КОНКУРС ПРОЗЫ " Куда уходит детство?"

№1 Моя вторая мама

Чем больше узнаю людей, тем больше нравятся собаки. А. П. Чехов.

Говорят, что с течением времени многие события, в том числе и ключевые, предопределившие дальнейшую судьбу любого человека, постепенно забываются. Что поделаешь, ведь наша память - весьма ненадёжный инструмент. И всё же, воспоминания о прожитом детстве она хранит почти во всех подробностях до самой гробовой доски. А с возрастом становишься сентиментальным, и всё чаще предаёшься ностальгическим грёзам о минувших днях.

Детство. Это когда ничего не болит, и ты не чувствуешь своего тела, словно летаешь до самых облаков. Ты познаёшь окружающий тебя дивный мир, и всё вокруг такое большое, объёмное, наполненное загадочными звуками, яркими красками. Когда тебе все улыбаются и говорят что-то хорошее и доброе. Ты ни о чём не задумываешься, и считаешь, что так будет всегда.

Детство. Оно у каждого своё, сугубо личное. Моё же закончилось рано, и было оно далеко не безоблачным. Я помню, как в наше село входили немцы. Почему-то этот эпизод врезался в мою память особенно ярко и отчётливо. Красная Армия отступала, потерпев поражение под Краснодаром. Я видела, как по главной улице нестройной колонной шли немецкие солдаты, и лязгая оружием, что-то лопотали на непонятном языке. Проезжали машины с белыми свастиками на бортах, громыхали гружённые фуражом подводы. Кое-где раздавались автоматные очереди и отрывистые команды офицеров. Кто-то играл на губной гармошке, кто-то ругался.
- Матка, яйка, куры, - кричали оккупанты, и с энтузиазмом бросались разорять подсобные хозяйства селян.
Я стояла возле калитки и с любопытством наблюдала за проходившими мимо шеренгами вражеских солдат, поглаживая по голове нашу дворнягу по прозвищу Кукла. Умная собака, чуя недоброе, жалась к ногам, не лаяла, и норовила спрятаться за штакетник. Вскоре на крыльце появилась мама, и всплеснув в ладоши, тут же утащила меня в дом.
- Галина, не выходи никуда. Сиди тихо, - строго наказывала мать.
- А почему?
- Потому что немцы - очень плохие люди. Если они узнают, что наш папа воюет, они нас расстреляют.

Шли дни, и немцы нас покамест не трогали. Многие офицеры расквартировывались по большим и ухоженным домовладениям, а на наш незатейливый домик особого внимания не обращали. Мы жили бедно, а с неудобствами дотошные немцы мириться не желали, выбирая себе жильё покомфортнее. Мать работала в поле и вставала с рассветом, уходя на весь день. Отец ещё вначале войны записался добровольцем на фронт. До оккупации я, по большей части была предоставлена самой себе, и так вышло, что верным моим спутником и подругой стала дворняга Кукла. Мы понимали друг друга какими-то чувствами, где человеческие слова не имели значения. В выражении собачьих глаз я читала все помыслы и знала, когда она радуется, сердится, или же хочет, чтобы я её погладила. К примеру, я мимикой могла объяснить добродушной псине, что хочу пойти на речку искупаться. Кукла, облизнув мне лицо, понимающе взвизгивала, и всю дорогу семенила рядом. Прохожие смотрели на наш тандем с нескрываемым любопытством.
- Гляди, Галка Остапенко под присмотром.
- Мать в поле с утра до ночи, а пёс смышлёный, прямо нянька.

Мы купались, и собака подставляла мне шею, чтобы я держалась за её холку и не тонула. Мама не боялась меня отпускать погулять вместе с Куклой. Она знала, что собака всё время будет за мною неусыпно присматривать. Кукла была рядом, когда я ходила в лес за ягодами, сопровождала меня во время походов в лавку за спичками и керосином. Но это было до немцев. Теперь же я, по большей части, сидела взаперти, да и Кукла лишь изредка покидала свою конуру.

Однажды мама домой не вернулась. Не появилась она ни на второй день, ни на третий. Я жутко проголодалась, и мне надоело сидеть в одиночестве. Найдя лазейку в сенях, я разгребла пустые банки, и приподняв вверх доску, выбралась во двор. Завидев меня, Кукла тут же вылезла из своей будки, и виляя хвостом, тихо проскулила. Это означало, что нужно следовать за ней. За домом она откопала молодой кукурузный початок, и неся его в зубах, вручила мне. Наверное, ничего вкуснее за всю жизнь я не ела. Я была настолько голодна, что обгрызла сырой и немытый маис за каких-нибудь пару минут. На следующий день я всё же осмелилась выйти на улицу. Помню, как проходивший мимо солдат внезапно ухватил меня за руку и подтащил к себе. Сунув указательный палец мне в нос, он прогнусавил:
- Хальт! Ком зу мир, кинд! Партизанен? Партизанен пу-пу. Сталин капут. Русиш швайн, - немец пахнул на меня густым перегаром, и поплёлся восвояси.
Затем какая-то женщина подозвала меня, и вложив мне в руку чёрный ржаной сухарь, проговорила:
- Девочка, что ты тут бродишь одна. Иди к маме.
- А мамы уже четыре дня нет дома, - ответила я.
- Бедная, - посетовала женщина, - иди домой, не шляйся по улицам. Немцы кругом.

Вскоре я узнала, что маму арестовали патрульные, когда она возвращалась с работы, и доставили в комендатуру. А затем с другими молодыми людьми угнали на железнодорожную станцию. Оттуда же с конвоем посадили на литерный состав и отправили в Германию. Так я осталась одна. Нет, не одна. Со мной была Кукла. Я помню, как очень хотелось есть. Немцы, по большей части, дворовых собак отстреливали. Но Кукла умела прятаться и добывать еду. Однажды она принесла в зубах небольшой кочан капусты и положила его передо мной. В другой раз - полбуханки хлеба. Я делила трапезу поровну и спала в обнимку с собакой на сеновале, согреваясь в её густой мохнатой шерсти. Под утро, облизав мне лицо, она куда-то уходила, а с рассветом возвращалась и всегда что-то приносила. Так прошёл месяц. После встречи с пьяным немцем я боялась выходить на улицу. А собака незаметно пробиралась сквозь лазейки в заборах и густые заросли по задним дворам. Где она находила и воровала еду, я понятия не имела, но умереть с голоду она мне не дала. Однажды не вернулась и она. Через день голод выгнал меня из дома, и я отправилась на местную барахолку. Где располагался базар, я знала. Селяне обращали на меня внимание и смотрели с откровенным сочувствием.
- Гляди, вон бедолага замухрышка.
- Это Галка. Дочь Остапенков. Беспризорница. Мать куда-то исчезла, наверное у немцев, а отец сгинул на фронтах. Э-х, война даже маленьких не щадит. Пропадёт ведь.

Я слонялась между немногочисленных торговых рядов и побиралась. Через пару часов у меня набралось несколько сухарей, небольшой кусок колотого сахара, пригоршня пшеничной крупы, и я подумывала возвращаться домой. Быть может, моя Кукла объявилась, надо бы её покормить. Но уйти с базара я не успела. Ко мне подошёл какой-то усатый мужик, и протянул руку:
- Не бойся, пойдём со мной. Тебе нельзя домой сейчас.
- Мне надо Куклу отыскать, - сказала я.
- Я дам тебе потом много разных кукол, пошли со мной. Здесь ты пропадёшь, или попадёшь к немцам.
- Нет, мне нужна только моя Кукла, - топнула я ножкой.
Но нехороший дядька сгрёб меня в охапку, усадил на подводу и куда-то повёз. Затем мы пробирались тайными тропами через лес и густой кустарник, пока не очутились в расположении партизанского отряда. Я оказалась в окружении бородатых мужчин, которые улыбались, улюлюкали, и подбадривали меня словами.
- Ничего, скоро немца погоним.
- Недолго ждать осталось, всё будет хорошо.
Меня отвели в небольшой сруб, где располагался штаб.
- Худющая какая, - говорил командир, осматривая меня с ног до головы, - кожа да кости. Ну прямо святые мощи. Степан, пристрой её к Катюше. Накормить, отмыть, переодеть, и поставить на довольствие.

Я вспоминаю, как молодая девушка по имени Катерина, возилась со мною весь вечер. Потом уложила на топчан, и пела колыбельную, покуда я не провалилась в глубокий сон.

Я прожила в отряде всю осень и почти всю зиму. Меня не раз пытались переправить в тыл советских войск, но всё время что-то мешало. То рация не работала, то погода была нелётной. Отряд постоянно делал вылазки в тыл врага, совершая диверсии, и часто менял место дислокации. К середине февраля вопрос о моей эвакуации отпал сам собой. Красная Армия продвигалась вперёд по всем фронтам, и гнала немцев на запад. В результате наступательной операции войск Северо-Кавказского фронта Краснодар был освобождён от немецко-фашистских захватчиков, и передовые части Красной Армии были на подходе к нашему селу. Немецкий батальон, бросая оружие и технику, беспорядочно отступал.

В один из коротких февральских дней партизан Стёпка Калюжный отвёл меня к командиру.
- Ну всё, Галина Петровна, кончилось твоё заточение. Станица очищена от фрицев, ты можешь спокойно вернуться домой. Но всё же мамку твою они угнали в Германию, и судьба её неизвестна. Нашлась твоя родная тётка Мария. Ты помнишь её?
- Да, дядя Паша.
- Она приехала из Краснодара, и ждёт тебя дома.

К вечеру лихой казак Стёпка верхом на вороном коне доставил меня прямиком к моему дому. Спешившись, он подхватил меня на руки и поставил на землю. У калитки меня встречала тётя Маша и улыбаясь, протягивала ко мне руки. А рядом с ней вертелась и скулила от нетерпения отощавшая за зиму, но живая и невредимая, моя верная подруга Кукла. Как только я оказалась на земле, она тут же бросилась ко мне. Собака радостно визжала, и обдавая жарким дыханием, слюнявила языком моё лицо.
- Эх, красота, - не удержался и воскликнул Стёпка. Везёт же тебе, Галка. Видать, неспроста твой верный дружок в живых остался.

Я хотела что-то сказать, но не смогла. Комок подкатил к горлу, и слёзы сами собой полились из глаз. Обхватив за шею Куклу, я прижималась к собачьей морде, и гладила её за холку.

Кукла прожила с нами ещё шесть лет и умерла от старости на моих руках. Вот так и закончилось моё детство. Окончив восьмилетку, я перебралась в город и поступила в техникум. Своих родителей я больше так и не увидела. В начале сорок пятого на отца пришла похоронка, а мама пропала без вести. Я долго потом приезжала в родное село и приходила на могилку своей верной подруги, заменившей мне мать в то тяжёлое время. Я ложила цветы и всё думала, ну почему же собаки так мало живут? Ведь для меня она была чем-то гораздо большим, чем обычная дворняга. Такая вот несправедливость.

№ 2 Не пугайте меня, пожалуйста

В детстве, летние каникулы я проводил у бабушки в деревне, которая находилась в семистах километрах от моего дома. Поэтому, после двухмесячного расставания, приезд мамы для меня был настоящим праздником. Я ждал этот день, пополняя ряды перечеркнутых чисел календаря и приближаясь к заветной дате выделенной жирным красным кружком.

В такие дни я всегда просыпался рано, чтобы скорее занять свой пост на крылечке, в ожидании заветного автомобиля с самым важным пассажиром. Я прислушивался к окружающему миру, ища тот самый звук, который простому обывателю может показаться грубым и даже жестоким, но для меня ставшим настоящей мелодией возвещающей триумф воссоединения. Этим звуком был приближающийся шорох шин по грунтовой дороге.
В то лето, когда мне было одиннадцать лет, мама приехала не одна. Погостить к нам в деревню приехали моя двоюродная сестра Маша с шестилетним сыном Димой и мой двоюродный брат Саша, который был старше меня на четыре года. Дома мы часто ходили друг к другу в гости, потому что жили в соседних районах.
После того, как эйфория от встречи с мамой иссякла, подарки, привезенные ей, были распакованы, а застолье для несовершеннолетней части нашей семьи окончено, я принял на себя роль заправского местного «тусовщика» и решил показать Саше и Диме всю полноту деревенской жизни.

Рыбалка на озере, так и оставшаяся без улова, сменилась купанием в речке, которое, в свою очередь, перетекло в поход к развалинам дореволюционного кирпичного завода. Я был горд, что знаю такие места, а ребята были счастливы от наших приключений. Когда мы уставшие и голодные вернулись домой, застолье, по старинной русской традиции, продолжалось, и мы принялись набирать сожженные калории и переводить молодой дух.
Тем временем, за окном подбирались сумерки, и чтобы не проводить остаток вечера, слушая истории о жизни в разбившейся на осколки стране стабильных цен и вечного дефицита, несовершеннолетняя часть семьи снова покинула многочасовой стол и отправилась на прогулку по деревне.

Мы шли по улице, и я рассказывал ребятам о людях, живущих в том или ином доме, иногда приукрашивая отдельные события. Как правило, мои фантазии были вполне безобидны, вроде «Здесь живут потомки князя попавшего в немилость царя» или «У них есть бешеный бык, которого они держат взаперти». Но проходя мимо одного дома, в моем мозгу созрела, показавшаяся мне остроумной, идея, и я решил припугнуть маленького Диму.

Я опустился к нему и взял его за плечи.
– А вот в этом доме, живет оборотень! – заговорщицки произнес я, показывая на серый дом, напротив которого мы стояли.

Я посмотрел на Сашу, тот лишь усмехнулся в ответ. Я осторожно продолжил:
– Лет двадцать назад, хозяин дома пошел за грибами в лес и спустился в темный овраг. Там на него набросился волк и укусил его. С тех пор он и стал превращаться.
– Ты все придумываешь! – запротестовал Дима.
– Да? Тогда смотри!– сказал я, взяв Диму за руку. Мы подошли к амбару, который стоял в нескольких метрах от дома.
– Видишь, дверь и крыша железные, а стены каменные, – постучав по постройке, прошептал я. – Знаешь зачем?
Дима неопределенно пожал плечами.
– Когда наступает полнолуние, он запирается в этом амбаре, чтобы никого не убить!

Саша широко улыбнулся и протянул:
– Хватит, а то ему кошмары будут сниться.

Я пропустил замечание мимо ушей и продолжил, крадучись обходя амбар и потянув Диму за собой:
– Видишь, в крыше дыра! Однажды оборотень все-таки смог выбраться.
В крыше амбара действительно была дыра, небрежно прикрытая лоскутом старой ткани, обложенной камнями.
– Тогда людям повезло, он никого не тронул! Но растерзал несколько овец! – тихо произнес я и тяжело вздохнул, словно сочувствуя бедным животным.
– Хватит меня пугать! – воскликнул Дима, вырывая руку
– Я не пугаю, – спокойно пояснил я. – Просто кто знает, что будет, если он выберется в следующий раз. Интересно, когда полнолуние? Я бы…

В этот момент дверь дома оборотня распахнулась, и на пороге показался дядя Витя, единственной сверхспособностью, которого было поглощение горячительных напитков в нечеловеческих дозах. Он достал папиросу и закурил.
– Ладно, хватит страшилок, идем домой! – сказал Саша. Мне показалось, что в его голосе промелькнули оттенки страха. Я улыбнулся про себя.

Дома нас встретила бабушка. Со стола уже было убрано, а моя мама и Маша под тяжестью навалившегося «груза» пребывали в стране Морфея. Мы, недолго думая, присоединились к ним, и сон по очереди принялся поглощать нас.

Ночью я проснулся от плача. Из угла комнаты, где спали Маша с Димой, слышался тихий плач вперемешку со всхлипами и причитаниями: «Оборотень, мама, там оборотень! Не пугайте меня, пожалуйста! Не надо меня пугать! Не хрюкайте, пожалуйста!». Что же такое произошло, кошмар, что ли приснился после моих россказней? И тут из соседней комнаты до меня донеслись раскаты храпа моей бабушки, громкие и продолжительные: «Хрррррр…хрррррр…». При них Дима начинал рыдать и умолять еще сильнее: «Не хрюкайте, пожалуйста! Не пугайте меня!». А я лежал и невероятным усилием воли подавлял приступы смеха.

№ 3 Первое воспоминание

У каждого человека есть первое воспоминание. Самое первое в жизни. У кого-то оно весёлое и счастливое, окрашенное яркими красками. Ну там, бабушка приехала да с подарками и сластями. И во всей квартире разлилась атмосфера бабушкинства и баловства. Тут ты, воспользовавшись вседозволенностью, и нахулиганил. А кто из нас без греха? Первое воспоминание может быть обидным. Ну там мама, замотанная работой, претензиями от самодура-начальника и домашними хлопотами, несправедливо на тебя накричала. Или зловредная воспитательница подзатыльник дала за то, что ты с другом или подружкой во время тихого часа заболтался. Но все эти воспоминания относительно безобидны. На психику и соответственно на всю последующую жизнь наложить особого отпечатка они не могут. Для писателя или журналиста, охотника за жареными фактами, такие картинки из детства не представляют ни малейшего интереса. Для постороннего человека, в общем-то, тоже. Подобные картинки могут стать началом сознательной мозговой жизни у ребёнка, которому посчастливилось родиться и вырасти в мирное время. Но что если первым твоим воспоминанием стал злобный дядька с автоматом или родной дом, который враги подожгли? А ведь у детей, чьё раннее детство на войну выпало, первые воспоминания именно такие. Или ещё хуже. Хотя куда уж хуже? На мой взгляд, смутные времена страшны не только безвинно убиенными, безвинно арестованными и покалеченными взрослыми людьми. Нет, гораздо страшнее то, что они на всю жизнь коверкают неокрепшую психику совсем ещё маленьких детей и накладывают отпечаток не только на их детство, но и на всю последующую жизнь.

Кате Хрустицкой на всю жизнь запомнился один июньский вечер. Жаркий, тревожный. Она так никогда и не узнала, сколько ей тогда было лет. Ведь в семье девочки говорить об этом строго-настрого запрещалось. Все считали, что она по малолетству ничего не запомнила. Потому что так считать, согласитесь, удобнее для всех. Но... Катя запомнила всё очень ярко.

"Крутится-вертится шар голубой" – пел патефон. Им с мамой эта песня больше всего нравилась. И Катя этаким голубым шаром вертелась и вертелась вокруг своей оси. Мама её одела в новёхонькое голубое платье с белыми цветочками. А зачем? Ведь они не выходили из дома уже целую неделю. С тех пор, как мокошь забрала у них папу. И мама тоже оделась чудно. В синее платье, ни разу ненадёванное. Его ей папа подарил.
- Мам, мы что в театр идём? - спросила Катя. Она, несмотря на юный возраст, не картавила и не шепелявила. Вообще говорила, как взрослая, и ужасно этим гордилась.
- Нет, Катюша, мы сегодня дома останемся. Если... - тут мама комочек какой-то сглотнула.
- А зачем тогда наряжаться? Ведь нас никто не увидит!
- Ну мы-то друг друга увидим. И наши отражения в зеркалах. Наши сёстры.

И вот Катя танцевала у большого зеркала и пела про шар голубой. И сестра её делала то же самое. Только беззвучно.
Мама на кухне кашу варила. Рисовую. Катину любимую. «Не запачкает ли мама новое платьице? - беспокоилась Катя.- Лучше бы после ужина оделась»

А к окну прильнул вечер. Синий и страшный. С тех пор, как папу забрала мокошь, Катя боялась вечеров. У неё под ложечкой начинало сосать. Мокошь она ведь, когда темно, приходит. Бросила Катя патефон, пошла к маме на кухню.
- Мама, я боюсь. Меня мокошь заберёт. Темно за окном, - сказала это Катя и личико сморщила. Реветь собралась.
- Не заберёт, - мама повернулась к Кате, а синие глаза её заблестели. Как на праздники, когда такую штуку взрослые открывали, которая пенилась и шипела. - И вообще мокоши нет. Это тебе дурной сон приснился. Кошмарный.
- Но я же помню, как по квартире ночью мокошь ходила в сапогах, и папу забрали.
- Не было такого, - звенящим голосом сказала мама. - Тебе это всё приснилось. А папа в командировку уехал.

А вечер всё за ними в окно подглядывал. «Вдруг мокошь вызовет? По телефону или ещё как?» - беспокоилась Катя.
- Мама, задёрни шторки, я боюсь, - попросила девочка.
- А и правда. Их лучше задёрнуть, - сказала мама и выполнила просьбу Кати.
"Теперь хоть вечера не видно. Может, мокошь мимо пройдёт и в другой дом постучится?" - думала Катя. Но ей всё равно было страшно. И каша любимая не лезла. Съела она пару ложек и тарелку отодвинула.
- Ты не заболела? - тут глаз мамин налился бриллиантовой водой, и бриллиантик капнул на синее платье.
- Нет, я мокоши боюсь, - заканючила Катя и начала реветь. - Она постучится в дверь, как тогда, и нас заберёт. Как папу.

Мама унесла Катю в комнату и стала с ней крутиться перед зеркалом. Музыка уже не звучала, а они в ней и не нуждались. Мама с Катей песню про шар наизусть помнили. У девочки слёзки мало-помалу высохли. А у мамы, наоборот, потекли. Только она от слёз ещё красивее стала. Чёрная прядь выбилась из причёски, а глаза... синие-синие. У всех, кого Катя знала, глаза карие или серые были. «А у мамы синие. Почти, как её платье. И даже лучше», - думала малышка.

Катя не понимала до конца, кто забрал папу и мог прийти опять. Она слишком маленькой была тогда. Называла "тех, кто приходят" мокошью. Услышала Катя раз это страшное слово, когда они с мамой по парку гуляли. Бабульки на скамейке его сказали. Вот девочка и запомнила. И два страшных, пугающих образа в её крошечной головке смешались в один.

"Тук-тук-тук", "Бух-бух-бух". Постучали. Шторы не спасли. Вот она, пришла мокошь. У Кати ноги от страха подогнулись. Начало тошнить. Она опустилась на ковёр. Дальше стало так страшно, что девочка почти ничего и не запомнила. Запомнилось Кате только, как вцепилась она в платье мамино, мокошь стала от мамы её отрывать и… платье с треском умерло. И с этим платьем умерли в Кате все сильные эмоции и чувства.

Без страха, с полным равнодушием, пережила она спустя много лет ужасы войны, упрёки тётки и тяжёлый не по годам труд в деревенском доме. В деревнях детей очень рано приучают к труду. Даже своих, родных. Что уж говорить о навязанном судьбой лишнем рте. Но потом во взрослом возрасте Катя поняла, что ей ещё повезло. Что тётка её к себе забрала, а не в детдом сдала. Всё лучше у родственников, чем в казённом доме. Плюс голодно там было в те годы. Очень голодно. А в деревне выживали всё-таки. Хотя и с большим трудом.

Не способна была Катя и на радость, и на горе. На всё отзывалась она издалека. Как будто все события жизни происходили не с ней. Тот летний вечер кочергой ударил девочку по голове. И умертвил участок мозга, отвечающий за сильные чувства. Эмоции, иначе говоря. В наше время такое состояние называют, кажется, эмоциональной тупостью.

И жизнь Кати навсегда стала серой, лишённой ярких красок. Подросла она и уехала в город. Учиться. Жила в общежитии. Впроголодь жила. Стала учителем. Детей не любила и не ненавидела. Вышла замуж за соседа по коммуналке. Не потому что влюбилась, а потом что надоело ей сносить его ежевечерние уговоры и увещевания подруг. Потом родила дочь, потом сына, потом опять дочь. И ничто в Катерине не дрогнуло при виде розовых младенцев, которых она сама на свет произвела. Растила женщина их словно бы работу выполняла.

В девяносто пятом муж у неё умер. Инфаркт. Так на похоронах ни слезинки не пролила Катерина. Все знакомые да соседи шептались: "Сильный человек". И никто не знал, что Катерина попросту не способна на настоящие чувства. Будь то горе, страх или радость.
Но вот что удивительно. То своё первое воспоминание Катерина заново переживала только перед новым горестным событием в жизни. Вспоминался ей шар голубой да мокошь весь день перед тем, как супруг в больнице помер. То же самое было, когда у них в деревне дом загорелся. У тётки. И погиб Катин двоюродный брат Никита. Катерине тогда только-только десять годков стукнуло.

И вот четвёртого июня две тысячи одиннадцатого года сидит она на скамейке. Вечер уже, но ещё не темно. И постоянно тот момент в голове прокручивает. Хотя не вспоминалась ей эта дрянь с девяносто пятого года. Чуть поодаль Настюша, её шестилетняя правнучка, играет. Сплавили её прабабке, потому что в семье тяжёлое время. Развод. Незачем Настюше на всю эту ругань и делёж имущества смотреть. А бабка Катерина хоть и старая уже, но соображает за троих. Не то что соседка, на пять лет её моложе. Та соберёт своё бельё в узел и в угол с ним забьётся. Боится воров. А то, отвернутся близкие, так она на улицу уйдёт и на вокзал. Всё куда-то ехать ей надо. А куда, старуха и не помнит. Такой не то, что внучат доверить. За такой самой глаз да глаз нужен, как за дитём годовалым. А Катерина в маразм ещё, слава богу, не впала. Только сердце пошаливает.

И вот думает она: "Ай не к добру это. Чего эта мокошь опять в башку лезет? С Настюшкой, что ли, случится что-нибудь? Да нет, она у меня на глазах всегда. Клещ укусит? Да нет, брызгаю я её перед прогулкой спреем специальным, как Вероника велела. А то грабители придут, та же мокошь. По телевизору вчера показывали, что убили они целую семью где-то в Средней полосе и всё из квартиры вынесли. Да ну, у меня, кроме ковра восьмидесятых годов, и брать-то нечего. Пенсия три копейки. Нет, тут что-то другое".

И как подумала она про другое, сердце её защемило. И нехорошо так, ещё никогда такого не было. Перед глазами замелькали картинки. Мама в синем платье, голубой шар, большое зеркало, страшные, тёмные окна незанавешенные. И увидела Катерина могилу на кладбище. Подошла и читает: " Дунаевская Екатерина Семёновна 10.01. 1931-04.06. 2011".

" Так вот к чему первое воспоминание пришло, - думает, - Это по мне... по мою душу. Слава богу, с Настюшкой ничего. Только вот… Испугается она, когда меня увидит на скамейке... Что если это первым воспоминанием в её жизни станет? Не дай бог! Она же… Никогда не сможет радоваться, бояться и... и... и просто жить "

№4 Почти по Драгунскому

За неделю до восьмого марта мы с женой опять разругались - я задержался в гараже, расслабился, может чуть больше положенного, а Лидка разоралась, мол, сына водкой отвадил, ей тоже моя непросыхающая морда надоела, потом разревелась, назвала меня алкашом и ушла.

Утро было не тем временем, чтобы думать, а ближе к обеду, когда мысли со скрипом и резью, но задвигались в голове, я позвонил Лидке. Долго терпел мозгодробительные гудки, а, дождавшись ответа, по-новой выслушал вчерашний монолог, приправленный парой излюбленных штрихов: руками, что растут у не оттуда, ленью, и, конечно же, всплыла ненавистная кладовка, которую я обещал разобрать еще прошлой осенью. Ведь не объяснишь, что даже жалкий обрубок проволоки может в любой момент понадобиться, что гвозди с шурупами нужны разные, и спиннинг – не «еще одна удочка», а пыжиковых шапок таких уж не шьют, и я в ней еще буду ходить, как и на лыжах обязательно покатаюсь.

По-хорошему, надо было две ходки сделать, но уже темнело, подгонял морозец - весенней оттепели не было и в помине, и я, груженый как вьючный мул, отправился на помойку.

Поглядывая то под ноги, то на дорогу, то на вершину мусорной пирамиды, я почти успокоился - надежно все слепил! - как вдруг с самого верха кучи что-то спрыгнуло. Подлецом оказался старый медведь – плюшевая зараза не просто упала, а, скользнув по льду, покатилась и остановилась аж в паре метров от меня. Пришлось сойти с песочной дорожки. И только я, удерживая ношу одной рукой, другой потянулся за игрушкой, как с крыши стеной рухнул снег. Меня не задело, но от неожиданности я дернулся, края коробки оторвались, и все, что я нес, разбросалось вокруг. Пацаны с хоккейной коробки затыкали пальцами и заржали. Чертыхаясь и краснея, пришлось ползать собирать.

Кое-как дотащился до помойки, а медведя, что меня опозорил, пнул к контейнеру, да так, что он врезался в мусорный мешок, и его засыпало картофельными очистками.


-Ляксеич! – на обратном пути окликнул дед Коля, сосед из третьей. – Ляксеич! С прошедшим двадцать третьим тебя! Ну, ты того, в рубашке родился. Ты посмотри, как тебе на голову прилететь могло, – резиновым концом палки он ткнул в сугроб, что свалился с крыши. Я не понял - ну обсыпало бы снежком и ладно. Дед Коля хмыкнул редкозубым ртом. - Ты посмотри, какой там лед! Я ж давеча все говорил нашим службам, а они, черти, даже этой, лентой полосатой не оградили. Хотел тебе в окно крикнуть, а ты сам отошел, упало что-то у тебя. Вот не отошел, смотри, что бы тебе прилетело, - он поворошил снег и постучал по льду. Что говорить, глыба была приличная.

Я по жизни атеист, но, придя домой, на всякий случай протер пыль под Лидкиными иконками, выпил святой воды для души, следом горячительной – от стресса. Представить страшно, что было бы, если не упал старый медведь и я не сошел с дороги... Откуда он вообще был, медведь этот?
Опрокинул еще рюмку для памяти, и вспомнил – это был мой медведь. После закрытия олимпиады в восьмидесятом я ревел белугой, что улетел Миша, и отец с матерью на следующий день принесли его - плюшевого медведя с растопыренным лапами - и сказали, это сам Олимпийский Миша прислал, чтобы я не грустил. Как я радовался, какого гопака по комнате давал, аж соседка снизу пришла. Дурак-то… Да чего мне было тогда, в восьмидесятом, лет шесть, а то и меньше.

А сколько я с этим медведем возился. Меня ведь из-за него один раз собака чуть не разодрала. Была у нас во дворе тварь баскервильская, Бертой звали - страшная зараза, до жути. Хозяева любили ее первой выпускать - без намордника, без поводка, просто дверь открывали - она вылетала, а затем уже и сами показывались. С ними и говорили, на них и жаловались, участковый приходил разбираться – да что там, спекулянты наглые, зато со связями. Я однажды только в подъезд зашел, и Берта вылетела, а в руках у меня медведь - я уткнулся в угол и его к груди прижал, все боялся, что собака порвет. Берта тогда мне спину прилично подрала – швы накладывали, уколы делали. Хозяева собаку быстро на дачу отправили, когда родители в милицию обратились, затем и сами съехали. Мать меня тоже чистила, что игрушку не бросил – а я объяснял, что не игрушку, а друга защищал. Друга, которого вареньем черничным кормил, потом от варенья отмывал, которого на ночь рядом укладывал, друга, с которым разговаривал, смеялся, делился планами и секретами, и которого сегодня отнес на помойку и пнул.

Уже стемнело. Мой медведь валялся там же, в тусклом свете фонаря и горе оледенелых очисток. Уже припорошенный снегом, он улыбался ниточным ртом и нелепо тянул сальные лапы. Я всю дорогу нес его в куртке.

Лидка опять не отвечала. Вернувшись на кухню, я посадил медведя на стул, напротив сел сам. После пробежки по морозу в одних тапках и куртке на майку, хмель отпустил быстро, но сейчас, глядя на плюшевую игрушку, почему-то нестерпимо захотелось залезть в детство, словно то было не время, а старая волшебная коробка, которую можно достать с чердака и заглянуть внутрь. А внутри – небо и цветет липа, ребята на улице ждут, бабушка, живая, суетится на кухне, и руки у нее с виду морщинистые, в конопушку, а пахнут грушевой карамелью, молоком и совсем немного хозяйственным мылом. И главное, там очень много солнца, нет грязи, и жизнь бескрайняя и вся впереди, как позолоченный горизонт с нарисованной мелками радугой. Там, внутри коробки, покрытой пылью за давностью лет, я мечтал, каким стану великим летчиком - вторым Чкаловым, буду умным и благородным, совершу миллионы перелетов, и обязательно отвезу моего игрушечного друга туда, куда улетел большой Олимпийский Миша, обязательно покажу ему тот сказочный лес...

На кухне мигала лампочка, гудел пустой холодильник, и на столе скукожились заветренные пельмени. Начатая бутылка водки вспотела, из-за нее добрыми пуговками глаз смотрел медведь – нелепый такой, ненужный, грязный, как сам я, да и как жизнь, которую он сегодня спас. Меньше всего я напоминал сейчас ребенка из забытой коробки детства.

Я закрылся руками на секунду, резко встал, взял давнего товарища и понес в ванную отмываться, потом сам залез в душ и врубил холодную воду. Как мог убрался в квартире, а утром купил цветов и пошел к Лидке – она жила пока у подруги. Долго просил прощения и вернуться домой - ведь, правда, любил я ее, даже слово дал, что пить брошу. Она хоть и не поверила, но простила.

Восьмое марта мы встречали все вместе. Лида накрыла шикарнейший стол, ближе ко мне поставила любимую «мимозу» и бутерброды со шпротами. Сын пришел со снохой - у него тоже попросил прощения, и когда обнялись, в душе как ангел пропел. Я и забыл, каково это сидеть не в провонявшем бензином гараже, в смоге табака и мата, а за столом со скатертью и с семьей, и как уютно у нас, и какая Лида красивая, когда не кричит, а улыбается.

Миша поглядывал со спинки дивана - я купил в магазине медальку и повесил ему вместо той, что когда-то потерял. Даже ниточная, так и не отмытая от варенья улыбка, казалась еще добродушней и шире - может сентиментальность, что поделать, с возрастом все мы либо черствеем, либо становимся излишне чувствительными. По мне, так лучше второе.

Вечером, когда все ушли, а Лида легла спать, я вышел на балкон, настежь открыл окно и глубоко-глубоко вдохнул. Я вновь почувствовал себя окрыленным мальчишкой, почувствовал, как бьется в груди сердце, как счастлив я, и что не все потеряно. Окна соседних домов постепенно гасли, город засыпал, а на душе у меня было легко и чисто, может оттого, что, наконец, помирился с семьей, может, что горизонт будущего наконец-то просветлел, а может, просто потому что ночной воздух был чист и свеж, и в нем так ясно угадывалась приближающаяся весна.

№5 Украденное детство

Этот день Защиты Детей выдался на радость солнечным. За всю затянувшуюся холодную весну, сегодня солнышко наконец-то пробилось сквозь так надоевшую пелену хмурых туч. Оно светило совсем уже по-летнему: так же ярко, несмотря на стайки небольших кучевых облачков, игриво проплывающих по небесной сини. Настроение нисколько не портил небольшой прохладный ветерок.

Я и мальчишки, в связи с ослабленным иммунитетом, редко бывающие на больших мероприятиях, празднично разодевшись, отправились на долгожданный детский праздник. В этом году сменившееся руководство нашего небольшого населенного пункта впервые за долгое время решило провести праздник для детей на площади возле местной библиотеки. Организовали батут, сладкую вату, воздушные шары: одно из составляющих простого детского счастья, наняли художника, рисующего на радостных детских личиках веселые звериные мордашки (естественно, не за бесплатно), провели несколько конкурсов для ребятни с небольшими призами — детской радости не было предела, договорились с аниматорами, демонстрирующими детворе шоу мыльных пузырей. Мои мальчишки дружно влились в общую веселящуюся детскую массу. Пузырики громко лопались в воздухе, разлетаясь многочисленными радужными капельками на визжащую радостную толпу. Взрослые тоже зачарованно смотрели на пузырьковую феерию, и, вместе с взлетающими ввысь мыльными пузырями, мысленно переносились в свое беззаботное и такое далекое детство...

В стороне, недалеко от машины, стоял крупный мужчина. Он, улыбаясь, держал на руках худенького бледного мальчика. Пареньку с виду было лет семь-восемь. Руки, согнутые в суставах тяжелой болезнью, неподвижно лежали на его груди, а тощие ноги бессильно свисали плетьми. Его каштановые волосы ерошил озорной ветерок. Несмотря на небольшую, приносимую ветром, прохладу, он был в одном подгузнике. Паренек смотрел на веселящуюся юную толпу и на его лице была светлая улыбка.

Мужчина с сыном на руках подошел ближе к летящим пузырькам. Большой мыльный пузырь, коснувшись щеки мальчика, громко лопнул. Парнишка громко рассмеялся, засмеялись и окружающие его дети. Но это был совсем не злорадный смех, с тыканьем в не такого как все, а смех заразительный, дарящий и другим частичку своей радости. И глядя на этого мальчика, с украденным тяжелым недугом детством (да что там детством — всей жизнью), понимаешь, как же все-таки мало нужно человеку для того, чтобы стать счастливым: всего лишь ясный денек и большой радужный мыльный пузырь.

№6 Сказание о Ричарде


«Если бы взрослые чаще задумывались о том, какими
они были маленькими, а дети думали о том, какими они будут
взрослыми, старость к ним бы не торопилась, а мудрость - не
отталкивала».
Лев Кассиль.

Маленький мальчик Юра Бондаренко, герой одного из любимых моих фильмов «Дети Дон Кихота» убегает из дому в Африку, чтобы сражаться за свободу негров. Картина вышла на экраны в 1965 году. Это было время активной фазы национально-освободительного движения во многих колониальных странах. Сама тема достаточно подробно и ярко, а порою и эмоционально освещалась в средствах массовой информации и была, как говорится, на слуху.

Детство моё выпало именно на эту эпоху. Ещё свежи были в памяти каждого советского человека события на далёком и экзотическом острове Куба, каждый школьник, наверное, знал о «барбудос»* и знаменитый лозунг кубинских революционеров - «Patria o muerto! Venceremos!».**

Вообще сама идея и принципы дружбы во всём мире, освобождения народов от гнёта капиталистов, колониального рабства были в то время очень популярны в Советском Союзе. В стране создавались общества дружбы народов: советско-алжирской, советско-египетской, советско-вьетнамской и многие другие. Студенты из т.н. развивающихся стран учились в наших политехнических, сельскохозяйственных и медицинских ВУЗах. Осуществлялись не только идеологическая поддержка национально-освободительного движения, но и всестороння экономическая помощь, военно-техническое сотрудничество.
Мы, юные пионеры тоже старались приобщиться к великим делам и свершениям. И вот однажды ребята нашего класса подготовили (под руководством учителей и пионервожатой, конечно) литературно-художественных монтаж о детях - литературных героях разных стран - Вьетнама, Китая, Испании, Франции, США и некоторых других. Сам концерт, насколько я помню, был приурочен ко Дню международной солидарности трудящихся, отмечаемый в первый майский день.

Мне поручили исполнить роль маленько Дика – персонажа из рассказа «Дик с 12-й Нижней». В этом небольшом произведении Г. Новогрудского повествуется о том, как нью-йоркские подростки-продавцы газет собирали деньги на операцию для своего сверстника Дика, получившего по неосторожности травму глаза. Одним словом, речь там шла о дружбе и взаимопомощи.

Видимо для того, чтобы усилить социальную составляющую белого мальчугана Дика решили сделать негром. Уже и не помню, чья это была задумка - классного руководителя или моей старшей сестры, бывшей в ту пору пионервожатой. Таким незатейливым приёмом косвенно затрагивалась и ещё одна проблема - положение негритянского населения в США.

Надо сказать, что для всех нас это был первый опыт сценического перевоплощения, но думаю, что Гавроша*** было изображать значительно легче, чем Дика.

Первый раз в жизни мне наносили настоящий артистический грим. Это был крем темно-шоколадного цвета, без ярко выраженного запаха. Накладывали его на лицо и кисти рук. Мало того, чтобы образ был достоверным, мне ещё и волосы завивали. И все эти страдания ради нескольких фраз на сцене! Одет я был в собственные бриджи и клетчатую ковбойку - очень в то время модные. Таким образом, американец получился весьма симпатичный.
***

Сказать, что зал рукоплескал, - значит ничего не сказать. Публика, а это были, в основном, наши родители и учителя, очень восторженно приняла концерт. На поклоны мы не выходили - просто стояли и хлопали. Но что-то мне подсказывало, что значительная часть аплодисментов была адресована всё-таки Дику с 12-й Нижней…


*Барбудос - barbudos ( исп.) – бородачи - кубинские революционеры, многие из которых, по примеру своего лидера Фиделя Катсро носили бороды.
**Patria o muerto!Venceremos! (исп.) - Родина или смерть! Мы победим!
***Гаврош - подросток, геройски погибший во время уличных боёв в ходе Июньского (1832 года) восстания в Париже, один из персонажей романа В. Гюго « Отверженные»




№7 А никуда!


– Ты погляди-ка, Прохор, какую нынче тему на конкурс прописали: «Куда уходит детство?» Ну, не прелесть!?
Шурин гостит у нас редко, сегодня под шафе, и его размышления интересны по любому поводу. Он кивнул и грустно улыбнулся:
– Ух, ты! А ведь, как говорится, чтобы продать ненужное, надо купить что-то ненужное. Прежде чем детству уйти, оно должно случиться.
– Не, я лучше придумал! Представь, старенькое-престаренькое, потрёпанное, какое бывает у мальчишки лет в семь, заявляет: «Усё, Петенька, ухожу от тебя». А тот ему: «Куда?!» Детство роняет скупую слезу, сморкается в грязный платок, вытирает им лысину и вздыхает: «Куда-куда! На пенсию».
– Зачем ему пенсия! – шурин поднял стакан и посмотрел сквозь него на свет. – Лучше бы за пивом сбегало. Был бы толк.
– Циник! Детство – это ж святое!
– Ну, кому как. Это ты, вон, в городе родился, да вовремя, а я…
– А чего ты? У тебя детство-то вообще было? В песочнице сидел, в салочки гонялся? Нет?
Прохор поднял на меня глаза и прищурился. Странно как-то посмотрел, словно усмехнулся.
– Было и у меня. Хочешь знать, куда делось?
– Ну. Если не секрет.
– Изволь. – он сложил руки на груди и, задумчиво глядя в окно, начал рассказывать. Да таким голосом, что я невольно насторожился. Необычным голосом, глухим и хриплым.
– Я, ты же знаешь, деревенский. Ту ещё пору застал, бедовую. Не пожрать, не выспаться. У нас по одному не ходили, дрались чаще, чем почёсывались, ужин в соседском огороде – не своровал, свободен. Какие, в жопу, песочницы!
Летом, ясное дело, пропадали целыми днями на улице. И за нами, помню, всё собака увязывалась, Жучка. Рыжая – огонь! – кудлатая. Её любили. Огромная голова, ноги кривые, язык лопатой и хвост – помело. А ласковая! Погладишь – не отвяжется. И старушка. Наверно, по-собачьи, по-своему, – как я сейчас. Морда седая-седая!
Бегала медленно, но никогда не отставала. Мы на речку купаться, следом топчется, в лапту гонять за деревню, тоже там. Притащится последняя, – плохо уже ходила – ляжет и смотрит. Тявкнет лениво, если чиж рядом пролетит и рада.

Эта Жучка была соседская. Но дома почти не жила. Её там не привечали. Так себе семейка – пьяньчуги. А ко мне привыкла. Я её даже подкармливал иногда.

И как-то раз время, видно, пришло собаке. На старости сбрендила. Хозяйку за руку тяпнула. Ну, старая, чего с неё взять. А та, соседка, зверюга, её отметелила. Жучка кое-как убежала и у нас под сарай забилась. Глубоко залезла. Под пол. Вроде бы и ладно, да только час её пробил – три дня прошло, она всё там.

Дед мой про это узнал. Чтоб собака под сараем сдохла – к беде большой. Нельзя! Да делать нечего, он хотел вытащить, но Жучка оказалась жива – зарычала и тоже чуть не цапнула его. Я полез смотреть. Шептал тихо-тихо, помню: «Жука! Жука! Это я, я»! И ведь страшно было до чёртиков – вдруг искусает. Но она меня не тронула. Дала погладить.

Так вот только меня и подпустила. Весь день под сарай лазил, воды налил, лежал с ней, гладил. Глаза закроет – будто спит. Но вытащить себя не дает – опять рычит. Я ж солобон был – боялся. И жалко до слёз. Просидел с ней, почти до темноты, вылез, смотрю – соседка, хозяйка Жучкина, чего-то с дедом моим шепчется.

Кто-то рассказал ей, видно. О чем разговор, не расслышал, а когда ушла, спросил.
Дед сразу насупился:
– Подохнет твоя Жучка под сараем, на кой? Завтра увезу. Утром достанешь. Понял?
– А куда повезёшь? Она же больная.
– Знаю, куда.
Больше ничего не сказал.

На утро дед за машиной ушел, а мне наказал собаку вынимать. Я час, наверное, её гладил да уговаривал. Она седой нос свой мне в ладони суёт и урчит, будто кошка, представляешь. Нос горячий, как уголёк. А мне ведь жалко её! Я просто умаялся весь там, под сараем этим. А думаю, выручить-то надо, помочь. Потихоньку, потихоньку, – уговорил. Ну, как уговорил? У неё ноги совсем отнялись – выволок на руках.
Как раз дед на своей полуторке подъехал. Я Жучку в кузов и отнёс. А деду она не далась – до зубов дело сразу дошло. Он и связываться не стал. Кинул верёвку, сказал привязать её к борту, что б не брыкалась и ушел – в кабину сел. Я сделал как велено. А ей куда брыкаться – легла лёжкой, прижалась и смотрит жалобно. Да так смотрит… так смотрит…
Ох, слушай, вот шесть десятков с лишним прожил, а таких глаз больше никогда не видал! И в памяти теперь почти всё стёрлось, но глаза этой собаки – прямо вот тут.
Прохор замолчал, подняв перед лицом ладонь.
– А дальше что было?
– А ничего хорошего. Жучку в кузове привязал, погладил, слёзы сглотнул и в кабину к деду полез. Спрашиваю, можно с ним? А он не гонит, хотя раньше в жизни меня к машине не подпускал. Только устроился – сразу поехали. Но не в районную сторону, а к лесу. Смотрю – у него меж сидений берданка торчит, в холстину обмотана.
Ох, как у меня тогда на душе-то тяжело стало. Не бывает так тяжело на детской душе, друг мой. Не бывает. Взрослый, он ведь может и стерпит, сдюжит, а я только глянул ружьё и в слёзы. Сам не верю, не хочу верить, а реву навзрыд просто. Дед увидал, вроде притормозил даже.
Что-то рыкнул на меня, но я не слышал, чего. И не заметил, как в лес заехали. Недалеко, за падями остановились.
– То, что я думаю?
– А что еще? Дед, вот это запомнил хорошо, заглушил двигатель и стало тихо, как в гробу. Только маслом воняет и бензином. Потом повернулся ко мне, взял за руку и глядя прямо в глаза, сказал: «Уведи собаку и привяжи вон к тому дереву». И взгляд такой, цепкий, вроде репейника. И палец вытянул – сухой, длинный, как палка. Я палец помню, а дерево нет. Дальше вообще все плохо в памяти отложилось. Стал умолять: «Деда! – кричу, – не надо! Не надо! Не убивай! Она отлежится! Сама убежит! Пусть убежит!» Кричу и плачу. А он меня только из кабины выпроводил и приказал: «Вяжи». И всё.

Жучку на руках к дереву унёс. Худая как смерть, а и я не велик. Еле дотащил. А она лижет мне руку. Тихонько так… лижет. И урчит. Как кот, ей богу. Не скулила, ничего. Молча всё. Только руку лизала. Откуда ей знать? Не понимает ведь. Положил, оглянулся – там дед с берданкой.
А Жучка села на землю и больше на меня не взглянула. Тех её глаз я не помню. Лизнула ещё раз руку и всё. Словно глаза закрыла. И я стою, оцепенел будто.
Дед закричал: «Уйди за машину!»

И этот крик его полыхнул во мне будто молнией. С головы до пят прошибло. Я больше вообще ничего не соображал. Только внутри всё, как сгорело. И слёзы, помню ещё, капали со щёк. Откуда во мне столько – потом удивлялся, а тогда кроме этого крика дедовского ничего в голове не осталось. Сорвался и побежал.
Не к машине. Ничего видеть не хотел! Несся прямиком в деревню. Со всей силы. Даже не знаю, дышал ли. Наверно, так и убегают от своего…
Выстрела я не слышал.

Вот такое моё детство, брат. Я тогда и знать не знал, что оно вообще существует и не догадывался, что так скоро с ним распрощаюсь. А куда ушло? А никуда. В том лесу под деревом этим чёртовым и осталось. Только Жучкины глаза вот в памяти.
Мы долго молчали.
– Прости, Прохор, что спросил. Жучка, она ведь чужая была, не ваша?
Он ответил раздражённо, резко:
– А я не знаю с тех пор… Не знаю, кто наш, кто нет. Да и бывают ли они вообще, свои-то?
Тут я сказать ничего не решился.
– Да, ладно, – шурин налил стаканы и один подвинул ко мне. – Думаю, ты об этом рассказывать не станешь? Никто ведь кроме меня все равно тех мест не знает. Подумаешь, детство! Ушло и ушло.
– Нет, – мне было так горько, что плакать хотелось безбожно. – Не стану.

№ 8 Немного о себе

Этот рассказ я посвящаю не какой-то одной истории, а нескольким моментам из детства, врезавшимся в память.
Стоял зимний день. Двор утопал в снежных сугробах. Мать укутала меня, как на Северный Полюс, и выпустила на улицу. Одетый в толстую шубу с рукавицами на резинках, я медленно переваливался с ноги на ногу при ходьбе. По двору гуляли куры. Их охранял большой петух, казавшийся мне гигантским. Он ходил с важным видом, внимательно ко всему приглядываясь. Очень быстро петух посчитал моё поведение дерзким и двинулся в наступление. Дальнейшее случилось в доли секунды. Птица клюнула меня в спину. Через толстую шубу я ощутил сильный толчок. Инстинкт сработал мгновенно. Мои ноги так быстро унесли меня прочь от опасности, что я очнулся только, барахтаясь в сугробе в конце огорода за тридцать метров от того места. Поднявшись, я увидел, как мать, вышедшая во двор, футболила петуха, бросившегося за мной в погоню. Тот высоко подпрыгивал, распустив перья от возмущения. Мать потом постоянно вспоминала этот случай, удивляясь моей прыткости.

Следующая история произошла летом. Во дворе лежали доски, сложенные рядами. Я сел на них. В досках оказался муравейник. Надо сказать, что в нашем дворе водилось три вида муравьев. Первые – большие чёрные муравьи, выглядевшие угрожающе, при этом укусы их челюстей превращались в безобидные щипки. Они были страшными вонючками и своим поведением больше походили на клопов. Стоило зажать муравья между пальцев, как тот выделял пахучую кислоту, надолго въедавшуюся в кожу. Вторые – маленькие чёрные муравьи, которые доставляли неприятности только растениям, устраивая в их корнях большие муравейники. Я чувствовал себя рядом с ними, словно Гулливер в обществе лилипутов. Можно было безнаказанно рушить ходы, извлекать наружу личинок и наблюдать за нарастающей неразберихой. Третьи – рыжие маленькие муравьи, облюбовавшие крапиву и впитавшие в себя её ядовитый сок. Они доставляли больше всего неприятностей. Каждый их укус причинял дикую боль, сравнимую только с укусом пчелы. И надо же было такому случиться, что я уселся на муравейник с рыжими тварями. Муравьи быстро отреагировали на столь наглое посягательство на их территорию и набились десятками штук мне в шорты. Сначала я ощутил непонятные шевеления, затем последовала серия укусов. Ощущение было такое, словно в трусы напихали свежей крапивы. На помощь пришла бабушка. Она стянула меня с муравейника и принялась вытряхивать муравьев из одежды. С тех пор у меня развилась фобия на рыжих муравьев. Сбор ягод в палисаднике превратился в невыносимую муку, ведь там больше всего водилось этих тварей. Стоило мне подойти к кусту с ягодами, как начинало казаться, что в обувь забрались муравьи, будто они уже ползают под одеждой, медленно взбираясь по телу и готовясь к укусу.

В жизни каждого ребенка однажды наступает момент, когда он совершает какую-нибудь глупость, прекрасно осознавая, что ему грозит за неё наказание. Кто-то разрисовывает обои фломастером, кто-то рассыпает муку на пол. Я с отцом и старшим братом как-то раз гостили у бабушки. Мне было скучно. У бабушки не было ничего такого, чем ребенок моего возраста мог себя развлечь. С большим трудом мне удалось найти единственную книгу во всём доме. Книга оказалась с картинками. На тот момент я не умел читать, поэтому не понимал, о чём в ней написано. Но это было не важно. Следующим шагом было найти ножницы. Ножницы нашлись быстро. В итоге бабушка застала меня за тем, как я вырезал последние картинки из непонятной книги. Она сильно расстроилась и пожаловалась отцу. Тот не стал меня бить, но прочитал долгую лекцию о вреде подобных занятий.

В завершение расскажу вам последнюю историю. В пору моего детства туалет располагался на улице. Родители, уходя из дома, запирали дверь на замок, ключ от него вешали в туалет на гвоздик. Таким образом они прятали его от возможных грабителей. Один раз ключ доверили отнести мне. Угадайте, что из этого вышло? Войдя в туалет, я вместо того, чтобы повесить ключ на гвоздик, вытянул руку с ним над круглой дырой в дощатом сиденье и разжал пальцы. Раздался всплеск и ключ погрузился в вонючую жижу. Я спрятал его так надежно, что ни один грабитель не сумел бы найти. Родители после этого выпороли меня и долгое время ничего мне не доверяли.
Конечно, это не все истории, приключившиеся со мной. Были и грустные, и мистические, и трагические, но я не хочу перегружать рассказ излишним повествованием. Для меня детство было порой мечтаний. Тогда мир казался необъятным, каждый день открывалось что-то новое, и я с легкостью верил в волшебство.

№ 9 Я уже не ребёнок, мама

Все мы остаёмся детьми, пока живы наши родители.
Мне было лет пять, наверное, когда мама сказала однажды:
– Сынок, придется тебе теперь у бабушки оставаться, я на работу устроилась.

Такое было время, все работали. Страна поднималась из руин войны, а я был ребёнком и ничего не хотел понимать. Скучал по маме, сто раз на день бегал смотреть на часы-ходики, висевшие в кухне на стене, и с нетерпением ждал, «когда маленькая стрелочка подойдет к цифре семь». Мамочка приходила уставшая забирала меня, и мы рано ложилась спать, а сыночку хотелось играть, хотелось сказок. Потом, когда её перевели на работу полегче, подошло время мне идти в школу. Вместе мы были только короткими вечерами, да в выходные дни, если у неё не было дежурств. Ещё были каникулы, но на лето мы переезжали к бабушке, помогать по хозяйству. Кроме работы, мама была занята огородом, уходом за птицей и поросятами, а я надолго уходил на пустырь за домом пасти коз.
Только на исходе дня, когда солнце уходило в степь и пряталось за дальними терриконами, мы усаживались вокруг стола в саду. Мама в красивом цветном сарафане, разрезала и раскладывала на тарелки пирог со сливой или абрикосами и все пили чай из бабушкиного медного самовара. Я морщил облупившейся нос и, надувая щёки, энергично «фукал» на блюдце, а мама смотрела на меня и улыбалась. В этот момент она становилась ещё красивее, и все вокруг тоже сияло в золотых лучах заката: облака, луг и вербы у пруда…

Я старался не огорчать её плохими отметками. Начальную школу окончил круглым отличником. В награду мне был обещан новый портфель. За покупкой надо было ехать в город, куда мы и отправились одним жарким июльским днём. Долго ходили по универмагу, заглянули на рынок и наконец-то в небольшом тихом магазине, среди царства книжных корешков, цветных карандашей и акварельных красок, присмотрели то, что надо. Аккуратный, желтый, лакированный портфель из настоящей кожи, с двумя блестящими замками-защелками. К солидной ручке, тонким кожаным шнурком был привязан миниатюрный никелированный ключик. А какой упоительный запах источало это совнархозовское изделие! Вдобавок к нему прикупили прекрасный деревянный пенал с выдвижной лакированной крышкой, на которой был изображен московский кремль. Обалдевший от счастья, я не прочь был уже завтра отправиться в школу, хотя до конца каникул оставалось ещё больше месяца. Так мне не терпелось похвалиться перед товарищами своей обновкой!

Потом мама повела меня в настоящее взрослое кафе, где официант в белой рубашке и галстуке «бабочкой» на разносе принес нам две вазочки с мороженым. В каждой из них лежало по три разноцветных шарика пломбира. Мы медленно ели его маленькими ложечками, растягивая удовольствие. Я смотрел по сторонам, и, мне казалось, что все должны обязательно обратить внимание на мой новый портфель. Ну как можно было спокойно проходить мимо такой красоты!
В тот день мы угодили под настоящий ливень! Гроза разразилась внезапно. Потоки мутной воды размыли дорожное полотно. Трамваи не ходили. Мы пристроились у дороги под большим старым тополем, но даже его густая крона не защищала от дождя. Мама сняла с себя жакет, накинула мне поверх пиджака на плечи, а я украдкой за её спиной прятал в него свой драгоценный портфель. Так мы и стояли, пока, поднимая фонтаны брызг, рядом с нами не остановился огромный самосвал. Водитель, видимо проникшись трогательной картинкой, сжалился над двумя несчастными, промокшими до нитки, и предложил подвезти до посёлка. Стекла старенького «МАЗа» заливало дождем, в кабине пахло бензином и мокрой ветошью, а мне было так хорошо и так уютно сидеть, тесно прижавшись к тёплому маминому плечу. Устав от впечатлений этого незабываемого дня, я незаметно уснул, обняв обеими руками немного подмокший портфель.

Шли годы…

Я окончил школу, поступил в институт, стал студентом, а мама всё считала меня маленьким ребенком. Зимой я прилетал на каникулы из южного города, где тогда учился, а она встречала меня в аэропорту с валенками и теплой шапкой в руках.
Почти каждый месяц высылала посылки с вареньем и топлёным смальцем, тёплыми носками и длинными по моде свитерами крупной вязки.
Ещё средством общения был телефон…

Звонки по «междугородней», эти пресловутые «ноль семь», как о них забыть?
– Вас вызывает город Д., ответьте!
Скрип, шум в трубке и вдруг, разрывая тишину, такой родной, любимый голос:
«Сынок, ты где?»

А я уже служил офицером на флоте, и нам было запрещено называть свои координаты.
«В море, мама, у берега Африки»
По телефону говорила всегда спокойно, боялась, не хотела волновать сына, а ночами плакала в спальне, стоя на коленях у иконы Николая Чудотворца – покровителя моряков…

Я не сдержал слово и не смог выполнить своего обещания – не оставлять маму. Женился и ушел жить отдельно. Я стал начальником, у меня был свой большой кабинет с приёмной, и на работу меня возила служебная машина, а мама продолжала опекать меня как малое дитя.
Каждый день утром, приходя на работу, я слышал от секретарши: «Вам уже звонила ваша мама, соединить?»
Её волновало, тепло ли я одет, успел ли позавтракать, не промочил ли ноги, добираясь на службу, хорошо ли выспался.
– Сама-то ты как?
– Да что со мной сделается? Всё у меня хорошо, ты не волнуйся».

А потом мамы не стало…

Я не сразу осознал, что больше никто и никогда не сможет назвать меня своим ребёнком и мне стало очень грустно. Нет, я не одинок. У меня есть жена, сын, внуки. Я по-прежнему хожу на работу, в моём распоряжении кабинет, правда уже совсем другой, небольшой и без приёмной. Даже иногда, бывает, в ненастную погоду, мне звонит супруга…
– «Ты бы не задерживался сегодня, к вечеру обещают резкое похолодание»
– «Спасибо, дорогая, – отвечаю, – а сам думаю, что бы сейчас сказала моя мама…
– «Сынок, на улице подморозило, я сейчас приеду, тебе тёплый шарфик привезу»…
–«Но я уже не ребёнок, мама!»

№10 Золотое детство

Лена рассказала сказку о Винни-Пухе, укрылась лёгким покрывалом (в детской спальне было очень тепло), и закрыла глаза, приготовившись отвечать на вопрос, который трёхлетний Дима задавал ей каждый вечер.
- Няня Лена, а ты меня любишь? - она не ошиблась, сегодня из детской кроватки тоже донёсся несмелый голос, в котором улавливался страх получить отрицательный ответ. Но, услышав привычное "да", мальчик облегчённо вздохнул, но не замолчал, как обычно, а продолжил, - А я вот больше всех люблю няню Ивановну (она присматривала за мальчиком с рождения, а сейчас уехала в двухнедельный отпуск, на время которого Лена и подменяла её), потом - сестрёнку Анютку, потом - собачку Жужу, - с каждым последующим словом голос мальчика становился всё печальнее и тише, - потом - маму... - и совсем затих...
- Дима, ты собачку любишь больше, чем маму? - Лена приподнялась, оперевшись на локоть, и посмотрела на выглядевшего несчастным и растерянным от понимания этого факта, ребёнка, - А почему, ты не мог бы объяснить, малыш?

Дима немного подумал и начал растолковывать временной няне и подруге в одном лице, свои умозаключения.
- Понимаешь, маму я вижу очень редко, она приезжает к нам не каждый день, а Ивановна, Аня и Жужа всё время дома, играют со мной.
- А разве мама, когда приезжает, не играет с тобой?
- Нет. Она, конечно, даёт нам с Аней ай-пады поиграть, пока примеряет одежду или говорит по телефону, но сама никогда не играет...
- Но ведь мама всё время вас куда-то возит: то в кино, то на детские спектакли, то на аттракционы, - пыталась "оправдать" маму няня.
- Лучше бы она с нами поиграла или просто поговорила, - с недетской тоской сказал Димка.
- А папу ты любишь? Он у вас замечательный, - хоть в списке предпочтений и отсутствовал второй родитель, Лена всё же попыталась привлечь к нему внимание мальчика.

Отец двоих замечательных детей - Ани и Димы, миллионер Кирилл Постовой заработал огромное состояние исключительно благодаря своим мозгам. Даже в жёлтой прессе и в интернете не было практически ни одного, за редким исключением, упоминания о нечестных путях или махинациях на пути становления магната. У Кирилла был собственный благотворительный фонд, оказывающий поддержку талантливой молодёжи, богатый человек слыл щедрым меценатом, сам любил живопись и музыку. Его гражданская жена Светлана была известной актрисой кино, снималась иногда в фильмах, но, видимо, только для удовольствия, потому что много времени семья проводила в разъездах. Кирилл очень любил путешествовать, почти каждый месяц на небольшом зафрахтованном самолёте вся семья, включая и двух нянь детей, улетала из Москвы в новую точку на карте земли, где глава ещё не был. Багамы, Канары, Гоа, Бали, Израиль выбирались зимой. Летом - Ницца, Сан-Тропе, средиземноморское побережье Италии. За последние годы появились и любимые места, куда семейство направлялось для проведения, в основном, больших праздников - дней рождений, Нового года, Рождества - Париж, Юрмала, швейцарские Альпы, норвежские фьорды. Но жили родители всегда отдельно от детей, часто даже в разных отелях, встречаясь на пляже или за ужином в самом престижном ресторане.

Папа не жалел никаких денег для детей, у них было всё, по его мнению, необходимое для их полного счастья: самая здоровая и полезная еда; игрушки, причём изобилию ассортимента и количеству мог позавидовать большой магазин небольшого провинциального города; лучшие преподаватели приезжали заниматься с детьми на дом (а для изучения английского был выписан носитель языка из Лондона); дети посещали самые престижные, самые высокооплачиваемые развивательные и спортивные школы. Но сам Кирилл приезжал к детям лишь по воскресеньям (дети жили в огромном шикарном, арендованном специально для них, загородном особняке) да и, признаться, время со своими отпрысками особо не проводил. Так, мультики посмотрит, пообедает, расспросит немного.

Дима немного подумал над вопросом няни и со слезами в голосе ответил: - А папу? Папу я совсем не люблю, - через мгновение Лена услышала всхлипы, а потом мальчик и вовсе громко зарыдал.
Няня стала на колени у изголовья кровати, глядя на плачущего ребёнка... сначала просто гладила по голове, пока тот не перестал всхлипывать, потом села рядом и обняла. Молча, долго сидели, наблюдая, как свет полной луны пытается пробиться сквозь плотные шторы детской спальни.
Мальчик успокоился, но его мучил ещё один важный вопрос, который просился наружу, несмотря ни на что.
- Лена, а ещё я не знаю, люблю ли тебя. Кажется, нет... Это ничего? - извиняющимся голосом произнёс малыш, заглядывая в глаза ночной собеседницы.
- Ничего, мой хороший. Понимаешь, в чём дело, - поглаживая мальчика по голове, прижав к себе, няня искала убедительные слова и, после долгой паузы, спросила, - Дим, тебе сколько лет сейчас?
- Три.
- То есть, ты ещё маленький. Согласен?
- Ну да.
- А как ты думаешь, какое у тебя сердце - маленькое или большое?
- Наверное, тоже маленькое.
- А так как оно маленькое, то и поместиться в нём могут пока не все. Но ты будешь расти, сердце будет становиться всё больше и больше и, когда ты вырастешь, тогда в нём поместятся все, кто рядом с тобой, кто тебя любит и кому ты дорог, а не только те, кто дорог тебе.
- Правда? - от радостной новости мальчик оживился и заговорил быстро-быстро, - И папа, и бабушки, и дедушки, и ты? Все поместятся? Честно?
- Честно-пречестно, - улыбнулась Лена, - и даже больше. Все, кого ты будешь встречать на своём пути. Ты очень хороший и добрый человечек, я точно знаю, что твоей любви хватит на всех.

Няня заботливо укрыла ребёнка, поправила подушку, и через несколько секунд тот уже сладко посапывал, чему-то безмятежно улыбаясь во сне...

№11 Братик

Братик был именно таким, о каком Леша и мечтал, розовощеким, курносым и… очень красивым. Он тихонько посасывал соску и довольно причмокивал во сне. Разноцветные мишки, натянутые на резинке, мягко покачивались в такт дуновению легкого ветерка.
На ярко-синюю коляску Леша наткнулся случайно, прогуливаясь жарким июньским утром по уютному парку Шевченко. Коляску скрывали густые ивовые ветки и мальчик заметил ее только чудом. О братике Леша мечтал давно. Он прожужжал маме все уши, уговаривая ее купить себе в магазине брата. Но это было раньше, когда он был совсем маленьким и думал, что детей покупают в магазине, по крайней мере так ему объясняла бабушка. Став старше Леша узнал, что дети выходят из живота мамы, и тут-же с удвоенной силой стал просить братика.
Если раньше он довольствовался аргументом, что мол денег нет на такую важную покупку, то теперь материальные затраты отходили на второй план. После некоторого колебания мама объяснила сыну, что для рождения ребенка нужен еще и отец. С этим было хуже ибо папа отсутствовал как данность. Вернее он был, но жил в другом городе, и не приезжал вовсе. К ним в дом иногда приходили мужчины, игрались с Лешей, приносили сладости, а затем уходили с мамой «в кино». Мальчик вовсе не ревновал, наоборот он с радостью ждал, что мать выйдет замуж, но мужчины со временем менялись и жизнь шла своим чередом.
Леша пошел в школу, закончил первый класс и стал совсем взрослым, ему исполнилось восемь лет, но братик у него так и не появился. И тут прям чудо, коляска с малышом будто по мановению волшебной палочки появилась летним воскресным утром словно из неоткуда. Леша внимательно осмотрелся по сторонам, но никого похожего на маму или папу его нового братика не увидел. Вдали играли в шахматы пенсионеры, молодцеватая бабулька бегала возле клумбы, да на деревянной скамейке спал крепко пьяный мужчина. Он постанывал во сне и нервно теребил ногами в потрепанных кедах.

Мальчик на секунду задумался и понял – малыша бросила аморальная мать. Это слово он услышал в передаче «Человек и закон», в ней строгий дяденька с милицейским блеском в глазах сухо поведал про родителей алкоголиков, у которых государство забрало маленьких детей. Правда малыш вовсе не походил ребенка из неблагополучной семьи, бирюзовый костюмчик, дорогая чехословацкая коляска, но Леша решил не углубляться в размышления и смело шагнул на влажную от росы траву. Он вытащил коляску на дорожку и неспешно покатил ее прочь от густой ивы.

Куда идти и что делать Леша пока не решил, нужно было собраться с мыслями и продумать непростой разговор с мамой. Может она не захочет еще одного сына, в семье часто сетовали на безденежье. Но ведь малыш такой красивый! Братик проснулся от тряски, выплюнул соску, но не заплакал, а лишь внимательно посмотрел на Лешу своими васильковыми глазами. Затем тяжело, как старичок, вздохнул и снова задремал.
«Я ему новую соску куплю», - умиленно подумал Леша, - «Зеленую, с лошадкой», – такую он видел в универсаме, когда мама отправляла его за хлебом. – «Разобью копилку, там рублей восемь собралось, и куплю. И вообще», - расхрабрился мальчик, - «буду макулатуру собирать, а летом лекарственные травы, без денег не останемся».
С этими мыслями Леша прошагал ровно два квартала, до улицы Саксаганского, именно там его и догнал милицейский зеленый «Бобик» с пыльными номерами…
• * *
- Цыганам его небось хотел продать! – разорялась толстая тетка с двойным подбородком и трясущимися от ненависти губами. – Или попрошайничать по электричкам! У-у, глаза бы мои тебя не видели, понарожают уродов!
- Спокойнее, гражданка, - капитан тяжело вздохнул и потянулся за смятой пачкой сигарет. Покрутив в руках «Столичные» он со вздохом отодвинул их в сторону и глянул на дальнюю стену, черно-белый портрет «Железного Феликса» смотрел на офицера с сочувствием. Сорок минут назад из телефонного автомата на углу улиц Толстого и Горького поступил звонок, от истеричной женщины, которая сквозь рыдания сообщила о пропаже полугодовалого ребенка. Через двадцать минут малыш нашелся, его вез в коляске восьмилетний мальчик. Он сейчас сидел на деревянной скамейке, словно нахохлившийся воробышек и мучительно напоминал милиционеру его собственного сына.
- Я думал он ничейный, - бескровными губами прошептал паренек, и несмело поднял глаза на капитана, - а я так братика хотел…
- Что! Ворюга!– люто взревела пострадавшая. – По тебе колония для несовершеннолетних плачет!
- Успокойтесь гражданка! – повысил голос милиционер, он обмакнул несвежим платком потный лоб и раздраженно глянул в зарешеченное окно, впереди его ждал еще один нестерпимо жаркий день.
- Я хочу заявление написать, - вкрадчиво скривилась женщина и указала на Лешу кривым пальцем, - чтобы все по закону, чтобы посадили…
- Хотите по закону, - вздохнул капитан, - хорошо… вы мать ребенка?
- Нет, няня, - тетка внимательно посмотрела на милиционера, - а какое…
- Значить и трудовой договор имеется? – мужчина в упор глянул на пострадавшую.
- Я родственница, - пролепетала женщина, - я за бесплатно.
- Тогда за халатное отношение к ребенку кого будем привлекать? Вас или мать?
- За какое такое халатное?
- Ну как же, - строго сказал капитан, - оставили ребенка одного, а сами пошли в магазин.
- Так я ведь ненадолго, - неряшливая няня заметно заволновалась, - одна нога там, другая здесь. А Коленька так сладко спал, боялась разбудить.
- Ну вы же сами хотели по закону, - милиционер покрутил в пальцах сигарету, зачем-то понюхал ее и вновь отложил. – А если бы его и вправду украли? - в голосе капитана зазвенел металл. – Или бродячие собаки… - он не договорил.
- Можно я пойду? – просительно прохрипела незадачливая няня. Мне молочную смесь на детской кухне надо идти получать, у матери свое еще в роддоме перегорело.
Капитан слегка кивнул и проводив няню немигающим взглядом с удовольствием закурил. Леша все так же неподвижно сидел на жесткой скамейке и рассматривал плохо вымытый пол.
- А с тобой мне что делать, горе-похититель? – вместе с дымом из него вышло и утреннее раздражение. – Придумал же такое – коляску с грудным младенцем забрать!
- Я братика хотел, думал ребенка бросили…
- Мать попроси, - улыбнулся милиционер, паренек ему явно нравился.
- У меня родители в разводе, - Леша еще больше нахмурился.
Капитан замолчал и почему-то покраснел, будто сам являлся отцом мальчика. Он вновь прикурил потухшую сигарету и разогнав рукой синее облако дыма сказал участливо:
- Ты того, Алексей, не тужи. Детство оно быстро пролетит, и глазом не успеешь моргнуть, как в той песне поется, - он вспомнил свое послевоенное, голодное, но такое счастливое детство и лицо его словно вырубленное из камня заметно смягчилось. – А там и свои дети появятся.
- Я хочу иметь братика сейчас, а не когда вырасту - Леша упрямо посмотрел на капитана. – Буду заботится о нем, честное слово!
- Верю, Алексей, верю, - милиционер со вздохом загасил курок, размял пальцы рук и тихо добавил: - Ладно, беги, работы невпроворот, а я тут с тобой время теряю.

Некоторое время сумрачный капитан разглядывал выкрашенные синим суриком стены и теребил в руках спичечный коробок с огненным петухом на этикетке. Мысли его были далеко от прокуренного кабинета и залитого жарким солнцем города. Игорь Иванович вспомнил рано состарившуюся мать, портрет сгоревшего в танке отца, босоногих друзей детства и маленький хутор на Черниговщине. Это было словно вчера, хотя прошло почитай тридцать лет. Безжалостное время похоронило мать, разбросало друзей, оставив лишь неясные силуэты и забытые лица.
Телефонная трель ударила в виски, повторилась болью в затылке и словно расколола воспоминания капитана на до и после. Игорь Иванович с ненавистью посмотрел на эбонитовую трубку, яростно подскакивающую на аппарате и со вздохом поднял ее. Звонила жена. Мерный голос сухо шуршал как пересыпающийся на солнце песок, временами отдалялся, иногда звучал громче. Как хорошая ученица она отчитывалась перед мужем за выполненную работу.
- Зина, - милиционер неожиданно прервал жену, - ты того… погоди. Я тут подумал, давай повременим, - он вспомнил жаждущего братика Лешу и решительно добавил: - с разводом, у нас ведь сын растет…

№12 Голубиная Бабушка

Самое лучшее место в больнице - это тумбочка. Большая, Толик может в ней целиком уместиться, и внутри вкусно пахнет прессованными опилками.
Толик часто в нее залезает и вертит гвоздь в задней стенке. Если постараться, то можно представить, что это совсем не тумбочка, а папина машина, и сейчас они все вместе едут домой.
- Бжж... - говорит мальчишка из тумбочки, - Вжих!

Ехать предстоит долго, потому что дом далеко. Мама как-то говорила, сколько до него километров, но Толик не очень хорошо пока дружил с цифрами и уж тем более - непонятными километрами.
В больницу они попали вместе с мамой. То есть, мама, как раз, была здоровой, а вот у Толика однажды заболел живот, и стало тошнить. Тогда он впервые оказался в районной поликлинике. Место было неприятным, с серыми коридорами и холодными клеенками, которые липли к спине. Доктор тоже не понравился. Он долго и больно мял живот, а потом смотрел на маму усталыми глазами и говорил что-то резкое и злое.

После кабинета мама обняла Толика и сказала, что нужно "лечь в больницу". Их действительно отвели в бело-зеленую палату, где была скрипучая кровать с пружинами - мальчик еще ни разу такой не видел. Жаль, что поскрипеть вволю так и не получилось, потому что по-соседству лежал дед Володя, который постоянно бурчал и обзывался "машишкой". И главное - совсем непонятно, то ли "мальчишка", то ли "мартышка", а переспросить не получается, ведь зубов у деда совсем нет, даже в стаканчике.

Иногда в палату приходила медсестра. Толику она делала укол, а маме говорила: "Ждите". Потом вместе с медсестрою стал приходить доктор с усталыми глазами и тоже говорить "Ждите". А потом Толику стало очень плохо, мама закутала его в одеяло и на папиной машине они переехали в другую больницу с названием "Областная".

Там оказалось куда интересней. В палате не было ворчливого деда, а солидный добрый доктор всегда вежливо спрашивал: "Ну, как ты, парень?"- и однажды разрешил потрогать специальные докторские слушалки, с которыми надо "дышите-недышите" делать.
Медсестра с болючими уколами тоже пропала, вместо нее появились процедуры. Их Толик не помнил, потому что спал, зато однажды проснулся - а у него на руке ватка с иголкой и трубочкой. Так интересно! И совсем не больно.

Вот только мама последнее время странная. Глаза у нее стали большие-большие и тусклые какие-то. Обниматься вдруг начала часто и Толенькой называть, словно он совсем маленький. Наверное, это все оттого, что по ночам она не спит. Сидит и смотрит на него, а иногда шептать начинает, прерывисто и очень быстро.

Палата, где они лежат, на седьмом этаже, а в городе, откуда Толик приехал, все дома пятиэтажки, поэтому кажется, что тут высота просто страшенная. Зато папа - очень храбрый.
Однажды он по пожарной лестнице к самому окну забрался и корчил им с мамой забавные рожи. Потом на смех пришел солидный врач и отругал папу. Тот не оправдывался, только улыбался виновато, а напоследок хитро подмигнул Толику. Да, жаль, что отца к ним в палату не пускают...
Иногда на подоконник садились голуби. Их никто не гонял, и птицы разгуливали там как по тротуару. Если накрошить на салфетку хлеб, то голуби съедали его прямо на подоконнике. Потом некоторые улетали, а другие начинали ворковать - словно кошка, только по-птичьему. Толик, когда услышал, сразу решил, что научится говорить на голубином языке и станет дома соревноваться с Маркизом кто кого перемурлычет.
Иногда вместе с голубями появлялась бабушка. Она приходила очень тихо, так, что даже мама не замечала, садилась у окна и улыбалась добро и хорошо. Волосы у нее были белые, словно пух, на плечах - большой теплый платок, а глаза яркие и морщинки от них лучиками по лицу, да так, что не улыбнуться в ответ невозможно. Мальчик назвал ее Голубиной Бабушкой.

В один из дней Толик как всегда ехал домой. На этот раз встречных машин было не продохнуть, да и повороты все, как назло, крутые. Мальчишка так выворачивал руль, что тот не выдержал и выскочил из стенки машины... то есть, тумбочки. Понятное дело, что без такой важной детали представлять себя водителем невозможно. Толик вылез из кабины и отправился бродить по комнате.
Мама как раз куда-то отошла, за окном ворочались хмурые, темно-серые тучи с рваными краями, и придумать себе занятие никак не получалось.
Наконец, мальчишка подошел к окну и уперся носом в стекло. Там, внизу, деревья качались от ветра, прохожие плыли разноцветными кляксами зонтов и толпились беспокойным стадом машины перед светофорами. Паренек долго наблюдал за ними, а потом вдруг понял, что замерз. Тогда он вернулся в кровать, закутался с головой и заснул.
Утром серьезный доктор не поздоровался, как обычно, и не сказал "парень". Он хмурился и внимательно выслушивал у Толика спину и грудь. Впрочем, мальчишке и самому не хотелось ни с кем говорить и даже шевелиться. Вот бы снова упасть в жаркую нору из одеяла и спать, спать, пока не пройдет противная слабость, и голова не перестанет кружиться.
- Переохлаждение, - произнес доктор скрипучим голосом, - Похоже на воспалительный процесс. Боюсь, как бы не было рецессии.
Он отвел маму за дверь и, наверное, стал объяснять ей те взрослые слова, которые только что говорил. Толику они впервые были неинтересны. Он и так знал, что это будет нечто холодное и неприятное, как кружок докторских слушалок на спине. "Меня опять заберут на процедуры, чтобы вставить в руку иголку с трубочкой, - подумал паренек отстраненно, - это совсем не больно, зато потом станет легче". И провалился в темноту.

Сны к мальчишке не приходили давно, с тех самых пор, как он заболел. Поэтому сейчас Толик был абсолютно точно уверен, что спит. Иначе откуда мог появиться этот странный синий цвет в палате, когда вроде бы ночь, но все видно? Мамы нет рядом, зато окно открыто настежь и воздух из него идет, словно после грозы - холодный и мятный.

Толик отбросил одеяло и стал босыми ногами на пол. Вообще-то комнатка, где он лежал, всегда была маленькой, но сейчас он успел хорошенько промерзнуть, пока добрался до подоконника. Город внизу был совершенно пустым. Не горели фонари. Не было света в домах. Даже машины - эти привычные чудовища - больше не толпились в загонах улиц. Тихо-тихо. Только луна сияет холодным и ярким больничным светом. Белая и огромная, как арбуз.
Толику показалось, что он сейчас тоже засветится, станет прозрачным и холодным, как лунный луч. Неожиданно захотелось залезть на окно, оттолкнуться от него и полететь прочь из пустой палаты в ночное небо.
Он уже подтягивался на руках, чтобы вскарабкаться на подоконник, как вдруг почувствовал, что на него смотрят.

Голубиная Бабушка сидела на своей табуреточке очень близко, и от улыбающихся глаз разбегались приветливые лучики-морщинки. Казалось, над старушкой висит невидимая лампа, потому что синяя комната не могла перекрасить в безжизненный цвет ни теплый платок, ни пушистые белоснежные прядки волос. У ее ног, как и положено, сидели голуби. Некоторые из них смотрели на мальчика склонив голову, другие клевали крошки с салфетки - совсем как с той, что они вместе с мамой клали на подоконник. Один большой, похожий на мягкий серый шарик голубь, пошел на Толика с горделивым видом и заворковал, мол, давай, попробуй повторить. Мальчик засмеялся.

Теперь луна казалась уже не такой притягательной. Она даже в размере уменьшилась - с арбуза превратилась в большое яблоко.
Голубиная Бабушка встала и протянула руку. Пальцы у нее оказались мягкими и теплыми, словно птичье крыло, Толик почему-то сразу согрелся. Ему стало весело, как в тот день, когда папа залез по пожарной лестнице, чтобы помахать в окно.
- Пойдем к маме, - попросил мальчишка, и Голубиная Бабушка осторожно повела его за собой. Паренек еще удивился, почему они не свернули к кровати, а потом понял: Бабушка вела его домой. Вот сейчас они пройдут через дверь и окажутся в детской. Или на кухне, где на обоях нарисованы подсолнухи. Там будут мама, папа, черно-белый Маркиз, которого он, Толик, обязательно переспорит по-голубиному. И больше никогда не придется ехать закутанным в одеяло и лежать в больницах.
- Толенька... Толя...
Это мама его зовет. Сидит на краешке постели и легонько гладит по голове. Увидела, что проснулся, всхлипнула и попробовала обнять.
- Солнышко мое...
- Мама, все хорошо, почему ты плачешь?
- Это от радости, - говорит мама, а сама ладонью вытирает лицо, - больше не буду.

В палате ночь. Но не холодная, синяя и с луной, а обычная, с фонарями и городским грязно-серым небом. Дверь в коридор приоткрыта, и желтая полоска света затекает в комнату по мелкой больничной плитке. На тумбочке, у изголовья, Толик заметил маленькую картинку. На ней красивая женщина в длинной бело-синей одежде смотрела в небо. Глаза у нее были чем-то похожи на мамины - такие же темные, большие и грустные.
- Это Дева Мария, - сказала мама, - Она помогла тебе.
- А где Голубиная Бабушка? - растерялся Толик.
- Какая бабушка? - не поняла мама.
- Седенькая, в платке и с голубями, - пустился в объяснения мальчик. - Она давно сюда приходит. Знаешь, у нее морщинки улыбаться умеют, а руки теплые и такие... такие...
Тут он замолчал, потому что дальше не знал слова, чтобы продолжить рассказ.
- Мама, - Толик неожиданно засопел и нахмурился, словно что-то вспоминая, - мама, поехали домой. Вместе с папой. Я помню, она сказала, что все теперь у нас будет хорошо.

№13 Якоря моего детства - цветные и чёрно-белые


Краски, запахи и звуки...
Они, как якоря, помогают вытащить из памяти события...


Раннее детство.
Самые яркие краски раннего детства - наличники на окнах бабушкиного дома...В зависимости от освещения лазурно-голубые или синие - на фоне белой, оштукатуренной стены. На окне - комнатный перец в горшке, весь в красных стручках.. Две кошки - ярко-рыжий Васька и трёхцветная Муся. Рядом с домом - цветничок, с жёлто-оранжевой календулой. Среди цветов - красное, игрушечное ведёрко - в нём вода из пруда и улитка.
Самые яркие запахи моего раннего детства - запах свежесорванного лука с бабушкиного огорода - этот запах улетучивался уже через пару минут, запах чёрного, молотого перца и уксуса - они всегда стояли на столе, в стеклянных графинчиках...А ещё помню запах курительных трубок деда, запах цитрусово-мятной жвачки из наборов, которые соседка привозила из ГДР и запах сырого дерева в бане..
Голос диктора по радио, под аккомпанемент рояля "Начинаем утреннюю гимнастику!" ...Голоса бабушек и деда, хотя бывала у них редко...
А вот голоса родителей в памяти не сохранились...


Детский сад...
Яркие фигурки из льда - мы заливали водой и краской пластиковые формочки, клали туда нитку. За ночь вода замерзала и получались игрушки для ёлки из льда.
Запомнился аромат печенья на полдник и запах хлорки от вымытых полов.
Звук весенней капели и игрушечного пианино...
Новая квартира в доме из оранжевого кирпича...
Запах паркетного лака
Розовые, бархатные шторы в детской...
Красный телефон в прихожей, с круглым диском...
Наша машина "Жигули" - ярко-вишнёвая, на фоне зелёной травы...


Школа...
Коричневое платье, пошитое на заказ в ателье. Красный пионерский галстук, оранжевая куртка. Синий шнурок на шее с ключом от квартиры, который постоянно слетал на ледяной горке и находился только благодаря яркому цвету шнурка....
Птичий рынок - яркие, тропические рыбки и горки разноцветной смальты. Мои аквариумы, в одном - красивоцветущие кактусы, в другом - голубой петушок и зеркало для "петушиных боёв", в третьем - стайки неоновых рыбок и красные меченосцы.
День Победы - стена из красных гвоздик у могилы Неизвестного Солдата, праздничный салют...
Запах булочек с изюмом, которые мы зачем-то давили крышкой от парты до cостояния лепёшки, прежде чем съесть.
Запах весенних проталин и цветущей за окном липы.
Звуки музыкальной школы - какофония из гамм и пьес на фортепиано, скрипках, виолончелях, духовых инструментах, плюс - распевки хора.


Отдых на море...
Много голубого, белого и розового цвета...
Розы - всех оттенков розового, на фоне голубого неба и моря...Мама в розовом платье с букетом розовых пионов в руках. Белые дорожки в море из камня и огромные белые валуны известняка на берегу...
Запахи роз, пионов, лавра, водорослей после шторма и французских духов, флакон с которыми мама уронила на пол...
Запах крабов, сваренных отцом в котелке...
Голоса Высоцкого и Аллы Пугачёвой по местному радио...


А лет в десять я начала догадываться, что у отца роман с воспитательницей моего брата и с этого момента ярких красок и запахов не помню...
Всё стало чёрно-белым, серым, мрачным...
Чёрная кукла-негритёнок под новогодней ёлкой, на которой так и не включили фонарики...Очередной отдых на море - как чёрно-белый сон...
Белые волосы той женщины, моё лицо в зеркале - белое, с тёмными тенями под глазами от бессонных ночей...Чёрно-белые негативы фотографий....А на негативах - мой чёрно-белый кот Гошка и она, в постели, без одежды...В эту секунду моё Детство ушло.
И правильно сделало, что ушло - то, что было в моей жизни дальше,
под силу было только взрослому.


Я думаю, детство уходит туда, где ребёнок был счастлив, где ощущал себя нужным и любимым, где было интересно и уютно. Моё детство выбрало бабушкин дом в Свердловске. Перечитывает любимые книги. Смотрит передачу "В гостях у сказки" и диафильмы про Муми Тролля.. Слушает песни на стихи Шаинского, кормит кроликов, закапывает в огороде "секретики" под стеклом, выпиливает с дедом кубики и обклеивает их Азбукой....
Любит гулять - когда солнечно и когда моросит дождь.
По субботам моё детство просыпается от запаха бабушкиных пирогов. Иногда ездит с дедом, на "Запорожце", в лес - за кварцитами для бани,
а на трамвае - в Краеведческий музей и парк "Каменные Палатки".
В конце августа помогает разгружать уголь - красным игрушечным ведёрком.
И наличники на доме всё такие-же, ярко-голубые на солнце и синие в дождь.