22. Большой Новогодний Турнир "В гостях у сказки"

Страница используется для выкладки конкурсных работ анонимных авторов – участников турнира.

Номинация – Проза

21. Так в чем же разница?

По мотивам еврейской народной сказки «Раввин и балагола»

Солнце просыпается рано, бледно-рыжим лучом трогает купол ясской синагоги. Ясса еще спит – утомленная дневными заботами, тихая еврейская Ясса, и дотухающие сны ее – носятся утренним ветром вокруг синагоги. И один из них, самый проворный – залетает в окно, с первым отблеском солнца на половицах, путается в бороде Исайи, раскинутой по одеялу.

Исайя беспокойно причмокивает, шарит руками вокруг, словно бы пересчитывая собственные ускользающие сновидения, а потом – трепеща воробьиными крыльями, сны разлетаются прочь, и Исайя открывает глаза.

Свежий воздух пахнет дорожною пылью и потом перетруженных лошадей. Исайя встает с кровати, продирая глаза, вычитывает утренние благословения – солнцу, всходящему над сонною Яссой, и ветру, что стучится в запертую дверь ясской синагоги.

Исайя одевается, думая о солнце вечернем, что встретит его у дверей кишиневской синагоги, о ветре, что толкнет его радостно в спину в конце пути, что потревожит меховую опушку на штраймле, дернет шелковые полы капоты его.

Исайя выходит во двор, идет, по просыпающимся улочкам Яссы, и тень его, бородатая долгополая тень, тянется по земле вслед за ним.

– С добрым утречком, раби Исайя! – кланяется встреченный балагола. – Рановато вы встали сегодня-то…

Исайи безразлично имя балаголы и те приветствия, что вырываются изо рта его, упрятанного в густой бороде. У балаголы кафтан, залатанный на рукавах, и грубые ладони – в мозолях от веревочных вожжей. Монеты Исайи, чистенькие, вызолоченные – теряются в складках их, звенят перепуганным звоном, исчезая в кошеле балаголы.

– В Кишинев мне, – говорит Исайя, вальяжно усаживаясь в подводу. – К Маарив успеешь?

Подвода трогается с места, скрипит колесами по булыжникам Яссы, скользит по улочкам ее промасленным солнцем, восходящим над крышами. Балагола гонит подводу – вслед за солнцем, поднимающимся где-то там, на востоке, над кишиневскою синагогой и раввинами ее, что взойдут на крыльцо аккурат к Маарив, и Исайя будет средь них – приглашенным ясским раввином…

– А в чем разница между раввином и балаголой? – вдруг раздается с облучка, и Исайя возвращается мыслями – из отдаленного Кишинева к пыльной дороге, заросшей зелеными тополями, хищно тянущими ветви свои – к пропотелым конским бокам. – Только в том, что балагола сидит на облучке, а раввин – в подводе. Перед Господом-то все едины, а вот перед людьми… Людям важно, во что вы одеты. Вы, раби, в шелковой капоте и штраймле – для них раввин, я, в сапогах и поддевке – балагола. А поменяй нас местами…

– Но позвольте, – прокашливается Исайя, придерживая свой штраймл – от хулигански дернувшего за макушку ветряного потока, – а как же моя ученость, мое знание Талмуда – оно что, не нужно, чтобы быть раввином? Нет, это просто смешно…

– А вы посмейтесь, раби Исайя, – улыбается в бороду балагола, – переоденьтесь в мою одежду, да поменяйтесь местами со мной. Посмотрим, сойду ли я за раввина… там, у кишиневской синагоги, где ветер знает – кто раввин, а кто балагола.

…Ветер встречает подводу – на улочках Кишинева, залитых румяным закатом, потоками истекающим на крыши кишиневских домов, между которых – затерялась и синагога, всеми своими окнами ловящая закатное солнце, ветер пыльных дорог впускающая за резные двери свои.

Задом приноровившийся к тряскому облучку, с руками, ноющими от грубых вожжей – Исайя встречает взгляды глав кишиневской общины – почтительные, предупредительные… направленные не на него. Одетого в капоту и штраймл, балаголу под руки принимают с подводы, и ветер заботливо приподымает шелковые полы капоты его, нетронутые дорожною пылью. Исайя украдкой ощупывает себя – он ли это, раввин ясской синагоги Исайя – или уже кто-то другой?

– А что скажет почтеннейший раввин по поводу…

– Есть у нас, раби Исайя, один неразрешимый вопрос…

– А что говорит Талмуд… – ветром доносится до Исайи от черным вороньим кольцом обнявших балагола раввинов. «Кар-р! – роняет ворона из клюва, распахнув свои крылья над кишиневскою синагогой. – Кар-кар-ре!»

«Вот же пилпулисты! – расплывается в довольной улыбке Исайя. – С незнанием Талмуда от них так просто не откаркаешься. Настало время и мне посмеяться над тобой, о, самонадеянный балагола!»

– Кар-р!

Покрасневшее от смущения, солнце прячется за синагогу, погружая Кишинев в сиренево-синие сумерки. Распахнутая дверь синагоги приветствует – пришедших на Маарив, и мезуза на дверном косяке скучает по легким касаниям рук их.

– Кар-кар-ре!

– Я удивляюсь, что вам интересны такие простые вопросы, – ветром нанизываются на струной натянутую тишину слова балаголы. – Мне лень отвечать на них. Спросите лучше моего балаголу, – шелковый рукав раввинской капоты взвивается вверх, палец балаголы неумолимо вперивается в Исайю – с засолнцевевшими от возмущенья щеками, с криком протеста, застрявшим в горле, словно проглоченная по неосторожности кость… – спросите, он все вам ответит.

– А что скажет почтеннейший балагола раввина… – выкаркивает кто-то из глав кишиневской общины, и штраймл на макушке его – дергается в такт его нетерпеливым вопросам. – А что же разъясняет Талмуд по этому поводу?

И, притушая гнев свой накатившей вечерней прохладой, Исайя говорит и говорит, до пересохшего горла, до заплетающегося от усталости языка, до убаюкивающей полудремы, мягко обнявшей затылок – что разъясняет Талмуд и о чем он умалчивает, и нудное карканье ворон над синагогой перебивает речи его, и толпа возле балаголы редеет.

– Великий! – почтительно опускает глаза кто-то из глав кишиневской общины – пред ясными, точно солнцем умытое небо, смеющимися глазами балаголы Исайи. – Ученейший из ученых! Прости, что потревожили тебя по столь пустяковым вопросам. Пойдем же с нами на Маарив… и балагола твой пусть с нами пойдет, хоть и в речах его меньше мудрости, чем во всем твоем святейшем молчании.

И, бросив последний взгляд на почерневшие без присмотра солнца кишиневские крыши, Исайя уходит, пряча в пылью дорог присыпанной бороде своей – досаду на хитроумного балаголу. И задиристый, холодом разыгравшийся ветер – провожает его до дверей.

* штраймл – мужская шапка, отороченная мехом, традиционный парадный головной убор

* капота – долгополая верхняя мужская одежда

* балагола – еврей-извозчик

* Маарив – вечерняя молитва в иудаизме, исполняется с захода солнца до полуночи

* пилпулисты – изощренно, схоластически толкующие Талмуд

* мезуза – прямоугольный кусочек пергамента, свернутый в свиток и помещенный в специальный футляр на дверном косяке у входа в синагогу

Номинация – Проза

22. Последний танец Ветра

Некоторым людям на крови написано быть тем, кем они есть. А кровь – она бежит, бежит по всему телу, и в каждой чёрточке угадывается кто-то, кто с малолетства живёт в человеке: в руках – гончар, коваль, в глазах – знахарь, характерник*, в плечах – казак**. Вот в нашем куренном*** Олексе жил Ветер. Такие прозвища запросто не дают, заслужить надо. Ведь это только Ветер может танцевать на столе, уставленном чарками, горшками, кружками, кувшинами – и ничего не то, что разбить, – не задеть! И если приглядеться, то после танца можно заметить тонкую трещинку, что перерезает каждую посудину от венчика до донышка – видели две сабли в руках его дюжих? Так уж у нас гопак танцуют. Умеет это не каждый, а только тот, у кого в теле и в душе – Ветер.

Весь вечер Олекса ходил героем, все звали его выпить, хлопали по плечам и, одобрительно кивая, оглядывались на него.

– Про что же вам сегодня запеть? – это Олесь Бандура. Старый коренастый казачище с тонкими пальцами и светло-серыми пронзительными глазами. В его крови дрожат струны и переливаются слова былин.

– Вестимо, про Ветра!– раздаётся полушутливо, но подхватывается волной дружного одобрения:– Про Ветра, про Ветра!

– Ох, хитрецы! Старого Олеся – и ветер в поле ловить посылаете! Ну, Ветер, так Ветер. – Он прикрыл глаза – и как-то уменьшился потускнел на фоне первого звука, что снежинкой сорвался со струны – и повёл за собой метель думы.

***

Было то в годы, когда только ещё зарождалось казачество на нашей земле, только ещё первые, самые отважные из крестьянства бежали на Запорожскую Сеч. Жили в славном селе Полычинцы мальчик Василь, сын старого Ветра, и Настуня, дочь старушки Метелицы народ прозвища только родителей их сохранил, а имена веками запорошились. Метелицы была вся белая-белая: руки, брови, волосы, глаза – те и в самый светлый день, что звёзды ясные. Девочка не в неё – рыжая, золотая, как солнышко, только волосы такие же густые, как реки горные, волнистые. И голос – чистый соловей! С детства учила её мать петь песни, да всё больше тужливые: от мужа её вестей с Сечи не было с рождения дитяти.

Ветер танцором на всё село был и повести за собой умел, ни одна свадьба без него не обходилась. Мудро танцевал, умело, как по воздуху плыл. Да что говорить – как ветер! И Василько весь в отца.

Любил Василько на журавлей смотреть. Как-то по весне подглядел с отцом, как журавли танцуют – и загорелся: захотел он, как сами журавушки, танцевать научиться. Весь год выслеживал места, где птицы чаще бывают, где гнёзда вьют, откуда улетали – и, когда клин их прорезал небо, каждое утро стал в заветные места наведываться. И видел их, взмахивающих и поводящих крылами, раскачивающих шеи, выгибающих спины и колени, повторял каждое движение. Казалось ему, что покрываются руки перьями, ноги становятся тонкими и упругими, удлиняется шея. Всё-всё у него получалось так же плавно и изящно, как у птиц. Только взлететь он не мог.

Приметила Настуня, которая всегда вставала задолго до рассвета и напевала песенки, самой себе сочинённые, что куда-то ходит Василько (а она его любила, так же, как мальчик – журавлей). И проследила как-то поутру. Спряталась и наблюдала: так красиво двигались птицы и Василь, что петь ей захотелось нестерпимо, и слова придумались, едва сдерживалась уже. А потом журавли крылами захлопали, поднялись над землёй, и душа у Настуни поднялась, и песня сорвалась с губ, полетела за облака.

Слышит тот голос Василько и чувствует: поднимают его невидимые крылья в воздух. Полетел! А девочка поёт, сама не своя, заливается. Чудеса! Так чудо их и свело, ведь влюбился танцор в певунью с того дня без памяти.

Как подросли они – поженились, а там сел Василь на коня и погнал на Сечь. Надо вам сказать, что уроки журавлиные зря не прошли, а соединились с человечьим телом – стал наш хлопец таким танцором, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Как ударит ногами об землю – гула нет, а в воздух взлетает, руки натянуты, что крылья, и сорочка с шароварами на солнце полощет, в руках – сабли. Танцевал на столе, уставленном всякими яствами, – и ничего не разбивал, хоть бы там муравью проползти негде было. Только все пустые чарки и миски разрезал саблями, да так ловко, что и с места не сдвигал, и звона не слышно было – словно бы даже не касались их. Лишь трещинка посерёдке – всегда как по ниточке. Дивились такому мастерству и старые, и молодые казаки: чудилось им, что Василь в воздухе всё летает, а быстро-то как! “Одно слово, – говорили, – Ветер!”

Вскоре ученики у него нашлись – и зародился среди казаков новый танец, быстрый, как ветер, и плавный, как крыло журавля, – гопак.

Настуня же ночью и на заре выходила в поле да запевала ту самую песню, что когда-то помогла её любимому взлететь. И снились Василю журавли, а когда дежурил у костра – чудились крылья золотые во пламени.

***

А тем временем зима шла не снежная, а лето – сухим. Земля трескалась, крошилась на руках серым песком и не давала плода. Плохой обещал быть в тот год в Полычинцах урожай, боялись люди голода, а от страха злели и искали виновного. Приметили злые глаза “рыжую ведьму”, что в поля одна по утрам в поля ходит, а языки-жала рассказали всем, что она-де своими песнями дождь от села отгоняет, жар накликает. Быстро слава дурная меж людьми пошла, а у них на ведьм одно средство.

Одним вечером собрался народ, нагрянул в хату*** Ветра. Ни старого Ветра, ни Метелицы не было в живых, Василь в отъезде. Кому Настуню защитить? В ту же ночь в реке утопили.

А на рассвете снег пошел. Да сильный! Тучи – как златые кудри, и среди них рыжие прямые пряди света. Солнце проходило сквозь хлопья – словно веснушками воздух покрывался. А в трубах метелица грустно пела голосом рыжей девушки.

***

Летела метелица лугами, лесами, через реки и долины, хутора и города, и к закату к казакам прилетела. Запела в камышах озёрных, в травах полевых.

Как увидел Василь снег посреди лета, да ещё золотой, как Настуня его, как услышал голос крылатый, журавлиный, так и понял: беда с женой стряслась. Созвал он казацкую братию:

– Что ж, братцы, коли к нам метелица пожаловала, то, хоть и незваная гостья, встретить надо. Станцую-ка ей и вам на радость!

Подивились воины, но спорить не стали: любили Ветра танцы. Дали сабли, хорошенько стол заставили, как водится, – ох и пошел парень! Как вприсядку пойдёт, как закрутится – и хоть бы одну посудину зацепил. Так лихо ещё не отплясывал! Да, что описывать – ветер разве опишешь? Только солнце заходящее на кончиках лезвий сверкает, а он словно сливается с его лучами. На последнем взмахе рук взлетел казак в воздух – и пропал. Только миски, пополам разрезанные, стоят. Ох и ветер, ветер поднялся! Снег закружился, завертелся, потом успокоился, закачался полотном сплошным. Или крыльями? А к утру разошлись тучи – и ни ветра, ни метелицы, ни Василька.

***

– А что с ними дальше было? – спросил Юрась, самый младший в курене. Он ещё не знал: бандура Олеся ещё никогда не спела лишнего. Но и не обрывала песню никогда.

– Эту историю мне рассказал прадед. Сидели мы в один Сочельник всей семьёй за столом, двенадцать кушаний, как водится, одна миска отдельно – для странника. За окном вьюга, вдруг слышим: вроде как голос тихий под окном поёт, и стучат. Колядники? Да тихо больно, и тоскливо шибко. Что за дела? Тут малой братишка выглянул да и говорит: ”Журавли, журавли лэтять!” “Яки журавли зымою?” – мы ему. А он: ”Танець завели чудный!” – тут в дверь постучали, открываем – ох и ветер ворвался, снег... А потом всё стихло, пропало, видим – девушка рыжая-рыжая стоит, хлопец с нею. Переночевать просят. Мы их усадили, как гостей, узвар поставили, кутю. Дед сказку про Ветра и Метелицу продолжает, а они слушают и как бы не дивятся сильно, в меру, но всё переглядываются, улыбаются потихоньку. Поели, говорит парень: "За хлеб-соль спасибо, мы уж вам поутру заколядуем, отблагодарим." Богу помолились, спать легли. Поутру разбудил нас в окошко стук. Приоделись, вышли – диво дивное! Снег журавлями в воздухе вьётся, танцует, солнце встаёт - золотит крылья им, и песня из клювов льётся! Так, пока у нас силы были смотреть, и танцевали. А там взмахнули перьями - и пропали, ровно снег пошел, белым стал.

Вот так нам сам Ветер с Метелицей колядовал.

*характерник – казак с паранормальными способностями

**казак – член военной общины вольных поселенцев из бежавших на окраины государства крепостных крестьян и городской бедноты (на Руси XIV - XVII вв.)

*** куренной – предводитель куреня, части Запорожского войска

****гопак – национальный украинский танец