то сверху за меня попросил. Понтиев сказал, что кто-то наверху за меня попросил. Кому-то я перешёл дорогу. И за меня попросили. Вы попросили?

Говорить неприятно – слова постоянно проваливаются в дыры от недостающих зубов.

– Нет, не я.

– Но вы знаете, кто?

Гость задумался и опёрся о стол.

– Да, Егор, я знаю, кто, как ты выразился, за тебя попросил. Но вот в чём закавыка, я не знаю, что ты ему такого сделал, что он так на тебя взъелся. И никто не знает, кроме него и тебя. А я не люблю и не привык что-то не знать.

В его голосе послышались отзвуки ворчащего грома.

– Когда ты сорок лет всё знаешь, а потом оп, и не знаешь, это раздражает, знаешь ли. Спать не могу спокойно. Всё думаю и думаю, понимаешь?

Он взял стул, поставил рядом со мной, сел на него верхом и уставился прямо мне в глаза.

– Что же ты ему сделал, Егор?

– Я не знаю, – честно ответил я, пуская слюни, – что я Ему сделал.

Он ещё посидел некоторое время, рассматривая меня, упруго встал, одёрнул свой стальной китель, так, что качнулись крылья, поправил нимб и вышел.

Из-за двери раздался его властный голос:

– Игорь, заканчивай уже с ним, а то вместо зоны в дурку придётся отправить. Да не, ты чего. Там столько писанины. Давай по старинке – попытка побега.

***

Пеплом лёг я на землю, сожжённый огнём. Торквемада сегодня сам себя превзошёл. Опалён, истреблён, но бессмертна душа. Свитку же суждено ненаписанным быть – Инквизитор ни с чем в Преисподнюю сойдёт. Я пронзил потолок – нет преград теперь мне. Вечный день там царит и сияют Врата. А за ними престол в золотистых лучах. Ждёт меня там ответ на мой главный вопрос.

Пётр в воротах стоит – пропускает меня. Я прошёл мимо ангелов, что свой взгляд отвели. Крылья грустно поникли, нимбы тускло горят: и Бессмертным не чужд человеческий стыд. И предстал пред очами, на колени упал. Свой вопрос прошептал – Бог услышит и так.

– Мой Господь, ты ответь, раз никто не сумел. Выше нет никого, и тебе отвечать. Почему и зачем за меня ты просил? Что тебе сделал я? Что. Я. Сделал. Тебе?

И ответил он мне, покачав головой:

– Не просил за тебя. Не желал тебе зла.

– Ну а кто? – возопил я на все Небеса. – Кто ещё, раз не ты?

И Он мне показал…

***

Чёрный «икс шесть эм» летел по ещё относительно пустой трассе. Иннокентий использовал каждую из шестисот породистых немецких лошадей на полную. Огромный лимузин с мигалкой, перед которым в стороны прыскали даже «Скорые», внезапно предал и не захотел вести Самого по его важным и крайне неотложным делам. Пришлось в экстренном порядке пересаживаться на один из «эскортников».

Привычка не обращать внимания на светофоры и знаки в «рабочее время» сыграла злую шутку с Иннокентием на первом же перекрёстке на въезде в город. Он просто забыл, что «копчёный бумер», пускай даже изготовленный по спецзаказу и с мигалкой, в отличие от Майбаха с амровскими номерами, в Столице особо не котировался.

«Вообще страх потеряли смертные – не видят, что ли, кто едет», – подумал он и вдруг понял, что реально не видят.

– Твою ж…

Почти трёхтонная машина, клюнула носом, встряхивая пассажиров, и неохотно замерла в сантиметрах от Соляриса, спокойно ехавшего на свой зелёный.

Из заглохшего Хендая (видимо, водитель бросил сцепление) на них смотрел испуганный парень, который, похоже, даже ещё не осознал, что произошло. Иннокентий быстро сдал назад, зло крякнул клаксоном и, запоздало врубив мигалку, послал машину вперёд.

– Ну вот, кофе на брюки пролил…

Грустный бархатистый голос прозвучал с заднего дивана, заставляя Иннокентия вжать голову в плечи.

– Кеша, я что говорил про аккуратную езду?

– Простите, Теодор Валерьевич, тут олень какой-то на красный выскочил, еле затормозить успел.

– Бог простит, Кеша. А «оленя», как ты выразился, конечно, нужно наказать. Он же нарушил правила? А правила, они же для всех единые: и для людей, и для оленей. Да, Кеша?

– Да, Теодор Валерьевич.

– Нарушать нехорошо…

Иннокентий спиной ощутил, как ногти простучали короткую дробь по спинке его кресла.

– Да и брюки жалко. Ваня, порешай там, ладно? Скажи, я лично попросил.

Охранник, сидящий на переднем сиденье, быстро отмотал назад запись регистратора и уже кому-то диктовал по телефону номер машины, так неудачно пересёкшей им дорогу.