Моей подруге Н. в Киеве

Не отрывая взгляд от трещин на асфальте

по линии судьбы вдруг замедляю шаг.

Тревожным голосам вслух говорю: отстаньте.

Но гомон плавит мозг под барабан в ушах.

Жизнь будто по щелчку сменила все оттенки

на дымный, душный цвет... не продохнуть теперь.

Марш бравых людаков, шеренга за шеренгой,

маренговой волной несёт собою смерть.

От копоти вражды замаранные души

не видят кто чужой, кто свой... им всё равно.

Инстинкт ведёт во тьму их, по пути всё руша.

Ты в любви отказалась от скромности, я стеснялся за это себя, но меня, пока не опомнился, за собою влекла в небеса. Мне казалось, взмывал, не ведая, что на самом деле – тону, ты витала над нашими бедами, я их множил, тянул ко дну. Не хватало обыденной храбрости – быть собой, не лезть на рожон, ты спасала всегда, через боль, простив, что от крыльев остался ожог.

А теперь... снег идёт и сугробит кресты, ты не помнишь меня, мне не вспомнить где ты, лишь срываю покров со своих мёртвых снов, вместе с ними лечу с высоты.

Где тебя потерял – там уже не найти, но... Let it snow, let it snow, let it snow!

В размытом фокусе окна заиндевелого трамвая снег обездоленный порхал, как перья, на лету сгорая. Дотла. До пустоты начала. Наверно, где-то в облаках линяли ангелы, скучали, пока асфальт тонул в трясине житейских будней. Без усилий давило небо на людей, расплющив лица в полумаски. Я точно знаю... город зимний прельщает только чужаков. Поэтому мне до вокзала, а дальше в степи, в белизну. Там обернусь собакой... хаски, и снег, и зиму полюблю.

Я выгуливал мысли, перед сном, после ссоры.

По Страстному бульвару шёл неспешно-угрюмый.

Мысли обок скакали, колготнёй отвлекая

от межрёберной боли и попыток запоя.

Позади мысль одна, отставая, тащилась,

всё просилась на ручки, еле слышно скулила,

что, оставив тебя, я всё правильно сделал,

что была ты не вправе бросаться словами.

Безымянные мысли резвились, а эту

осчастливил я кличкой: Сама ты такая!

Не успел подхватить, подкормить ту сердягу,

как другая, шальная, её растерзала.

Это было за городом, в какой-то кромешной глуши. Остановка автобуса. Ты сидела, уже остывала от холода, слёзы даже переставали душить. Умирала. Почти умерла, когда тебя, наконец-то, нашли.

Не пишу кровью, не говорю притчами, не желаю, чтобы меня заучивали наизусть. Рвать аорту, доказывая своё отличие от сутулого большинства, не стремлюсь.
Не с руки грязь месить, нет времени, на другое все силы идут. Когда знаешь в лицо своих демонов, то уже не до квёлых пичуг.

Мой отец говорил мне:
"Учись жить в постгаргоньем мире,
где за глянцевыми лицами прячутся камни,
а все – зеркало всего.
Смело смотри, мой сын,
но не ищи в них свои отражения,
иначе они, как жернова огромного механизма –
перетрут, не заметишь.
Станешь пылью мела. Мыльной пеной.
Вместо этого будь разболтанным шарниром,
и весь механизм подстроится под тебя
или развалится.
Для этого нужно всего ничего –
налегать на вёсла лодки, которую построишь сам".
Да, он так и сказал.
А я слушал.
Ещё он добавил, что не успел построить лодку,

Одна неожиданная особа как-то пришла и спросила:
– Буреломов, как же так получается, что ТЫ и вдруг пишешь стихи?

Сны отступают, сидишь в эпицентре последствий: в череп пустой заползают исчадья тревог. Хочешь без слов эту ночь пережить, упереться лбом в тишину... до утра. Раньше как-то же мог?

Свет фонаря, опаляемый листьями клёна, красным стенает на валкой кирпичной стене дома напротив. Не спишь, от него массой тёмной, видишь воочию, рифмы бомжуют к тебе.

Дом, словно воск, оплывает, а с ним целый космос. Всё превращается в чай... чёрный, горький, густой. Пьёшь, обжигаясь, его, как обычно, без спроса, жадно вливаешь в себя терпкий, ядкий настой.

Ты оказался вдруг сам эпицентром последствий. Чувствуешь жизнь на конце хоботка комара. Бьёшь кровопийцу любя, от чистого сердца, сразу прозрев – кровь была в нём твоя.

Так наступает момент – ночь с тобою едина. Ты оглушён, обездвижен и чуточку стар. В муках родился поэт среди слов паутинных, там же, где с каждой строфой человек умирал.

От отца папиросы презентом. Бабке читаю вслух второй том "Унесённых ветром", я сегодня её пастух. Кое-как с ней сладил. Знать бы, чего ради? Она у окна на раненом в ногу венском стуле скачет, не догнать, рада, что не в больничной палате – дома, матери моей мать.

"Беломориновые" облака в небо, слепое лицо распахнуто лету, волосы скрывают уши, по узким плечам осыпаются пеплом, улыбка светом блукает в рельефе, под шрапнелью веснушек, среди морщин, подбирается к бельмам.

Бабка костит нечленораздельно. Хватает стул за удила.
Как понять ей, кто все эти люди, если первый том на самокрутки извела?
1987

Когда луна прильнёт к густой овчине тучи, предчувствуя дыхание зимы, а ветер тонко в ставнях замяучит – тогда, из всех людей лишь только мы останемся в деревне, на отшибе, за пролеском, на берегу рябого неба, у реки, где ночь внезапно наступает, резко отбросив день в небытие, и где есть сны, в которых нам друг друга нужно досмотреть, проснуться порознь, порознь улететь под звук холщёвый взмахов занавески, лететь до общей, будущей весны.