Ветер тянул облака, сливая их грозной, тяжелой тучей. Сгущалась тревожная темнота. Усмотрев в этом какую-то радость, деревенские мальчишки с особенной веселостью продолжали свои игры, словно бросая вызов мрачному настроению природы. Дед Андрей хозяйствовал у себя во дворе, спеша убраться к дождю. Он закрыл скотину и занялся разложенными по двору травами, складывая их в строгом порядке под навес и покрывая сверху кусками резиновой ткани.

- Мы не можем поехать, сорваться вот так вот... нет, нет, ты очень безрассудна, - мужчина нервно улыбнулся и, чтобы сгладить неприятное впечатление от последнего слова, добавил, - нам ведь и здесь хорошо, солнце, ну, разве не хорошо?!

Девушка безразлично махнула рукой.

- Как хочешь.

Мы часто гуляли вместе. Она держала меня под руку и молчала. Просто идти было чудо, как хорошо. Утро выдалось ясное и морозное. Беспечное небо тянулось над нами слепящей синевой, утаивая в своей безбрежности что-то невыразимо величественное и вдохновляющее.

Подошло время убирать в стога скошенную еще за месяц траву. Пекло. Солнце поднялось в зенит и рассыпало с простодушной щедростью золотистую, под цвет иссохшей поросли, краску своих лучей и поле все лоснилось и дрожало игривым блеском, ослепляя. Работа кипела. Брать легкую траву, выкладывать скирды, дышать запах поля, говорить - как и что хочется, мужикам было весело и отрадно после скованного труда на заводе, механического и тупого, но который только один во всей деревне мог принести достаточный заработок.

Склонив голову над самым столом, женщина, что-то очень старательно и увлеченно выписывала на клочке старой бумаги. Напряженными, тяжелыми движениями ее рука, дрожа, неловко двигалась вдоль по бумаге; женщина бессознательно сжимала и покусывала свои бескровные губы, но при всей своей сосредоточенности допуская самые явные, неумелые ошибки. В тревожном свете слабо рдеющего огонька керосиновой лампы ее худое, вытянутое лицо поражало истомным блеском болезненной желтизны и признаками большого утомления.

Переезд закончился быстро. Новый город нравился всем, кроме главы семьи. С тяжелым сердцем Петр Сергеевич вступал в новую жизнь. Неотступно следовавшие за ним мрачные, гнетущие переживания сжимали ум с большей силой. Неделю, после переезда, как домашние заметили за Петром Сергеевичем ранее несвойственную ему рассеянность; бедняга вяз в новых, необычных для себя проблемах, характера скорее психологического, чем бытового и все больше уходил в себя.

Старик остановился посреди комнаты что-то раздумывая. Открытое, живое лицо его горело какой-то мыслью, в глубоком уме своем, которую, он со свойственной сосредоточенностью обдумывал и решал. Мне сделалось интересно; мой учитель никогда еще не отвлекался от урока на собственные размышления. Я думал, что причиной этому послужил мой ответ, как мне представлялось - оригинальный и не лишенный некоторой убедительности, про человеческую доброту. Вдруг, на лице старика произошли решительные изменения. Он подошел к какому-то особенному ящичку и, выдвинув его, достал книгу.

... эти люди жестокие и беспринципные. И все они будут страшно страдать за унижения, которые я так долго претерпевал от них... На этом мысль потеряла свою форму, и я, наконец, погрузился в тяжелый сон, в глубине сознания все еще ощущая жгучее, беспокойное возмущение, все никак не успокаивающееся.

Отец задыхался от гнева, яростно сжимая в руках свой картуз. Глаза его выкатились и с ненавистной силой впивались в дерзкое, как ему казалось, лицо молодого человека. За столом ему сделалось тесно, и он начал подниматься грозно и решительно с места, готовый разразиться страшной тирадой, раздувая свои старческие легкие. Но тут чья-то рука успокаивающе коснулась его плеча; замешкавшись, он перевел взгляд и долго, пристально всматривался в глаза своей жены, наконец, сел, все еще злой, но уже не такой страшный.

Из комнаты ниже неистовая ругань вконец обезумевших от злости людей, разлеталась глухо и страшно по всему дому.