Гений

Если честным, то до конца. Если уж гением называют человека очень особенного в чем-то, то это может быть что угодно: наука, литература, музыка, вышивание крестиком или художественный свист. Столь однозначные утверждения свойственны юности, поскольку вместе с ней рождаются и умирают. А мне они кажутся вечными.

Тот гений, о котором я вспомнинаю, как и всякий приличный гений, очевидно, жил в конце семидесятых, был до безобразия худым студентом филфака, носил длинный кожаный плащ, пил портвейн и редко стриг ногти.

В нашей тесной общаговской комнатенке, рассчитанной на троих, парень пристроился четвертым. Его матрас валялся на полу и загораживал проход целый месяц. Но мы были рады – приятель умел играть на гитаре. Не гениально, а до жути печально. К тому же знал наизусть песни битлов и каждое утро нового дня начинал с плавного перебора струн и слов «Yesterday love was such an easy game to play. Now I need a place to hide away. Oh, I believe in yesterday…»

Это завораживало, и мы не выгоняли бедолагу. Пел он потрясающе. Тихим, почти прозрачным голосом. Как будто умел вынуть душу из любого, положить перед собой и нежно гладить. Такое случилось у него явно от бога, или, как нам приказано было думать тогда, от природы. Источник таланта сути дела не менял.

Но это я про талант. А на самом деле парень был гениален. И вот в чем. Он заваривал кофе «по-пражски». Как удавалось раздобыть сам кофе – отдельная история, но заварить… В этом скрывался особый, непревзойденный шик. Именно таким искусством гитарист владел до безумия великолепно. Восторг вызывало то, как он это делал.

Под матрасом у нашего жильца хранилась фарфоровая кружка ярко-красного цвета. Точнее, она была алая. Причем изнутри и снаружи. По вечерам мы собирались всей компанией и ждали представления. Парень извлекал кружку, насыпал в нее пару-тройку щепоток молотого кофе; ронял туда осторожно, как в химическую реторту, несколько капель воды и начинал колдовать. Мы, обычно, глаз не могли отвести от его махинаций. Кофейный кудесник усаживался за стол и алюминиевой ложкой начинал растирать порошок. Медленно и настойчиво водя по дну со скоростью улитки.

Под этот неспешный шорох можно было усыплять цирковых слонов и охранников овощных баз, контролеров на проходной и преподавателей за кафедрой. Кого угодно. Он длился бесконечно. Музыкант тер, тер и тер… ускорялся, медлил, снова растирал быстрее и так, пока не доводил пенную смесь до абсолютно белого цвета. Его упорство не с чем было сравнить. И тогда, и сейчас. Никто не решался повторить. Это пахло волшебством, исключительным авторским исполнением.

Потом наступал триумф. Кружка наполнялась кипятком и удивительная, плотная белая пена всплывала на самый верх. Вуаля! Это и был кофе «по-пражски». Как индейцы трубку мира, мы пускали его по кругу, макали губы в пену, глотали горячую смесь и наслаждались.

Те февральские вечера проходили под звуки шуршания ложки и трогательный гитарный перебор «There's nothing you can do that can't be done» со вкусом «пражского» кофе. И ровно тогда мы были уверены, что жизнь удалась. А нашего приемного соседа благодарно крестили гением. Так и звали, поэтому я не помню его настоящего имени.

Год выдался долгим. 29 февраля гения первым нашел дежурный по кухне, когда притащил мусорное ведро в туалет. Тот лежал головой к чугунной батарее, в луже крови и был уже мертв.