Живко отпустил оттянутую ветку, и тут же, взмахнув босыми ногами, сам поворотился, усевшись на лошади задом наперёд. Серая кобылка только фыркнула, ступая шагом, как ни в чём не бывало. Даром, что молодая да резвая, а свыклась уже со своим беспокойным седоком.

Тем временем, Солнце давно взошло. Свет его, струясь с ясного теперь, словно девичьи очи неба, растекался ласковой благодатью по густым кронам Полесья. Лишь редкие лучи пробивались под их полог чтобы разогнать сырой прелый сумрак вековечной пущи.

Ярило успел едва только подрумянить чёрное, будто мокрые уголья, небо, а вереница охотников уже спустилась с холма, на каком раскинулся киевский стан. Тут, в низине, ветер стихал, и наползавший с речки туман, цепляясь за кочки, лишь колыхался от лёгкого дыхания Стрибога.

В Искоростене домов из камня не сыщешь. В Киеве ещё можно, хоть и не много, а в Искоростене ни единого. Кто ж станет камень тесать, коли вокруг вековым лесам края нет? Древляне испокон из леса кров себе ладят. Наловчились. Купцы да знать норовят хоромы из дуба да клёна поставить. У прочих — сосновые. Однако, и те и другие срублены крепко, а при всяком жилище — двор тыном обнесён. Над воротами, чтоб лихо отваживать, головы оленей да вепрей белеют, а у кого и медвежья голова прилажена, либо тура.

Теперь уж князь не улыбался, да и благодарить Древослава не стал. Вовсе не сказал ничего, лишь склонил голову в согласном поклоне.

Вот оно, стало быть, чего волхвам потребно. А ведь, не привечай Ольга царьградских попов, может статься и не вступились бы волхвы за Мала...

Борич окинул взором совет и густым басом, каким только и можно перекричать на Итильском базаре горластых арапских купцов, молвил:

— А чего это вы, старче раскудахтались, что куры на птичьем дворе?! Для того ли нас князь звал, чтобы бабьим причитаниям внимать? А, тебе, Ставр, — указал Борич перстом на воеводу. — По чести ли князя винить огульно?! Нынче мы вас вдосталь наслушались. Хотим теперь и Мала услыхать. Верно ли говорю, Годим?

— Верно, — отозвался тот.

— Молви, княже, — пробасил Борич вновь усаживаясь.

Во времена столь стародавние, что и Пращурам — старина, да и Богам — юность, люди жили словно зверьё лесное — в лесу укрывались, лесом кормились, одежд не носили, закона промеж себя не ведали, а огня страшились пуще лютого ворога.

История эта Степанычу запомнилась. Не то, чтобы отнёсся он к ней всерьёз — фольклор, ясное дело. К тому же, пролетарский, без особой выдумки. Потому, наверное, "слесарь Касьян" не выглядел персонажем зловеще-мистическим, как какой-нибудь "чёрный альпинист".

Старые, изрядно растоптанные, обрезанные по щиколотку валенки так и норовили слететь с ног, заставляя Степаныча семенить короткими, шаркающими шагами. Хорошо, подмётки резиновые, не то давно бы истёр подошвы до дыр. По бетонным-то полам.

Покоя сумрак не принёс,
Опять не спится до рассвета,
Тоскливо воет где-то пёс,
На принца Датского вопрос,
Диктуя вариант ответа.

В глазах темно, но я не слеп,
А просто, свет не зажигая,
Не видеть чтобы, как нелеп,
Шагами меряю свой склеп,
В надежде дошагать до рая.

Вперёд-назад. Путь в никуда,
Хоть ночь, конечно — злая фея,
Великодушна темнота,
Где путеводная звезда —
Окурок, что мерцает тлея,

Ах, где ты мир волшебный мой?!
Где нету страха, лжи и мрака,
И ни сумою ни тюрьмой,
Ни колом с дыбой, ни чумой,
Там не пугают... но однако,

Лежащий между двух углов,