Когда желтобрюхий варан объедается ванильными орешками, его пучит. И запах, с которым из этой рептилии вылезает дерьмо, был в точности похож на тот, что я ощутил. Что ж, настало время приходить в сознание и открывать глаза.

Это было не просто. Подушка безопасности раздавила половину моего лица на чудом уцелевшем стекле и превратила щёку в подобие медузы, которую со всего маха шлёпнули об асфальт. Впрочем, жаловаться грех.

I

Паршивец-август жалок и несносен.

Ведь он в итоге лето предаёт!

Ещё немного и злодейка-осень

Ему в карманы золота нальёт.

II

Вчера подобрал на углу поросёнка,

Мне добрый прохожий сказал: "Молодец!"

Мечтаю теперь поменять на котёнка,

А то поросёнок ну просто... достал!

III

В зимний холод неласковой вьюги,

Разлетится сухая листва,

И исчезнет надолго повсюду

Выплюнув август, лето

гонит в седую хмарь.

Скоро и незаметно

переродясь в сентябрь.

И, завершая трассу,

крепко закрыв глаза,

не сомневаясь, разом

давит на тормоза.

Испепеля в жаркое

с лысины до ступни,

жаркое солнце боле

не обжигает дни,

спрятавшись за туманом,

А журавлей косяк,

будто коньяк в стакане,

выпит глотком, иссяк.

Тёплых небес блаженство,

Потери сердце давят, словно шрамы

Былого горя – нестерпимый груз.

Но для души и чувства нет бальзама,

И нет ножа для этих страшных уз.

Навеки боль, жестокая подруга,

Легла на плечи холодом ночным,

И вырваться из замкнутого круга

Не суждено под гнётом роковым.

Лишён надежды, веры и участья.

Cтрадание на долгие года,

Надежду на спокойствие и счастье

Оставив сожаленьям навсегда.

В печали нет прощанья с неизбежным,

Я вновь у моря. Видимо, не зря.

Тут волн кудрявых ветреная стая

ласкает, шёпотом видения внушая,

осенний вечер цвета янтаря

и тишину. От края и до края.

Я Счастья не видел, скажу, давненько.

А если увижу, то не узнаю.

Ну, что вы хотите, склероз – не нянька,

И память подводит, старуха злая.

А, нет! Забегало вчера, я вспомнил.

Такое весёлое, нос в веснушках.

И взгляд озорной и немного вздорный,

И шляпка малиновая на макушке.

Закон судьбы и жизни твёрд. Если чёрная полоса закончилась, наступает белая.

Первое, что я прочитал, открыв глаза, было слово «мама». На футболке у худощавого. Потом увидел выражение его лица, в котором сквозило насмешливое сочувствие. Вполне справедливое. Память явно дала сбой в минуту мнимой опасности. Орать и брыкаться, как оглашенному, забыв, что живёшь на первом этаже, было вовсе ни к чему.

Я лежал на спине посреди цветочной клумбы. Гость, похоже, спрыгнул сразу за мной. Вася, перегнувшись через перила, озабоченно поинтересовался:

II

Вину свою никто не признаёт,

Не зная откровенности и меры,

И даже если твой последний счёт,

Есть отречение от верности и веры.

Жизнь, словно лёд стеклянный, холодна,

И нет благословения от бога,

К щеке не прикасается слеза,

В душе не поселяется тревога.

Забыты непрощённые грехи,

И выброшено близкое, родное,

Оплачено предательство любви,

А сердце убаюкано покоем.

И чтоб себя, виновную, простить,

В зимний холод неласковой вьюги,

Обернётся сухая листва,

И исчезнет надолго повсюду

Золотой ореол волшебства.

Я взволнован, и пальцы сомнения

Полуночной безмолвной струною

Исполняют ноктюрн подозрения –

Будто осень крадётся за мною.

Ни в лесах, ни в озёрах не видима,

Спит по-прежнему летняя дрёма.

Всё обычно. Привычно. Обыденно,

Как жары августовской истома.

Нет намёка на золото проседи,

Судя по звуку, это распахнулась дверь и с хрустом треснулась в стену.

От неожиданности кот, выронив телефон, подскочил, как ужаленный сразу во все четыре лапы. Он кувыркнулся в воздухе и… повис. Теперь я видел только его хвост и половину туловища. Послышались шаги – кто-то встал в проёме и наступила мёртвая тишина. Если, конечно, не считать шум в голове, напоминавший радиопомехи, и отчётливое биение вен в запястьях. Время остановилось.

«Что за?..»