Долгая дорога к дому

Под ногами клубами взмывается серая придорожная пыль. По обе стороны от наезженной многокилометровой дороги, ведущей к родному селу, распростерлись бескрайние поля. Справа: густо посажены растения с мелкими розоватыми цветочками на красноватых стеблях — гречишное поле. Слева: скошенная, но еще не застогованная трава — колхозный покос. За гречишным полем вдалеке виднеются невысокие сопки — знакомый и милый сердцу пейзаж. Над головой неохватное июльское небо, без единого облачка. Несмотря на то, что солнце высоко в небесах, мне во флотской тельняшке, скрытой под гимнастеркой, и армейских сапогах нисколько не жарко.

Но как я здесь оказался? Последнее, что помню - это попадание вражеского снаряда в наш линкор «Отважный», оглушительный взрыв где-то совсем рядом, стоны товарищей, крики и мат капитана, гул в голове и всплеск воды от падения моего тела. Не помню, как комиссовали, видимо, из-за тяжелой контузии. Как, минуя город, оказался здесь тоже не могу вспомнить.

Невдалеке на гречишном поле замаячили заросли тальника — верный признак того, что до села еще топать минут сорок. Сколько же километров было прохожено по этой дороге во времена моего далекого детства и юности — и не сосчитать. Радость в душе неописуемая. По дороге березы приветливо склонили ветви в мою сторону. Скорей бы оказаться дома. Хоть бы повозка какая попалась, направляющаяся в деревню, но на дороге тихо. После долгих неспокойных дней и ночей на боевом посту в не всегда приветливом море, после почти каждодневных обстрелов немцев — эта тишина настораживает.

Впереди показалась одинокая девичья фигурка. Вдвоем идти веселее, да и общество приятной девушки должно скрасить не близкий путь. Вскоре я ее догнал. Она была в легком цветастом платьице, заляпанном грязью, с почему-то разорванном подолом. Один чулок на ее стройной ножке съехал чуть ли ни до щиколотки. Девушка шла по дороге, понуро опустив голову. На шее был туго затянут газовый платок. Я не сразу узнал ее — это была Света Мотылькова: дочка местной учительницы по русскому языку. Прошло около двух лет когда я ее последний раз видел, еще до войны. Свете тогда было лет четырнадцать. Сейчас ей около шестнадцати. Пытался заговорить, расспросить ее о произошедшем, но она хранила молчание. Только смотрела себе под ноги как-то отрешенно. С такой «собеседницей» только настроение себе испортишь. Решил идти один.

Вот и показалась окраина села. О войне и думать не хочется. Сейчас с отцом жахнем по стаканчику его ядреного самогона. Мать затопит баньку, наставит на стол чего-нибудь съестного, хотя есть, почему-то, совсем не хочется. Интересно, много ли в деревне девок красивых и незамужних осталось? Размышления прервала показавшаяся впереди одиноко бредущая фигура солдата. Ну уж с этим-то найду общий язык! Поравнялся с красноармейцем. Да это же Петька Савельев! На пару лет меня младше. Жил на соседней улице. В глаза бросилась его кровавая гимнастерка, с явными следами пулевых ранений на груди. В боях немало повидал убитых товарищей, сраженных вражеской пулей, но тут с такими же ранениями и живой.

- Здорово, служивый! Это чего у тебя такое? - я показал пальцем на его грудь.

- Сам не знаю. Вроде в крови весь, а боли не чувствую. Не помню, как очутился здесь. Последнее, что было перед глазами — это наш бой у небольшого селения где-то под столицей. Выводили из окружения наших ребят, а тут по мне фриц автоматной очередью. Было до жути больно. Дальше — белая пелена и вот я здесь.

За разговорами о том о сем незаметно пришли к селу. Нам на встречу на повозке, в которую была впряжена старая колхозная кобыла, ехала Марья Степановна — учительница русского языка. За два года моего отсутствия, она сильно осунулась, сильно постарела. На непокрытой голове серебрилась седина, которой раньше и в помине не было. Поздоровались с ней, но она проехала дальше, словно нас и не было. Переглянулись с Петром непонимающе. Вопросов все больше и ни одного ответа. Прошли мимо еще нескольких домов. В селе было тихо. Лая собак, детских голосов, взрослых и то не было слышно. Все дома будто посерели. Везде бурьян выше человеческого роста. Словно вся человеческая радость с приходом войны ушла из родного места.

- Ладно, прощевай, дружище, - Петр махнул на прощание рукой и направился в сторону своей улицы.

Я шел, размышляя о произошедшем. Тьфу ты! Из дыры в заборе вылетели соседские мальчишки — братья Вороновы. Когда уходил на фронт они были совсем мальцами. Чуть не налетели на меня. Погрозил им кулаком, а они будто меня и не видели.

Вот и долгожданная калитка у покосившегося забора, распахнутая настежь. Словно встречает, измученного долгой дорогой , солдата. На крылечке мать разговаривает с почтальонкой Никифоровной. Тут же на крыльце стоит бутыль самогонки и тарелка с малосольными огурцами. В собачьей конуре Тризор поднял голову и, увидев меня, жалобно заскулил, но из конуры так и не вылез. Эх, Тризор, совсем ты старый стал! Подошел к старой березе с растрескавшейся корой, растущей в нашей ограде. Она склонила свои ветви еще ниже. Два года не был в родных местах, а словно целую вечность.

Никифоровна налила в стакан мутной самогонки. Залпом выпила. Крякнула, как заправский мужик, вытерла рукавом рот и продолжила с моей матерью начатый разговор:

- Слышала, Степановна, вчерась Светку Мотылькову, учительницы дочку, убитую в лесу нашли. Поехала на учебу поступать и пропала. Снасильничали над ней и ейным же платком и придушили. Ироды проклятые, столько девок молодых да баб, по мужской ласке соскучившихся, кругом, а они девчонку совсем жизни решили. Ни дна им, ни покрышки.

Почтальонка зло сплюнула в сторону. Мать только устала покачала головой. Хотел крикнуть, что видел ее недавно, но Никифоровна продолжила:

- В эту суровую годину работа почтальона самая тяжелая и неблагодарная. Вот скажи, Евдокия Степановна, ты несешь похоронку, а как в глаза-то человеку смотреть, которому она предназначена? Тебя же и проклянут, будто ты виновен в смерти их близкого, родного человека. Сегодня пришла похоронка на Петьку Савельева. Где-то под столицей героически погиб в бою. Матери его отдала, так она мне чуть глаза не выцарапала. Эх... А твой Андрей? Когда последний раз писал?

Мать тяжело вздохнула:

- Да недели две назад прислал весточку. Пишет, что бьет фрицев в Северном море. Мы уж со стариком испереживались все. Куда же теперь кровиночку мою судьбина забросила? Не ранен ли, не голодает? Надость опять письмо написать, - мать вытерла платком набежавшую горючую слезинку.

Встал я перед ними. Что ж вы, бабы глупые, не видите меня в упор что ли? И глаз на меня не подняли. Решил с горя в избу зайти, уж у бати-то точно со зрением получше. Схватился за дверную ручку, а рука, как раскаленный нож в масло, прошла через дверные доски. Что за черт? Шагнул в избу прямо через закрытую дверь. Бати ни где не видно. Наверное, в поселок по делам уехал. Хотел взять со стола кружку с водой, но рука прошла сквозь ее запотевшие глиняные бока. Схватился за голову, хотел зареветь, да слез не было. Дорогой ценой далась мне эта дорога к дому. Слишком дорогой. Ценой собственной жизни.