История, которая не заканчивается

Сегодня монстры опять пришли в полночь, так же, как и всегда. Я уже давно перестала звать на помощь родителей. Отец хмурил брови, а мама ругалась и называла меня несносным ребенком. Они спешили уйти, словно я отвлекла их от чего-то важного или интересного. Хотя, это ничего, я привыкла. Ко всему можно привыкнуть, даже к ночным чудовищам.
Каждую ночь я натягиваю одеяло поверх головы и зажмуриваюсь. Каждый знает: чем сильнее закроешь глаза, тем лучше спрячешься от чудовищ. Еще бы уши заткнуть, чтобы не слышать страшных звуков, но этого делать нельзя, иначе застанут врасплох. Язык монстров – это какофония воя, вздохов, клацанья и бульканья. Иногда я подолгу раздумываю о чем они могут говорить. Возможно, «гернальшлык» означает «она спит!", а «рарнакискс флавч» - "хранители идут!" Так они, наверное, называют моих родителей. Ведь родители являются первой линией обороны против чудовищ. Если они проверяют шкафы и заглядывают под кровать, то разрушают проход в наш мир, и чудища не могут появиться.
Но есть дети, которых защищает только фонарик под одеялом и крепко-накрепко зажмуренные глаза. Те, кто знает, что неверие и сердитые родители открывают путь для монстров. Они слишком рано начинают понимать, что лишь устанавливая границы, можно оставаться в безопасности. В моем случае – это одеяло.
Я чувствую на коже рисунок флисового одеяла. На дворе - жаркая осень, и я сплю в тонкой футболке. Натянув одеяло так плотно, как только возможно, крепко сжимаю в руке фонарик, но надо соблюдать осторожность, направляя его свет. Если направишь слишком низко к полу – лучи пробьются сквозь просвет в дверях, и родители увидят свет, тогда фонарь заберут, и я останусь беззащитна. Когда я направляю свет к ногам, чудовища гоняются за ним, словно шкодливые кошки, а иногда и сдергивают одеяло. Но если зажечь фонарь как раз в тот момент, когда они склоняются над моей головой, луч света пугает монстров, быстро разгоняя тени по углам. Они надолго затихают, а я успеваю уснуть.
Мне слышно, как один из монстров подходит очень близко. Шорох его странных шагов — ш-ш-ш-шут - ш-ш-ш-шут, становятся все громче. Так может ходить только тот, у кого очень мягкие ноги. Вдруг рядом, снизу, слышится смех еще одного, какой-то странный, журчащий смех — клинк-клинк-клинк! Стоит жаркий вечер, но я чувствую, как мурашки ползут по всему телу. Мое дыхание учащается, и я слышу, что всхлипываю в такт с монстром.
Еще сильнее сворачиваюсь в клубок, надеясь, что стану незаметней, но разум говорит, что такая уловка не поможет – я уже много раз пробовала этот трюк, и он не сработал. Шаги останавливаются и я могу слышать хриплое дыхание прямо над моей кроватью. Рваное дыхание, будто вздохи посланы через воздушный компрессор, похожий на тот, что работал на стройке, рядом с нашим детским садом. Мои глаза зажмурены сильнее, чем я когда-либо их закрывала, но я сжимаю веки еще и еще, вызывая калейдоскоп алмазов, цветов и звезд. Я думаю, что теперь мне удастся спрятаться от их шагов, дыхания и назойливого внимания.
Но это не так...
***

Тонкие лучи света проникают сквозь трещины в ставнях, падая на небрежно окрашенные половицы моей чердачной комнаты, и пылинки начинают пьяный танец в лучах солнца. Мне это не нравится. Потому что, когда пыль начинает свой утренний танец, приходят они. Я не люблю темноту, но в темноте меня оставляют в покое, тогда можно зажечь свечу и глядеть, как плавится воск, рисуя на столе причудливые узоры.
Пылинки танцуют все быстрее, и они приходят: мужчина с листами бумаги, чернильницей и перьями; женщина с миской каши в одной руке и кувшином воды в другой; черная кошка с невидящим, безразличным взглядом.
Мужчина хватает со стола исписанные листы, мою ночную работу - три страницы. Он читает, потом привычно сминает бумагу в кулаке. "Мусор!" – презрительно произносит он и бросает на пол, где полно таких же мятых листов.
Женщина ставит тарелку на стол. Она молча смотрит на меня пустыми глазами. Потом бродит по комнате, собирая мятую бумагу с пола. Она никогда не произносит ни слова.
Мужчина снова смотрит на меня. "Мусор!" - повторяет он и уходит прочь. Мне нравится, когда он уходит, это хорошо для маленькой чердачной комнаты: он пахнет хуже, чем ночной горшок.
Женщина не смотрит на меня. Она складывает мятые листки в карман фартука, забирает ночной горшок и тоже уходит. Молча.
Кошка остается. Она просто смотрит, смотрит, смотрит и тоже ничего не говорит.
Я знаю, что теперь должна делать: мыться, пить и есть. Я делаю все одновременно.
Женщина возвращается с чистым горшком. Она собирает посуду и оставляет кувшин с водой. У двери поворачивается и, поджимая верхнюю губу, корчит лицо. "Мусор", - говорит она. Я вздрагиваю, глядя на её зубы, черные, щербатые, кривые и сломанные. Наконец она уходит.
Я прислушиваюсь, как удаляются ее шаги. Она ушла. Я дергаю дверную ручку. Закрыто. Всегда закрыто, но я всегда дергаю.
Кошка забирается в кучу рваных одеял - мою постель. Она сидит и пялится на меня, зеленые глаза глядят пристально, обвиняют. Я молча смотрю в ответ. Молчит и она.
Я сажусь за стол и гляжу на пустой лист белой бумаги, на перьевую ручку и чернила. Я беру ручку, окунаю в чернила и пишу. Слово. Два слова. Три. Это то, что они хотят, мужчина, женщина и кошка. Они хотят, чтобы я писала. Они хотят, чтобы я написала законченную историю. Они хотят, чтоб ее конец был счастливым. Я пишу рассказы. Я пишу истории, создаю интриги, придумываю героев, описываю острые ощущения, ужасы, даже комедии, но я не пишу историй, которые заканчиваются. Они никогда не заканчиваются. Я пишу истории, а потом останавливаюсь. В них не живут долго и счастливо. В них нет конца. Ужас перетекает в ужас, время течет бесконечно. Всегда.
Я пишу несколько слов. Потом неподвижно сижу просто так, словно задумавшись. Пишу еще несколько слов, сминаю лист в комок и бросаю на пол, сижу еще немного. Затем заполняю буквами целую страницу, за нею - сразу вторую, и снова комкаю ее. Бумажные комки окружают мой стол. Кошка приходит и наблюдает за ними. Я швыряю новые комки и тоже смотрю, как они катятся. Кошка разгоняет шары по комнате. Я смотрю на кошку, она смотрит на меня. Она хочет, чтобы я писала больше. Я пишу больше. Потом делаю шар из исписанной страницы и бросаю в кошку. Кошка отбивает его в ночной горшок. "Корзина!" – думаю я.
***

Соня была прекрасна! Она родилась три шестьсот, не больше, не меньше. Редко плакала и быстро научиться ходить и говорить. Она всегда была ангелом, а люди это чувствовали. Ее всегда обнимали и задаривали подарками, она нравилась даже незнакомым людям, а я… Я просто души в ней не чаял. Казалось, она любила меня больше всех. Постоянно оставалась со мной, держала за руку и шептала самые заветные секреты только мне. Она была маленькой папиной дочкой. Соня была прекрасна, а я был горд.
Когда она пошла в школу - проблем не прибавилось. Казалось, что учеба дается ей с необычайной легкостью. Девочка была хорошо воспитана и всегда так мила, что отбоя от друзей просто не было. Я ни разу не видел, чтобы она закатила истерику или просто разозлилась. Учителя приходили от нее в полный восторг. Только раз меня подняли на родительском собрании, для того, чтобы отметить ее великолепные успехи. Вскоре Соня занялась художественной гимнастикой, и даже там добилась потрясающих результатов. Она была моим ангелом, и я был горд.
Идиллия продолжалась до конца восьмого класса, а потом что-то произошло. Соня стала мрачной и спряталась в своей комнате, как отшельник. Сколько я ни просил, ни умолял, не говорила причину. Почему она не рассказывает папе, что случилось? Почему она перестала доверять мне свои секреты? Чувство ненужности и бесполезности рвало меня на части. Я отчаянно хотел помочь ребенку, но не знал, чем.
Однажды, включив местный канал, я услышал о трагедии, которая произошла в наших местах. Диктор рассказывал о школе, которую посещала Соня — ученик восьмого класса, Антон Демидов, сорвался со скалы. В новостях сообщили, что это случилось во время школьной экскурсии в горы. Предполагалось, что ученик стоял слишком близко к краю, он поскользнулся и разбился насмерть. Крупным планом показали фотографию погибшего, и я узнал одноклассника Сони. Я помнил, что подписал разрешение на эту экскурсию для дочки. Должно быть, она стала свидетелем этого ужасного события. Узнав возможную причину, я попытался утешить Соню, но она только рассердилась и сказала, что даже не знает, о ком я говорю. Я решил, что она до сих пор в шоке, и что лучше ей некоторое время побыть в одиночестве.
Шло время, но Соня все больше отдалялась от меня. Она стала опасным злым волчонком, который готов в любой момент укусить гладящую руку. Соня поздно приходила домой, а иногда совсем не ночевала. На любые вопросы не реагировала или реагировала так, что мне становилось страшно. Куда делся мой ангел? Кто сглазил мою девочку?
Недавно встретил маму Сониной подруги, она сказала, что давно не видела мою дочь, наверное, девочки поссорились. Потом принялась уверять меня, что ничего страшного не происходит, ребенок растет, гормоны играют, перебесится. Посоветовала обратится к школьному психологу, которого очень хвалили.
Психолог оказался молодым человеком в очках, с волосами, зачесанными назад, на манер Утесова. Он провел меня в пустой класс и усадил за тесную парту.
- Я знаю о проблемах вашей дочери и не раз пытался ей помочь, но она игнорирует мои приглашения.
- Что-то серьезное? - впервые я серьезно испугался.
- Серьезное. У нее полная расфокусировка. Она постоянно отвлекается.
- Это вы о дефиците внимания? Нужны какие-то препараты?
- Нет, дело не в этом. Соня отвлекается на мальчиков.
- Вы с ума сошли, какие мальчики? Ей только пятнадцать лет!
Он достал из портфеля несколько тонких папок и протянул мне.
- С этими ребятами встречалась ваша дочь.
На каждой из папок фломастером было четко написано «Самоубийство»...

***

Женщина приходит с супом. Он должен быть в полдень. Пылинки больше не танцуют. Я вижу полоски дневного света сквозь щели гниющей древесины, но никаких солнечных полос на полу. Очень жаль. Я скучаю по танцу, когда его нет.
Женщина собирает шарики. Она видит шарик в горшке и хрюкает. Женщина забирает горшок и листки. Она впервые вынесла горшок в обед. Обычно я сижу с вонью.
Пью суп. Овощи, разваренные до неузнаваемости. Мяса нет, только куриные кости. Их я выплевываю. Кошка хватает кости лапами, обнюхивает и грызет.
Женщина возвращает пустой горшок. "Пишите", - говорит она и забирает пустую миску. Я иду к двери и попробую ручку. Закрыто. Кошка тянет заднюю ногу и лижет у основания хвоста.
Я пишу, я сижу, я комкаю. Писать, сидеть, комкать. Кошка свернулась в клубок. Кошка лежит, смотрит, клубится. Сидеть, смотреть, клубить. Почти аллитерация. Я пишу это внизу листа. Пищать, сидеть, комкать. Писать. Свистеть. Копать. Нет, бред. Калякать. Сидеть. Хрустеть. Кутить. Сопеть. Храпеть. Нет, не нравится. Нет ритмики. Сядьте, плюньте, шп... Я гляжу на кошку. Клянусь, она точно знает, как сказать правильно! Сю..., сплюнул, шп.... Нет. Она бьет меня. По всем статьям. Пишите, подождите, комкайте. Шипите, погладьте, лакайте. Оно работает. Я снова пишу внизу. Это история. Это моя история. Это то, что я делаю. Истории приходят, истории продолжаются, но они не заканчиваются, никогда не заканчиваются.
Приходит ужин: хлеб - твердый, сухой, черствый. Я ем. Я голодна. Всегда голодна. Кошка исчезает, когда женщина возвращается за пустой тарелкой, и я остаюсь одна со свечой и пустой, белой бумагой.
Я смотрю на дверную ручку. Бред.
Я сяду, возьму перьевую ручку, опущу ее, напишу слово. Два слова. Ходить-крутить. Я иду к двери и пробую ручку. Поворачивается.
Дверная ручка поворачивается? Дверная ручка поворачивается! Такого никогда не случалось раньше!
Я замираю. Она повернулась. Этого не было ни разу с тех пор, как они привели меня сюда: мужчина, женщина и кошка. Я тяну. Дверь открывается. Выхожу в длинный темный коридор. Я крадусь вдоль стены. Тихо-тихо, спокойно. Я иду вниз по лестнице: один шаг, два шага, три, больше, больше, вниз, вниз! Они на кухне, мужчина, женщина и кошка. Я прячусь в темном углу и смотрю. Они едят. Мясо, обжигающе горячее и сочное; картофель, пропаренный и душистый, приправленный маслом, с зеленым горошком; овощи - блестящие в оливковом масле. Мой живот бурчит. Кошка ест кости и подливу. Волна слюны заполняет мой рот. Я голодна. Всегда голодна. Я хочу их пищу. Я хочу пищу их кошки! Я хочу любую пищу.
Мужчина и женщина смотрят в измятые страницы с оборванными краями. Страницы с моими словами. Одно слово, два, помните? Мятые и брошенные мной на пол страницы теперь громоздились на столе.
***

Когда вы находитесь в металлической сигаре на сотни метров ниже уровня Атлантического океана и едва помните, когда в последний день видели солнечный свет, реальность становится субъективной. Изоляция и постоянно спертый воздух могут оказывать странное влияние на уставший мозг каждого из сорока пяти членов экипажа. Это словно в шторм смотреть сквозь грязные стекла перископа, когда чернильное небо смотрит прямо в душу, а сквозь рваные паруса, видится тухлый одинокий моряк, болтающийся на рее или тусклый одинокий маяк на вершине утеса.
Но нет ничего хуже вещей, которые творятся за металлическим люком торпедного отсека, который стал местом моего добровольного заключения. Весь экипаж мертв, кроме меня. Я видел, как безумие охватило весь корабль и сейчас подбирается ко мне. Осталось недолго.
Эти дураки в Берлине посчитали бы это неправильным. В наглых умах наших фюреров возникла идея высшей расы. Они цитируют Ницше и Киплинга, но не смогли должным образом учесть тайны мироздания. Если есть какое-либо суперсущество в природе, то оно, безусловно, живет за этим люком. Его способность использовать собственные страхи человека против него самого обуславливает окончательную победу над теми, кто вторгся его безмолвный мир.

Главная балластная цистерна под диспетчерской разорвалась, как только мы попали на риф. Как правило, мы не бывали на таких глубинах. Неисправность в бортовой электросистеме заставила нас быстро падать. Страшный удар о скалы вызвал ударную волну, заставив содрогнуться всю лодку, сбивая экипаж с ног.
Диспетчерская была заполнена зловонными испарениями дизеля. Луч фонаря проникал сквозь туман, и знакомый голос крикнул мне:
- Номер один! Это ты Готтлеб? - Это комендант Краузе.
- Я. Как дела в машинном отделении?
- Бирман пытается устранить утечку, но полость быстро заполняется водой.
- Возьмите еще двух матросов и помогите ему. Я хочу, чтоб вы залатали эту дыру! - Мой голос ворвался на крик. - Мюллер, на какой мы глубине?
- Двести семнадцать метров, капитан!
Нам удалось остановить течь. В течение десяти минут отчеты о повреждениях были переданы на мостик, ужасная новость прокатилась по экипажу: в балластной емкости разрыв, наши шансы на спасение ничтожно малы. Это обычное дело для подводной лодки - просто исчезнуть в Атлантике, безвести пропасть, как эпитафию оставляя только искаженный радиосигнал бедствия.
Именно тогда постукивание и началось. Началось с кормы и двигалось медленно по всей длине корпуса. Мерное, ритмичное постукивание, на которое отзывалась каждая деталь субмарины, каждый болтик, каждый член экипажа.
Оно не было похожим на свист гидролокатора союзных эсминцев, оно звучало так, словно кто-то прощупывает лодку на прочность. Кто-то чесался о лодку железными когтями, терся чешуйчатым телом, всячески показывал заинтересованность. Во всяком случае, так мне подумалось тогда...
***

- Сидит, смотрит, комкает, - читает мужчина. – Умная! Эти рассказы приносят совсем немного, но все же на хлеб с маслом хватает!
Женщина кивает и улыбается, вид ее жутких зубов снова бросает меня в дрожь.
- Сколько уже? - спрашивает он.
Женщина идет к шкафу и приносит стопку журналов. Считает их.
- Десять, - говорит она.
- Двенадцать, - говорит мужчина. - Не забывай, что две истории опубликованы в одном выпуске. Дважды.
- Двенадцать, - повторяет она. - И это будет тринадцать. Счастливые тринадцать!
Оба смеются.
Я поднимаюсь по лестнице обратно в свою комнату и закрываю дверь. Я иду к моему столу и пишу, сижу, комкаю. Нет! Пишу, поджидаю, комкаю. Свеча умирает, и я иду спать в одеяла на полу. Утром пылинки пыли начинают танцевать и приходят они: мужчина, женщина и кошка. Он сминает мою ночную работу, наверно, еще одну "умную" историю. Она собирает бумажные шарики. Кошка сидит, смотрит и молчит. Перерыв. Я моюсь, пью, ем. На следующий день все начинается снова и продолжается в прежнем порядке, за исключением того, что я больше не пытаюсь повернуть дверную ручку. Я пишу, я комкаю, но в основном я жду.
Женщина приносит мой ужин. Больше хлеба. Я перетаскиваю стул и ставлю рядом с дверью. Я стою на нем с тяжелым кувшином в руках. Я жду. Женщина возвращается за пустой миской. Я бью ее по голове. Она без движения падает на пол. Возможно, она мертва. Я двигаюсь по коридору тихо-тихо, очень спокойно, вниз по лестнице. Я чувствую вкусный запах обеда. Кошка сидит на кухне и, не мигая, смотрит на меня. Мужчина спиной ко мне разглаживает комки бумаги, складывая их. Я вижу нож на хлебнице. Беру его и приближаюсь к мужчине. Он слышит шаги и оборачивается, когда я делаю выпад, и еще один, и еще. Нож погружается, погружается, погружается в мягкий живот. Мужчина падает на пол и не двигаться. Возможно, он мертв.
Ужин на плите. Я стою на кухне, вся в крови мужчины и ем из кастрюли. Мясо, картофель, овощи. Еще. Еще! Я наедаюсь, сильно наедаюсь. Я не наедалась так очень давно. Я иду в свою комнату и моюсь. Потом меняюсь своей одеждой, пропитанной кровью, с женщиной. Она тяжелая и может быть мертва. Я снова моюсь. Я оставляю свою комнату, иду вниз по лестнице, и через кухню выхожу на улицу. Кошка проносится мимо меня, и я отшатываюсь. Так много еды после голодания вызывает спазмы в животе. Меня рвет, и я падаю в канаву. Мне плохо, двигаться нет сил. Я вижу горящие кошачьи глаза далеко внизу, в темной аллее, и я лежу в своей блевотине, в истории, которая не заканчивается...