Кровь. Много крови. Головокружительно сладкий аромат, сквозь плесень и гниль, сквозь мерзлую подземную сырость, он тянет, зовет за собою, словно бабочку на нектар, манит ее, теплый, кроваво-красный. Ростками колючего чертополоха, полынно-горькою травой она пробивается к свету, сквозь белесоватые ниточки корней и муравьиные гнезда, к живому, пульсирующему, багрово-алому… Кровь. Много крови.

Паук блуждает в собственной паутине, ночь сматывается на веретено, серая, как густо-шерстяная пряжа, и норны не спешат перерезать нить.

Время помнить и забывать.

Теплый, солнцем нагретый, ветер обнимает крыло, белопенные облака вскипают – там, над головой, волнами бьются в небесные берега. Локи кружит над поляной, в пестром соколином оперенье, водит загнутым клювом по сторонам, всматриваясь чутко, вбирая в зрачки – ветром разлохмаченные травы, высоченные ели – колким частоколом меж них.

Небо над головой – ледяное, будто заиндевелое, колючие снежинки клинками секут сизую, метельную тьму. «Короткие дни, точно овцы губами объели, – отчего-то думает Карасай. – До ночи еще далеко, а солнце – уже нырнуло за дальний речной берег, закатом плеснуло в снеговые тучи. А овцы… – привычно возвращаются мысли, – овцы сыты».

На тощих птичьих ногах бродил по камням он, и красным подземным огнем горели следы его, трехпалые когтистые метки, и мутной, нечистой водой вскипали ручьи, в которых утолял он жажду свою.

Сиренево-черные, сумерки разливались по небу, стекали с темных ветвей под колеса машины, густо-серым оседали в придорожных сугробах.


Янку рулил не торопясь. Вчерашняя оттепель сменилась морозом, выбеливающим деревья инеистой бахромою, наледью укатывая асфальт. Поспешность могла обернуться ночевкой в метелью приросшем сугробе, с отчаянными гудками о помощи всем мимопроезжавшим… а много ли их видел Янку за последние пару часов?

Свинцово-серое, барабанным громом гудящее небо над головой – Ли Сяомин верит, что стальные птицы прячутся именно там, за воротами туч, в гигантских гнездах, сплетенных из парашютных строп, высиживают своих птенцов, таких же остроклювых, громкокрылых, во всем подобных своим чудовищным родителям.


…У неба – тысяча лиц, тысяча масок из крашеной глины. Бледно-розовое, персиково-нежное на рассвете – оно распускается лотосовым цветком, теплое и безопасное, шуршаще-бархатными лепестками сыплется по скатам крыш. Час, когда птицы спят в своих гнездах, бесконечно спокойное время.

В начале было Слово, и Слово было Бог*. Вот так: «Б О Г». Сияющее, ослепительно-белое, звенящее торжественными фанфарами, явилось оно из Ничего, и наполнило собою Ничто, и бог был повсюду, и не было ничего, кроме бога.

Поутру река дыхнула туманом – вязким, седым, как дым из раскуренной трубки, белесым заволокла огород и дальние избы. Выскрипывая ступенями, Хадиуль зашел на крыльцо, прищурившись, долго смотрел в кисейно-белое, клубящееся вдоль неподрезанных яблонь, затем – чиркнул зажигалкой и закурил, прикрываясь рукою от ветра.

У Лукоморья
Сосна расстилается солнцу
Ветвями,
И белочка – рыжим
Ученым Котом
По дубовой стене
Восходит
К тягуче-прозрачному небу,
Сжав в лапках орешек.
У моего Лукоморья.


У Лукоморья
Белесыми, дивными рожками
Месяц
Русалье качает боками
Пригревшись
В верхушках деревьев,
И ухает лешим
Сова.
У моего Лукоморья.


У Лукоморья
Срываются с черного неба
Созрелые капельки звезд,
Догорают
На мшистых зеленых болотах
Неведомых
Звездам дорог.
У моего Лукоморья.


У Лукоморья
Избушка,
По ставенки вросшая в землю,
Вдруг видит себя –
Желудевой коробочкой