Ненужный гость

История, которую я хочу поведать читателю, развернулась в начале ноября две тысячи второго года. В последнюю осень моего детства. Может быть, от того, что эти три месяца(разноцветный и добрый сентябрь, серый, дождливый октябрь и мороженый, синеватый ноябрь) были эпилогом "самой счастливой поры человека" я вспоминаю их с особым, острым и щемящим чувством. Которое принято называть "ностальгией".

История, которую я хочу вам рассказать, не из весёлых. Более того, её можно назвать печальной, даже трагической. Но и этот эпизод вызывает во мне что-то сродни ностальгии. Всё это ужасно напоминает литературный приём под названием "оксюморон". Так называются словосочетания, в которых сочетается несочетаемое(да простит меня читатель за тавтологию). Вроде "сладкой боли", "звенящей тишины", "воспитанного хама" или "правдивой лжи". Да, временами и грустные страницы нашей жизни мы вспоминаем с наслаждением. Особенно, если трагедия не касается лично нас или наших родных.

Итак, в ноябре две тысячи второго года было мне одиннадцать лет. Мама и папа мои до вечера пропадали на работе, но я едва успевала приготовить к их возвращению домашнее задание. Математика, русский, литература... Задачи, сочинения, правила - от всего этого голова шла кругом.

В тот вечер я ужасно торопилась с уроками. Наступила пятница, а в этот день мы с родителями всегда ходили по магазинам. Мама занималась на дому всего с двумя учениками, а у папы в редакции начальник распорядился сделать последний рабочий день недели коротким. К тому же, папа должен был получить зарплату. И я знала, что, кроме майонеза, хлеба и прочих скучных продуктов, мы купим что-нибудь интересненькое. Например, рулет к чаю. Это сейчас таким магазинным шедевром никого не удивишь. А тогда по поводу покупки рулета во многих семьях закатывался маленький праздник.

Когда в начале пятого я захлопнула ненавистный учебник математики, аккуратно сложила книги, тетрадки и прочие принадлежности, в двери послышалось шебуршание ключа. Вернулась мама. Минут через десять "подтянулся" и папа. Редакция, где он тогда работал, находилась напротив нашего дома в большом зелёном здании. На первом этаже размещался серьёзный и неприступный "Сбербанк", где я в те годы по малолетству ни разу не была. Но побывать мечтала.

Наскоро пообедав каким-то безвкусным супом, мы двинулись в поход по магазинам. Чтобы не сказать: на магазины. В те годы в нашем городишке не было ни супермаркетов, ни гипермаркетов, ни торговых центров. И, чтобы купить, скажем, продукты и сласти, следовало обойти с десяток непрезентабельных лавчонок, где всегда чем-то неприятно пахло. В хлебном - плесенью и залежавшимися булками. В мясном и рыбном - тухлятиной. И только в кондитерской с коротким и ёмким названием "Конфи" отдыхала душа, а, вернее, нос.

Погода в тот день стояла холодная, но сухая. Лужи покрывал тонкий, как кисея, ледок. Птицы летали по тёмно-серому полотну неба и горько оплакивали лето, на полгода уехавшее в командировку. Мы замёрзли, проголодались( суп оказался уж очень не сытным) и жаждали как можно скорее оказаться в тёплых и уютных стенах нашей квартиры. К городку подползали синие, ноябрьские сумерки, которые так не любил Михаил Булгаков. Как замечательно в одном своём рассказе показал он страх героя с расшатанными нервами перед этим в общем-то весьма обыкновенным явлением! Но... Мы отвлеклись.

Впереди нас ждал уютный семейный вечер. Сериал "Агент национальной безопасности", который тогда крутили по телеку, партия в "Логос". Игры в слова, где необходимо было использовать всю свою эрудицию и смекалку. Но сначала чай... Чай с рулетом "Торнадо" и вафельными конфетами под названием "Ананасные".

Забыла написать, что в дверях мы оставили записку, в которой написали, что вернёмся через столько-то. Нас могла навестить бабушка и, не застав никого дома, разволноваться. Вот мы и сообщили ей в письменной форме, что все вместе ушли по магазинам.

Как сейчас помню эту сцену. Мы выходим из лифта. Я прижимаю к груди кочан капусты, папа прёт на плече тяжеленную сумку, мама несёт мешок с "кондитерскими изысками" и... И лицом к лицу мы сталкиваемся с Юрием Юрьевичем Рожиным. Папиным коллегой.

Здесь следует остановиться на этом малопримечательном персонаже и познакомить с ним читателя. Было ему тридцать пять или тридцать шесть лет. Но выглядел Юрий на все пятьдесят. Неестественно смуглая кожа, страшная худоба и золотые зубы делали Рожина похожим на человека, который много лет просидел в тюрьме или отработал на Севере. Сходство с бывшим зэком или старателем довершал его костюм: нелепый картуз на голове, клетчатая старомодная куртка и то ли испуганное, то ли забитое выражение глаз. Жидкие, тонкие, как пух, серо-русые волосы, такого же цвета узковатые глаза... Нет, никакая, самая озабоченная и несчастная из женщин, не могла обратить на него внимания, как на мужчину. В редакции на тот момент Рожин проработал всего месяц и тоже, вероятно, получил в ту злополучную пятницу зарплату. Коллеги не полюбили Юрия с первого взгляда. Он вызывал в людях сильнейшее чувство неприязни, хотя никому ничего плохого не делал. Знаете, как живётся изгою в школьном коллективе? С ним не хотят сидеть за одной партой, его всячески третируют, каждым жестом, мимолётным взглядом выказывают "бедному сокласснику" величайшее презрение. Во взрослом коллективе всё, как правило, не так жёстко. Изгоя коллеги просто игнорируют. Так было и с Рожиным. На него в редакции смотрели, как на пустое место. Он это чувствовал и, вероятно, по-своему страдал. Положение усугубляло ещё и то, что писал Рожин очень посредственно. Его длинные и скучные статьи едва ли хоть один человек смог дочитать до конца.

Папа, на свою(да и на нашу с мамой) голову проникся к этому Рожину сочувствием. И Юрий стал довольно часто наведываться к нам в гости. Таскаться, как говорила моя мама. Удивительно, что он ничего не рассказывал о себе и своей семейной жизни. Поэтому мы не знали, холост Юрий или женат, есть у него дети или "не случилось". В одном мы не сомневались: где бы ни жил этот Рожин, ему там приходилось несладко. Кто-то или что-то гнало его из дома, и он по вечерам любил бросать якорь в нашей уютной квартирке, греясь в лучах чужого семейного счастья.

Проводил у нас Юрий по нескольку часов. И либо молча смотрел в одну точку, что выводило нас из терпения, либо начинал разговоры о машинах и автозапчастях. Эта мужская тема не интересовала даже папу. Что уж говорить о нас с мамой? Или же начинал как-то противно и неприкрыто нам льстить. Папу называл гениальным журналистом, маму - замечательной хозяйкой, меня - настоящей красавицей. Нам всем в такие минуты становилось ужасно стыдно и неловко за этого Рожина. Как будто мы сами в чём-то перед ним провинились или возвысили себя за его счёт. Ведь он подлизывался к нам, чтобы не прогоняли. Это сразу бросалось в глаза.

И каково же было наше разочарование(чтобы не сказать, внутреннее негодование), когда, выходя из лифта и предвкушая чай со сластями и тихий семейный вечер, мы увидели Рожина. В "зэковском" картузе и с жалкой улыбкой на лице.

- А я вас тут уже целый час дожидаюсь, - льстивым тоном старой и беззубой приживалки из литературы девятнадцатого века заговорил он. - Прочитал записку и решил: непременно дождусь. Даша, как ты выросла! Как у тебя дела в школе? Надя, давайте я помогу дотащить вам пакет, он, наверное, ужасно тяжёлый. Николай, прочитал вчера твою статью и просто не знаю, что сказать. Это шедевр, самый настоящий шедевр.

Мы все натянуто улыбнулись и вчетвером втиснулись в нашу крохотную прихожую.

Когда мы все вместе пили чай, Рожин, не замолкая, говорил о зимних и летних шинах, карбюраторах и ещё чёрт знает о чём. К кусочку рулета и "Ананасной" конфете он не притронулся. Зато чай выпил с жадностью.

Чувствовалось в нём какое-то нервическое возбуждение. Движения Рожина были неестественными и театральными, как у марионетки. Он как-то неловко и неуклюже смеялся, хотя никто из нас ничего забавного или остроумного не говорил. Уже потом, на следующий день, мы поняли причину его странного поведения. А тогда... У меня лично возникло подозрение, что "дядя Юра" под мухой. Хотя спиртным от него не пахло.

Проходили часы, а Рожин всё не уходил. Ну не выставлять же человека насильно! Мы и оглянуться не успели, как часы показали десять вечера.

- Может быть, вам у нас остаться? Места хватит. Я постелю вам в "большой" комнате на полу. На улицах так неспокойно! Нечего вам ходить по темноте, - сказала мама.

Папа за спиной у Рожина стал делать ей отчаянные жесты. Дескать: что ты, мать, с глузду съехала? Зачем он нам?

- А можно? Можно? - как-то униженно тряся головой, залепетал Юрий. - Я... Я не знаю, как вас благодарить. Вы святая, святая женщина.

Нечего делать, легли мы спать. Рожин у себя на подстилке кашлял, возился. Всё никак не мог устроиться.

***

- А вы знаете, что я вам сейчас расскажу? - каким-то разбитым, как упавшая на кафельный пол чашка, тоном проговорил Рожин, когда мы вчетвером завтракали. - У меня вчера в больнице умерла мама.

Мы так и ахнули и нестройным хором принялись выражать соболезнования.

- Она больше месяца лежала в больнице. Врачи... никаких утешительных прогнозов не давали. А я... я надеялся... Вы не представляете, как тяжело мне было каждый вечер из редакции возвращаться в пустую квартиру. Вот и заходил сюда. Признайтесь, я вам ведь надоел за это время ужасно?

- Нет, нет, - раздался встревоженный хор наших голосов. - Мы всегда очень радовались, когда вы...

- Нет-нет, не отпирайтесь. Меня никто и никогда не любил. Ни в школе, ни во дворе, ни на журфаке. И где бы я ни работал, меня везде игнорировали. И в нашей редакции... Только ты, Николай... Меня никто не любил, кроме мамы, - голос его стал сухим и хрупким.

"Как лёд на вчерашних лужах", - почему-то подумала я.

- Меня никто не любил, кроме мамы. А вчера, как узнал... я представил, как возвращаюсь в пустую квартиру, где её больше никогда-никогда не будет. Я ведь даже не женился, детей не завёл. А мама... Только она меня понимала. Я почему-то подумал, что увижу в зеркале маму в больничной рубахе и ужасно испугаюсь. Как баба, ей богу! - Рожин залился сухим, дребезжащим смехом, который вскоре перешёл в рыдания.

Мы засуетились. Мама налила ему в стаканчик "корвалолу". Папа в те годы страдал серьёзным заболеванием сердца, и это "снадобье" на нашем кухонном подоконнике не переводилось.

Я засобиралась в школу(мы учились и в субботу). Потому что ни разу в жизни мне не приходилось видеть плачущего взрослого мужчину. Такого одинокого и жалкого. И зрелище это, доложу я вам, не из приятных.

- Мама, можно я после школы к Варьке Смирновой зайду? - спросила я. - Мы у неё во дворе погуляем.

Мама лишь кивнула. Лицо её посерело. Плакать мама никогда не умела, но жалость к самому никчёмному из папиных коллег переполняла её. Лицо её напоминало тонкий лист бумаги. Который может прорваться от неловкого движения и тогда... Тогда грянет буря.

***

Позже мы все пришли на похороны матери Рожина, а потом на поминки. Кроме нас, на них присутствовал только папин коллега Игорь Колодяжный, любивший выпить и закусить на халяву. А больше из редакции не пришёл никто. Как ни странно, никаких родственников у Рожиных не оказалось.

До мельчайших деталей помню я однокомнатную чистенькую квартиру, где отныне Юрию предстояло коротать вечера в полном одиночестве. Повсюду кружевные, явно самодельные, а не купленные в магазине, вязаные салфеточки(даже на старомодном ламповом телевизоре) и чистота... монашеская чистота. Синие занавески на окнах. Горшки с геранью. Что-то мрачное и затхлое чувствовалось во всём этом аккуратизме, больше похожем на манию. Года три спустя я читала печальный, но во всех отношениях замечательный роман Эмиля Золя под названием "Западня". И, когда я дошла до описания жилища Гуже, сразу же вспомнилась мне квартира Рожина.

Мы все решили принять в несчастном и одиноком Юрии самое деятельное участие. Приглашать его к себе на все праздники и просто так. Но... Через неделю после похорон Рожин уволился из редакции, а потом переехал в областной центр. Через пять лет мы случайно узнали, что он заболел раком и, как и мать, умер в больнице. Одинокий и никому не нужный.

Хотя с той поры прошло почти пятнадцать лет, эту историю я помню до мельчайших деталей. И вызывает она у меня не грусть или отвращение, а... странную, граничащую с извращением, ностальгию. Ну не оксюморон ли?

Имена и фамилии изменены