Вот сижу на стуле и вспоминаю,
Как однажды в июле мы с тобой залипали,
Глядя в угольный космос с поверхности нашей
Земли.

Там летали звёзды и летучие мыши.
И, минуя гнёзда и горячие крыши,
Мы сверлили взглядом холодную сферу
Луны.

Ты курила "Морэ" и ела конфеты,
Говорила: вот бы с тобой на ракете
Улететь и больше ни с кем никогда не
Мечтать.

Мы тогда так много всего захотели,
Но случилось утро и не полетели...
И теперь на стуле, один, и смотрю на Луну сквозь
Январь.

А потом был удар.
Его словно молотом вколотили. Против воли, против желания, но, черт возьми, как же это оказалось приятно! Вадим Андреевич вдруг почувствовал каждую клетку своего тела. Он ощутил каждую мышцу, каждый миллиметр кожи. Вдох! Грудь с легкостью набрала воздух. Тот оказался сладким на вкус.
Ноги! Как же давно он их не чувствовал!
Даже звуки были теперь слышны иначе. Чётче! Сочнее!
Больше всего удивило отсутствие боли. Боли не было совсем! Нигде ничего не болело. Совершенно! Силин уже успел забыть, что такое вообще возможно.
Кто-то притронулся к его руке.

Вадим Андреевич пытался уснуть без снотворного, но спустя час мучений всё же вызвал сиделку, которая сделала укол. Снотворное подействовало быстро, до самого утра удалось проспать без пробуждений, но самое главное – без сновидений. Зимний лес так и не приснился, хотя Силин боялся, что Амби каким-то образом сможет ночью подсадить в его сознание эти жуткие воспоминания, о которых он теперь даже думать боялся.
- С добрым утром, дед!

То, что случилось дальше, стало для Силина самым страшным и самым незабываемым событием в жизни. Речь Амби ввела в ступор, и Вадим Андреевич на мгновение потерял контроль над ситуацией. Но даже этого короткого мгновения с лихвой хватило, чтобы чужеродное сознание в его голове смогло выплеснуть нечто, чему он даже названия подобрать не мог.

Силина доставили во временное жилище. Когда Сюин Чен вышла, и входная дверь бесшумно захлопнулась, на мгновение удалось почувствовать себя в одиночестве. Но только на мгновение. На ум тут же пришла мысль, что прямо здесь и прямо сейчас за ним следит совершенно посторонний человек. Следит будто из укрытия. При этом следит его же глазами и подслушивает его же ушами.
Едва Вадим Андреевич проговорил вслух имя нового соседа по разуму, как в голове тут же родились чужие, посторонние мысли.

Силину сбрили жидкие остатки причёски, раздели до трусов и уложили внутрь нейротрансплантатора. Профессор надел ему на голову нечто похожее на шлем, полностью закрывающий лицо. Внутри был загубник, через который подавался воздух для дыхания. Присоски, размещённые по всей внутренней поверхности шлема, были смазаны гелем. Как пояснила Сюин Чен, это было нужно для лучшей проводимости. Силина надёжно привязали ремнями и попросили пошевелиться. У него не получилось. Голову тоже зафиксировали, окончательно лишив возможности двигаться. На этом подготовка была завершена.

Спалось и в самом деле неплохо. Лишь под утро начали донимать кошмары, от которых подушка взмокла, а простынь превратилась в бесформенный ворох тряпья. Вадим Андреевич не смог вспомнить, что ему снилось, кроме единственной детали – огромного глаза осьминога, безмолвно пялящегося на него сквозь толстое стекло аквариума.
- Как спалось, мистер Силин? – участливо поинтересовалась Сюин Чен, входя без стука.

Силин рассчитывал оказаться в каком-нибудь роскошном медицинском или научно-исследовательском центре. Однако вертолёт приземлился посреди гор в сотне километров от Пекина на ничем не примечательной вертолётной площадке, расположенной на территории частного поместья. Вадим Андреевич не был силён в тонкостях восточной архитектуры, поэтому определил сравнительно небольшой особняк, стоящий поодаль, как здание, выполненное в духе классических китайских традиций.

- У вас прекрасный дом, мистер Силин.
Профессор улыбался. Заискивающей эту улыбку назвать было сложно. Уж слишком она располагала к её владельцу. Вадим Андреевич также отметил идеальный английский. За восемьдесят четыре года ему удалось провести достаточно деловых переговоров с иностранцами, чтобы научиться разбираться в акцентах. Этот китаец определённо занимал верхнюю строчку в его личном хит-параде англоязычных азиатов.

Я знал жеребёнком, что должен стать
Хорошим и сильным конём.
Не рвать удила, а послушно шагать,
Гордиться своим табуном.

Отец говорил: твой наездник – бог!
Неси его! Грива – в лёт!
Я верил ему, он врать мне не мог.
Отец никогда не врёт!

Всё делал как надо, послушным рос,
За рамку не заступал.
Копытом не бил, не показывал слёз,
Гордо по плацу шагал.

В тот первый поход мы шли по пескам,
Со мной – человек. Он устал.
Я нёс через боль, увязая сам,
Пока он с меня не упал.

Потом был другой, где-то в горных снегах,
Я помню мороз и пар.
Он в гриву впивался на виражах.