Mariposas incendias

У Леонида Филатова в одном стихотворении упоминались в одном ряду Христос, Робеспьер и Че Гевара. Мне подали интересную идею об их возможной встрече.

Кто думает в безвременьи о времени? Кто ведёт ему счёт? И всё же это было долго. Уже очень долго Христу снились горящие бабочки. Тёмные резные крылья. Их век недолог, даже не песчинка, даже не секунда — что для вечности срок жизни бабочки? Не стоило жалеть о том, что этот день был так завершён.

Но они взлетали, бесстрастно и чарующе обнимая воздух горящими, осыпающимися крыльями, и уносились затухающим угольком. Они не страшились и не скорбели. И падали, падали.

Нужно было упасть за ними, но куда? Ад принимал высокопоставленных особ холодно, местные всегда недолюбливают туристов. Особенно выжигающих их дома огненными мечами. До официального визита на землю оставалась вечность.

Вместо лунной теперь он оказался на узкой, зарослями петляющей тропе. Никого. Обычно дорога вела к зовущему, вольно или невольно. Не в этот раз.

Оставалось только идти вперёд. Узкая тропа виляла то вправо, то влево. Вскоре послышался звук — будто кто-то с силой раздувал небольшой мех. Христос знал эту ритмичную чехарду не успевающих друг за другом хрипа и свиста — нередко дорога вела его на поля битв закрывать глаза людям, чьи пробитые лёгкие издавали этот сип.

Сип затих. За следующим поворотом Христа встретило почти уткнувшееся в грудь на узкой тропе дуло винтовки. Сип вырвался из груди человека в полевой форме со смешком. Винтовка чуть помедлила в его руке и нехотя опустилась. Опустился и человек, сел с краю тропинки, достал откуда-то из кустов смятый листок и, устроив его на колене, продолжил писать.

— Ты звал меня? — в голосе Христа надежда смешивалась с безнадёжностью.
— Нет.
— Он твоих писем не прочтёт теперь.
— Слушай, ступай. Ты не нужен ни мне, ни им. Пастух у стада должен быть один.

Человек улыбнулся своей шутке. Сиплое дыхание ничуть его не смущало, голос был ровный, от него на языке оставался металлический привкус.

Христос сел напротив.

Человек дописал письмо и убрал в карман. Воздух рвался из груди всё чаще.

— Они все одинаковы. Тебя провозглашали перед смертью, не помня, что ты умер как баран. Жертвенное животное звали королём. Пришлось затыкать рты, чтобы не слышать этой невежественной чуши раз за разом.

Христос встал.
— Пойдём?
— Ага. Без тебя.

Человек бесшумно и быстро встал, подхватил винтовку и скрылся в кустах. Чтобы ожидаемо выйти с другой стороны тропинки. Христос поморщился — кто-кто, а отец знал толк в «моральном принуждении».

— Ты жесток.
— Я выгнал менял из своего храма.
— Люди несли свою боль, надеялись найти ответ, а им подсовывали курицу. Я был молод. А храм, из которого бегут люди — есть храм недобрый.

На ветке справа что-то блеснуло. Разбитые очки. Они шевельнулись без ветра, поправленные не то веткой, не то рукой. Тропа будто расширилась, иначе втроём на ней не поместиться.

Христос печально потупился, но ничего не спросил. С одной стороны теперь слышался сип, с другой — твёрдая тишина.

— Мне снились сегодня горящие бабочки. Махаоны и бражники. Они взлетали, прежде чем упасть, — задумчиво сказал Робеспьер.
— Это были взрывы, — раздалось с другой стороны тропы. — А как ты думал? Нужны Вьетнамы, нужно много Вьетнамов, прежде чем равенство…
— О котором вы не имеете представления. — Тонкие губы едва разжимались. Но голос Робеспьера вновь задумчиво затих, обращаясь к своему второму слушателю. — Когда кажется, что всё, что остаётся, — утопить в крови несправедливость, стоит только сделать первый шаг. А потом уже река крови несёт тебя. Им кажется, что свобода начнётся, если повесить первого буржуа, попавшегося им на улице.
— Там она заканчивается.
— Ты изгонял бесов, не убивая их.

— Им нужна кровь, — слова спокойно прерывали астматический хрип — тропа пошла в гору. — Они вынесли тебе челюсть, его заставили подыхать на кресте, мне прострелили ногу, а после смерти отрезали руки. У них не нашлось бумаги и чернил, чтобы снять отпечатки.

— Им нужен свет.

Робеспьер вздохнул, но чувствуя в интонации Христа не то же, что рвалось изнутри, решительно сказал:

— Им нужен свет!

Вершина открылась неожиданно после очередного крутого поворота. На вершине стояли три креста. К первому за ломкие, почти вываливающиеся из суставов руки был прикручен мужчина. Когда-то кожа была смуглой, теперь прилипла к скулам и превратилась в серый пергамент, даже шрамы стали неразличимы. Чёрные волосы поредели клоками, тусклые глаза прятались от света. На втором кресте раскинулась, будто отпрянув, женщина. Её сорочка была залита толчками вырывавшейся из рассечённого горла кровью. На верхушках крестов были прибиты дощечки: «Свобода» и «Равенство». Третий крест под дощечкой «Братство» был пуст.

Словно странный механизм, Гевара проследовал мимо крестов по тропе, не замедлив шага, только раз прервав хрип, бросив: «Нам туда, да, Бойтель?» Чёрные губы человека на первом кресте разомкнулись, но слова было не слышно, только голова упала на плечо.

Христос почти не надеясь проводил его взглядом до поворота. Только потом обернулся. И новая боль резанула сомкнутыми в нитку бескровными губами и резко белеющими под натянутой кожей костяшками пальцев.

— Отец… Ну зачем ты… — Он тронул леденеющую руку. — Ты можешь отпустить её. Иди.

Глаза королевы закрылись покорно под его пальцами, оставляя на них невидимые слёзы. Он в исступлении срывал ногти о слипшуюся, намотанную как попало верёвку и, наконец, она упала почти в его объятия.

— Максимилиан… — каждый слог отзывался где-то на его груди влажным толчком.
— Прости.
— Спасибо. — Мокрый холод на груди отпустил. Она подняла глаза. Больше не было страха, ведь это не кровь — только слёзы. И мокрая рубашка — алый шёлк, скромно обнявший плечи. — Вы проводите меня?

Они ушли, тихо ступая по широкой вдруг тропе. Христос подошёл к первому кресту, провёл белой юной рукой по серой тряпке век.
— Прости, Педро.
Но глаза не закрылись.

Христос взошёл на третий крест, раскидывая руки. Перед глазами взлетали темнокрылые махаоны с золотой каймой.