10. Ягода кулацкого дерева. Синельниково

Паровоз нетерпеливо ждал, когда поступит команда – в путь. Он, как жеребец, что перед дальней дорогой бьет копытом, подавал гудки, пускал клубы пара. А перед окнами вагона, что с одной стороны, что с другой, ходили сотрудники НКВД и контролировали, чтоб Вера не вышла. Наконец, буферные сцепки застучали, тяжелый состав тронулся и стал медленно набирать скорость. Вот и всё, Вера, подумалось! Хватит искать справедливость! Ее в этом мире точно нет. Видите, и «стража» не машет руками по случаю отъезда. А на поселении ведь как провожали. Так, что живи, милая, как все, по установившимся в жизни правилам. Говорят – черное, и ты говори - черное, говорят – белое, говори – белое.

Короче, в душе было, как в знаменитой поэме: «Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок! Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Карету мне! Карету!». В данном случае в качестве кареты явился поезд: не скорый, конечно, не мягкий, а так себе. Да какая разница! Бегут ведь колеса, стучат, ну, и ладно. Билет выдали на руки. Проверила – куда? До станции Синельниково 1. Один, удивилась? О, черт возьми! Там что, много этих Синельниковых? Первое, наверное, второе, третье, четвертое? Какой же там тогда городок или город, если так много станций?

Знала издавна, что там узловая станция. Через нее ездила к брату и обратно. Но как-то не придавала значения ее размерам. Станция и станция! Да и главный ли это вопрос? Особенно сейчас. Тут надо думать об ином: куда ехать, где жить, как хлеб добывать? А там где – в городе, в селе, одна станция, пять – теперь уже все равно. Просто нет разницы. И все-таки, бродили мысли, к брату, наверное, не поеду. А куда? А, выйду на станции Синельниково, сяду в вокзале, а там видно будет. Главное, подальше от очагов обид, оскорблений и человеческой лжи. Неужели это тупик? Неужели, на самом деле нигде нет справедливости? Неужели на этом свете нет уголка, где, как в саду, было бы и свежо и уютно? Наверное, где-то есть! Но его надо искать…

Дело было под вечер. Соседи по купе – молодая пара, видно, муж и жена, уже собрались ужинать. Выложили на столик поджаренное мясо (пахнет так!), вареные яйца, укропчик, петрушку, большую булку хлеба, заказали чай. А у нее – ничего нет. Даже желания – кушать. Взобралась на верхнюю полку, свернулась калачиком, закрыла глаза и прикинулась, будто спит. А на самом деле слушает, о чем говорят внизу молодые люди.

Как поняла, эти двое, видно, недавно поженились. Жили при родителях. И им захотелось пойти, как когда-то - Вере, на свои хлеба. А раз впереди – цель, то и говорили о Донбассе, о шахтах, о том, как они там будут жить и работать. Но ехали, видно, не просто так, чтоб заполнить собой свободные в шахте места, а с намерением выдавать стране как можно больше уголька, чтоб и славу заслужить, и капитал сколотить. Они медленно и долго ели, и говорили, говорили. Услышала, как перешли на тему о Стаханове, напряглась.

Женский голос:

-Сто две тонны! Представляешь? За какие-нибудь пять часов сорок пять минут отбойным молотком сто две тонны! В голове не укладывается!

Мужской голос:

-Это же четырнадцать сменных норм!

Женский голос:

-Мировой рекорд!

Оказывается, Алексей Стаханов, тот, который еще при ней работал в забое, в ночь с 30 на 31 августа, то есть, вчера, добыл отбойным молотком 102 тонны коксового угля. Эх, взорвалось сердце, самой бы в шахту! Да нога не позволяет. А в это время мужской голос добавил, что отсюда, мол, и начнется широкое движение за перевыполнение сменных норм. И он, пожалуй, был прав. Потому, что уже сегодня, продолжил, на главных полосах крупных газет вышли имена передовых забойщиков: Дмитрия Канцедалова, Мирона Дюканова, Иллариона Ершкова, Петра Синяговского, Василия Силина. Так, что скоро они поведут за собой остальных, и клич Донбасса «уголь – огонь революции» проймёт сердце каждого шахтера.

Мужской голос:

-А знаешь, что сегодня стахановское движение Кадиевки насчитывает уже четыре тысячи человек!

Женский голос:

-Вот и прекрасно! А мы с тобой будем четыре тысячи первым и вторым…

Где-то за этими словами Вера повернулась на другой бок, и уже не слышала ни разговора, ни стука колес с отголоском: «Синельниково! Синельниково!» Спала, как младенец. И ночь у нее, впрочем, выдалась плодотворной. Побывала в чьем-то саду, рвала яблоки, ела их и рассуждала насчет справедливости. Есть же, мол, она? Вот, пожалуйста! А я-то, бестолковая, все убеждаю себя, что справедливости на свете нет, и не будет…

С этими сладкими мыслями и проснулась. Но как только открыла глаза, в голове опять заговорило: Ягодка, мол, тоже сладкое имя, а на самом деле – какой? Не из-за него ли я сейчас нахожусь в поезде? Или спишет это на «веснушчатых»? Нет! Наверное, голова в человеческом организме главная. А потом уже – ноги, руки, и прочие там «веснушчатые»…

Попутчики уже завтракали. Можно было подумать, что еще ужинают, но за окном уже всходило солнце. Вера и сейчас не поднялась, не накрыла стол, так как нечем, не уселась, как эти, и не принялась за еду, а лежала и лежала, пока не услышала, что по вагону ходит кондукторша и торопит пассажиров к выходу – станция Синельниково. Тут уж она вскочила, разровняла смятое платьице, привела в порядок лицо, волосы и, чтоб не казнить себя вкусными запахами еды попутчиков, сразу вышла в тамбур, готовясь к выходу. Посмотрим, посмотрим, мелькнуло, что тут за Синельниково такое? С несколькими станциями…

Вот уже видны за окном рельсы. Много. То параллельно, то наискосок. Значит, станция. Вот машинист подал душераздирающий гудок. Опять – рельсы. На них падают и разбиваются клубы пара. Их подхватывает ветер, рвет в клочья и уносит. А вот уже мелькают станционные постройки. А глаза Веры бегают за ними, определяя, где же тут крупная станция? Ибо, пока лишь везде виднеются хатки, хатки, покрытые, как правило, соломой, и со ставнями на окнах. Вот уже и перрон начался, а крупного города, как ожидалось, нет. Вот - кубовая. Вот уже и - вокзал. Он тут, конечно, такой, что и в крупном городе не всегда встретишь: длинный, высокий, с элементами старой архитектуры. Странно! Как же она раньше эту станцию не разглядела. И сама себе ответила: наверное, тогда не надо было. Или, что правильнее, она и не могла его разглядеть, ибо пересадка была ночью - из поезда в поезд.

По количеству пассажиров, которые вышли из вагонов, можно было судить, что тут не разъезд какой-нибудь, а что-то серьезное. Будущие «шахтеры» тоже толкались рядом: долго выгружали узлы, баулы. Так и казалось, что они в горы собрались, а не уголь добывать. А Вера не торопилась. Зачем? Она сразу, как только стала на перрон, начала разглядывать вокзал. Вот она-то уж точно на путешественницу похожа. Да, тут есть чем любоваться! Центральный вход высокий, напоминает арку. Слева от входа к стене прикреплена бронзовая мемориальная доска. Подошла. Начала читать. На ней было вычеканено: «Тут перебував великий Сталин, який зъеднував сили радянського народу в боротьби проти ворогив революции Деникина та Врангеля». Благо, наслушалась украинского языка у поселян, теперь читает без особых затруднений.

Пока разглядывала внешние достопримечательности вокзала, вход в него освободился, и из зала ожидания вышла элегантная железнодорожница, на форменной одежде которой, как у военного, полно блестящих пуговиц и значков, и это остановило Веру. На хуторе, ей Богу, такое никогда не видела, в Кадиевке – не заостряла внимание, а на лесоповале – там о подобном вообще не думается. Ну, разве, что охрана – со знаками отличия. Застыла и водила глазами за нею, пока та не подошла к большому бронзовому колоколу, висящему у входа, взялась за рукоять, прикрепленную к его языку, и ударила им о боковины несколько раз. Звон бронзы заполнил освободившийся уже перрон, а поезд от той команды, засопев клубами пара, тронулся.

Огляделась. Все ли пассажиры-попутчики - в вокзале? Да, на перроне – никого. Пошла и сама в зал ожидания. Подумала: отныне, Вера, здесь, мол, твой дом. Надолго ли? Неизвестно. Но здесь. С хлебом-солью, конечно, никто не встречал, но широкая дверь была открыта настежь. Вошла. Остановилась. Глаза так и побежали по главным предметам зала. Там стояли длинные деревянные диваны с крепкими спинками. Высокие стены - в два этажа. На северной стене, на уровне второго этажа, большое круглое окно. За стеклом его видно милиционера, который смотрел оттуда в зал. Контролировал поток пассажиров. С потолка спускалась массивная люстра. Она отдавала позолотой. А какая лепка на потолке! По периметру, в основном. А еще запомнилась кафельная плитка на полу. С узорами. Даже не верилось, что она не в музее сейчас, а в вокзале. Ну, прямо парад всех удобств! А вот пассажиров, вышедших вместе с нею из поезда и усевшихся на диваны, горстка. Куда они делись? Оказывается, как поняла, такой же вход-выход, аркой, был и с восточной стороны здания: тут вошли, там – вышли, а по восточному перрону ушли в город.

Несколько минут стояла в оцепенении от неизвестности, от неопределенности. На ней старенькое, помятое вагонной полкой, платьице, на руке - кофточка. Стояла и думала: куда, мол, идти? Кому ты, милая, в этом торжественном зале нужна? Не отдохнувшая, впроголодь, давно не мытая, наспех причесанная. Короче, это, наверное, уже и милиционер заметил своим опытным глазом - человек из «лесоповала». Но когда взглянула на мирно сидящих пассажиров, то поняла, что волнения ее напрасны. Хватает в этом зале и бездомных, и беспризорных. Это заметно по их внешности. Значит, не надо волноваться. Садись, Вера, на диван и сиди. А вдруг ты поезд ожидаешь, родственника, товарища?

Бросилось в глаза, что на переднем ряду диванов было два свободных места. Подошла и села. Всё! А что дальше? А дальше мысли пришли в движение. Планы всякие полезли в голову насчет того, как устроить свою жизнь. С полчаса, наверное, сидела, молча, пока неугомонный желудок не напомнил о себе. А это, уж согласитесь, такая «деталь» человеческого организма, что если не удовлетворить ее запросы, доведет до ручки. Побегала глазами. Пирожками не торгуют. На что-то более серьезное у нее просто денег нет. Ага, вон, в уголке, кажется, морс продают. Притом, на разлив. На стакан, во всяком случае, деньжат хватит. Надо же как-то хоть этим утолить жажду.

Подошла, купила стакан, выпила залпом и опять – на место, чтоб не заняли. Так и сидела, разглядывая все, что попадало в поле зрения. Вдруг взгляд остановился на одноруком мужчине, который медленно передвигался по залу и явно кого-то высматривал. Не такой ли, подумалось, как косоглазый? Что, интересно, он ищет? Милиционеру, наверное, помогает? Начала, от нечего делать, кидать в его сторону взгляды. Как бы, присматриваться, чем он интересуется? А он, действительно, не просто так болтался. У него, видимо, была какая-то цель. Даже пару раз посмотрел в сторону Веры. Но она отвела глаза. Сделала вид, что не замечает его. А когда их взгляды таки встретились, он вдруг направился к ней.

Пока шел, она окинула взглядом его внешность. По возрасту чуть старше ее. Даму сердца, наверное, ищет? Так ей сейчас не до этого. Высокий, набитый бочонок. Тоже под нее подходит. Лицо длинное, гладко выбритое. Нос заостренный, костистый, с горбинкой. Волосы русые, свесились на правую сторону. Брюки не поглажены. Значит, либо нет жены, либо – не следит за собой? Но походка уверенная. Военная. Чувствовалось, что идет к ней не просто так, а с определенной целью. Но с какой? Это - вопрос номер один. Вспомнился возница. Хватит, уже доверилась одному. Подобного больше не допущу…

Думала, рассуждала и вдруг изменила мнение. Он ведь инвалид! Ему ни украсть, ни нахулиганить нечем. Что он может сделать одной рукой? Кстати, левой. Ей даже жаль его стало. И она улыбнулась, когда он вежливо спросил – свободно ли место? Ответила. Он сел рядом. А пустой рукав вязаной кофты, поскольку было тесновато, прижался к ее плечу. Она отодвинулась. А он, чтоб смягчить ситуацию, сразу же затеял разговор.

-Доброго здоровьица вам! Меня зовут - Павел Петрович. А вас, если не секрет?

-Очень приятно, - ответила, - что вы Павел Петрович. Но зачем вам мое имя?

-Просто хотел поговорить. А без имени как-то...

-О чем вы хотели поговорить?

-О чем? Ну, например, куда вы едете, скоро ли подадут ваш поезд?

-Странно, а вдруг я вообще никуда не еду!

-Ну, раз в вокзале, значит…

-Не все, кто в вокзале, едут. Тут разные люди. А вы, если не секрет, кто, Павел Петрович? Что от меня хотите? Может, после этого я и разговорюсь. - улыбнулась, дав понять, что надежда таки есть.

И Павел Петрович, кажется, даже очень старательно, рассказал о себе. Родился на хуторе Ивановском. Это не далеко отсюда, если ехать дачным поездом. Дед, отец были землевладельцами. У отца – луга золотые, мельница, имение в два этажа, подсобные строения, банька, а в ней веники в кадке с квасом мокли. Павел был единственным сыном. А, значит, и наследником. Правда, это он по «метрикам» Павел. А отец его звал Пашей. От любви, конечно. А все потому так, что Паша – это высокий титул в Турции. Это, как у цыган, например, Рубина. Драгоценный камень. Чтоб звучало имя на хуторе! Чтоб уважали все! Чтоб боялись, в конце концов! Чтоб каждый говорил, с оглядкой: тихо, мол, а то Паша услышит, будет тебе! Так хотелось отцу. Но яблоко, хоть и падает недалеко от яблони, оно не всегда хочет быть похожим на нее. Так и у них с отцом получилось. До революции сын добровольно работал на мельнице, хотя мог бы этого и не делать – мельница-то их. Работникам поблажки всякие делал. Из-за этого и ругались с отцом. Но как только запахло в стране «жареным», то есть, революцией, так и разошлись по разным «баррикадам». Отец с матерью так и держались за старый кожух, а сын пошел по пролетарской дорожке. С тех пор в доме – одни разборки. Отец кричал: не отдам, мол, луга, мельницу бедноте, ибо они лишь и умеют отнять, разделить и пропить! А сын отстаивал свою позицию. Хватит, мол, держаться за кованый сундук! Вытаскивай его из подвала вместе с золотом, и пусть люди пользуются! Отец опять: что-то ты, мол, сынок, стал всех бедняков жалеть! Они же, смотришь, и твою землю отберут, а то еще и голову отрубят да на забор повесят…

А хутор тот, пожалуй, ничем не отличался от иных на Днепропетровщине. Он «спиной» своей прилегал к железной дороге, а «грудью» упирался в крутой берег балки. В этой местности сел с подобной географией, хоть отбавляй. Шаг сделал – балка, другой – овраг, рельсы, разъезд, станция. И вот однажды, когда Павлу надоели бесконечные упреки, он по январскому морозцу пошел к разъезду. Пошел просто так, чтоб забыть о скандалах, подышать свежим воздухом и собраться с мыслями. Идет, а в голове продолжается спор: - «Я хотив тоби, сынку, золоти луга оставить, а, оказуеться, тоби ще треба знять штанци та пльоточкою, та пльоточкою». – «Живить, татку, як вас зирка веде, а я все одно стоятиму на свойому».

Тогда ему шел лишь 17-й год. Жизненно важные решения принимать еще рано. Вдруг увидел, как с бок дороги идет конница. Сабель – не сосчитать! Присмотрелся – похоже, красные. А они тоже, видимо, заметили паренька и повернули в его сторону. Когда приблизились, то тот, что впереди (видимо, командир), подъехал вплотную так, что конь его стал паром дышать прямо в лицо. - «Ну-ка, скажи нам, добрый молодец, верным путем идем на Киев?» - «На Киив? Так це ж далеко! Ого куди! Але…»

Пока Павел водил рукой, показывая дорогу, командир присматривался к нему. На парнишке ладно держалась панская шубка, кожаные сапожки и фуражка с толстым козырьком. Командир подумал: - «Что с «паненя» возьмешь? Разве таких, как он, записывают в красные отряды?» Но хватка и сноровка паренька очень уж понравились командиру, и тот сказал: - «Слышь, молодец! А, может, и ты с нами? Коня дадим». - «А хто ви?». - «Мы - шахтеры. Из Донбасса. Слышал об отряде Дмитрия Жлобы? Вот едем на помощь Киевским Арсенальцам. Наш отряд сборный. Тут и Синельниковских много. Час назад, как там присоединилось 25 человек. По пути еще соберем. Ну, так как ты на это смотришь?». Кто-то усмехнулся: - «Да он в панской шубенке! Что вы с ним…»

А дело было вот в чем. 25 января Центральная Рада провозгласила Украинскую Народную Республику независимой страной. 28 числа рабочие завода «Арсенал» провели митинг и решили оказать сопротивление власти. 29-го к ним присоединились рабочие других заводов, воинские полки. Они выдвинули требование – передать власть Советам. Но требование было отклонено. В Киеве начались столкновения. «Арсенальцы» не сдавались. Они захватили железную дорогу, мосты, оружейные склады. И началась всеобщая забастовка. На помощь ехали отряды со всей Украины, в том числе и конница Жлобы. 400 сабель!..

Но Павел, после слов «в панской шубенке», даже оживился. -"Чому б не пити на допомогу робитникам? Адже вони вси з таких, яки у батька на млини працюють". Правда, у него возникли сомнения относительно своего возраста, и он спросил: -"А якщо мени тильки симнадцять?" Добровольцы ответили: -"Революция возраст не спрашивает"…

В тот же день, в ту же минуту, не сообщая родителям об убытии, сел Павел на резервного коня отряда и уехал с красными…

Финал рассказа так заинтриговал Веру, что она увидела вдруг в своем собеседнике некоего героя.

-Простите, а руку – это там? – уточнила.

-Руку – это потом. В Киеве мы еще долго сражались. А позже в город вошли республиканские войска, и всех восставших подавили…

Отряду Д. Жлобы ничего не оставалось, как переброситься на Дон, где как раз образовался котел революционного накала. Белые – с одной стороны, красные – с другой. А вслед за отрядом поехали добровольцы – на крышах пассажирских и товарных поездов, на конях. Отыскивали отряд Д. Жлобы и становились его воинами. Лишь со станции Синельниково уехало тогда 60 чел. Историческая память сохранила несколько фамилий: П. Бондаренко, Г. Коваловский, В. Антонов, Г. Сухов, Г. Руденко, А. Ткаченко…

Вера уже «вросла в тему».

-А с рукой, все же, что?

-О, это длинная история. Но, если позволите…

Было это под Белой глиной. Дивизия Д. Жлобы оказалась в окружении десятитысячного ополчения Дроздовцев, Корниловцев, Кутеповцов. Белые настолько превосходили в численности и вооружении, что даже бронепоезд применяли. А что против него конница! Пришлось отступить. Притом, надо было умело, с наименьшими потерями вывести отряд из окружения. И он сумел это сделать. Разведал и установил одну-единственную дорогу, которая оказалась не закрытой. Начал обманными маневрами выводить отряд. Обозы порожние, продуктов и вооружения нет, фураж на исходе, раненные стонут. А в это время в сторонке сидели на конях Деникинцы и всячески мешали отступлению. У Деникина было такое понимание ситуации, что вслед за отрядом Д. Жлобы по этому коридору могут побежать и мирные жители. Вот тут и скрестились сабли двух отрядов…

-Вот и не стало руки. - сказал с грустью.

Вера поймала себя на мысли, что доселе совсем незнакомого, а сейчас вполне уважаемого человека, ей стало жаль. Как же он, мол, бедняга, живет с одной рукой? Ведь ни одеться, ни помыться, ни покушать. А работать, чтоб добыть кусок хлеба, как? Так просто его никто кормить не будет. И ей захотелось все дальше и дальше слушать рассказ о нем.

Она сочувственно спросила:

-Ну, а потом что?

-А! – с горечью махнул рукой. - Потом вернулся домой…

Когда явился на хутор, увидел одни несчастья да разрушения. Белые ополченцы, говорят, по нескольку раз менялись местами. Реквизиции, поджоги, расстрелы. Народ одичал. А тут еще центральная власть установила крестьянам жесткие нормы на продукты потребления. Зерна, например, 12 пуд. на год. Крупы - 1 пуд. Все лишнее изымалось. Ездили по улице специально созданные для этого вооруженные продотряды и – под метлу. Всех посадили на карточки. Лишь отец Павла жил за счет припрятанного хлеба. Ну, мельница приносила доход, так как он выполнял заказы на помол зерна и для крестьян из окружающих сел.

Но когда в доме снова появился Павел, отец закатил скандал и выставил его за дверь. Вот тебе и любимый Пашка! Вот тебе и наследник! Без дома, без опоры, без руки, наконец, пришлось устраивать свою жизнь самому. Что ж, пристал к одинокой хуторянке, Феньке, родители которой погибли от рук Махновцев, и она уже через год вознаградила его сыном Иваном.

Но жизнь легче не становилась. Вскоре на хутор заглянул НЭП (новая экономическая политика) с непонятными для крестьянина «правилами игры». Крестьянам надо было объединяться в кооперативы и жить по правилам рыночной экономики. А кто из них разбирался в тех тонкостях. Вот и побежали туда проворные да с «луженой» глоткой люди, наподобие отца Павла. И начали ходить по хутору в качестве агитаторов. Стучали тросточкой в окна и призывали объединяться. Теперь, мол, заживем, будем вместе растить урожай, свободно продавать да капиталы наживать! Нашлись люди, что поверили. У отца набралось человек семь. Собрали зерно с крестьян. Отец, дабы завлечь их, вместе с зерном и ведро свое нержавеющее сдал в общее пользование. Будет, мол, чем отмерять. Часть семенного фонда прикупили на общие средства. Хранили в сарае. И вдруг, перед самой посевной, этот сарай ночью загорелся. Отец бегал по хутору, звал тушить, но, как выяснилось, поздно уже. Зерно сгорело, а ведро от температуры покоробилось…

-Я лично осматривал место поджога. – сказал Павел Петрович. – Как мне показалось, отец схитрил. Сам поджог! Но не предусмотрел одну маленькую деталь. Дело было после дождя. Грязь. А он надел сапоги с рисунком на подошве, которого на хуторе ни у кого нет. Это был роковой просчет. Вот крестьяне и расправились с ним. Разорвали в клочья и его, и мать. Царство им, конечно, небесное…

-Бедные крестьяне! – вздохнула Вера. - А чем же сеять?

-Крестьяне, конечно, отсеялись. Они раскопали в его дворе спрятанное зерно и им же засеяли участок.

Хата отца, мельница и имущество, что числилось за ним, по решению крестьян передано в распоряжение кооператива, а Павла Петровича поставили во главе его. Но вскоре бедняки решили создать на базе кооператива сельхозартель, как низшую форму коллективного хозяйствования. Первыми туда вступили крестьяне из числа участников гражданской войны, партийцев, комсомольцев. Назвали артель «Возрождение». А председателем опять-таки избрали Павла Петровича. За его безмерное желание делать людям добро. На другой год в артель уже вступило 16 семей и 63 одиночки. Когда расширили границы деятельности артели, то переоформили ее в колхоз, как высшую ступень. Приняли на общем собрании Устав. Название колхоза сохранили, а вот за председателя пришлось крестьянам побороться…

Дело в том, что в те годы широко использовались так называемые 25-тысячники. Люди из крупных промышленных центров. Их по решению «верхов» направляли в районы, а на местах распределяли. Скажем, в колхоз «Возрождение» надо, решили в Райкоме, поскольку там председатель с одной рукой, вот и привезли «кота в мешке». Представили колхозникам. Он, мол, и передовой токарь, и доброволец, и курсы прошел. Но колхозники не приняли. Что такое токарь для села! Проголосовали за Павла Петровича. Райком «забрал» своего токаря, но пригрозил. Так и продолжили хозяйствовать. Сначала совместно привели в порядок землю, которая досталась от отца председателя. На ней надо было выкорчевывать пни, кустарники, а золотые луга – засевать. Потом выпросили еще земли. Получили при балке. И опять – корчевание. Зато теперь – не земля, а – самое дорогое в доме покрывало. Мельница, теперь уже колхозная, круглосуточно принимала повозки из соседних сел, а прибыль – в общий кошелек. Так прекрасно пошло дело, что через три года на общие средства купили американский трактор «Фордзон». Это был переворот в сознании крестьянина. Правда, старики подшучивали между собой, никак не могли сообразить: а где у трактора вожжи? А то, мол, завезет еще куда!

Вера не ожидала, что встретится такой собеседник. Увлеклась рассказом, пережила вместе с ним все сложности его жизни. Но тут он вдруг говорить перестал, а поднялся и, обнадеживающе сказав «я сейчас», ушел. Ей даже сделалось одиноко. Она ведь к нему уже привыкла. А разве с нею часто в жизни такое бывало, чтоб нашелся нормальный человек и расположил к себе? Но Павел Петрович вскоре вернулся. В руке он держал, как видно было, два пирожка. Вера даже подумала ненароком: проголодался, что ли, человек?

-А вот, Вера, и завтрак. Возьмите. - протянул угощение.

-Что вы, Павел Петрович! Зачем? – скромно возразила, но не смогла отстоять своего показного мнения. Ведь вчера не ужинала, а сегодня и не завтракала, и не обедала. Взяла-таки. И тут же, откусив краешек еще пахнущего сковородой пирожка с картошкой, спросила, чтоб продолжить диалог: - Рассказ ваш, Павел Петрович, интересный. Только к чему он мне?

-У каждой сказки, Вера, есть конец.

-А! Ну, тогда жду конец.

И рассказ продолжился. Зачем нужна была коллективизация? Дело в том, что производство товарной сельхозпродукции составляло лишь 50% от потребности. А поэтому надо было объединить крестьян, дать им технику, научить их агрономии. Павел Петрович развернул хозяйственные работы. Закупил крупный рогатый скот, свиней, птицу. А урожай ржи с 50 пуд. с дес. довел до 72. Построил конюшню, коровник, свинарник, заложил фруктовый сад на 3 га. с груш, слив, яблонь. Парниковых рам накопилось около 20. И не удивительно, если проанализировать весь его разговор, он часто упоминал слово «свинарник». Этим хотел, скорее, подчеркнуть, что все, дескать, хорошо, но одна из свинарок рассчитывается и уезжает домой в Белоруссию, а на ее место, хоть волком вой, некого поставить. Значит, подумала, нужна свинарка?

И она зашла издали:

-Ну, и где у сказки конец? – спросила, дожевывая очередной пирожок. – Тут?

-Почти. Но еще потерпите.

Он не хотел оставлять без освещения еще один вопрос. Очень уж с большими трудностями столкнулись крестьяне, в том числе и свинарки, когда перешли на коллективный метод работы. Ведь невероятными усилиями уберегли хозяйство от неминуемого краха, а тут вдруг – нет свинарки! А начиналась коллективизация с чего? С того, что кулак вдруг всполошился. Не стал продавать хлеб по твердым ценам, прятал его, гноил, ходил-ездил по селам и хуторам и запугивал крестьян, портил инвентарь, проникал в колхоз, как, например, его отец в кооператив, и вредил изнутри - травил скот, крал имущество. Ходили даже слухи, что в одну из июньских ночей 1932 года вся Украина превратилась в сплошную «бойню». Массово забивали крупный и мелкий рогатый скот, птицу, живность. Уничтожали плуги, косы, серпы, лопаты, чтоб не отдавать в колхозы. Все, что горит, поджигали. Видимо, опять-таки, говорили, в ответ на это, «верхи» продемонстрировали свой демарш - изъяли весь собранный урожай зерна и овощей. А из-за этого наступил голод. Именно тогда и умерла жена Павла Петровича. А при нем, при его одной руке, остался сын десяти лет от роду. Но противники коллективизации так ничего и не добились. Колхоз «Возрождение» в 30-е годы все равно уже имел кое-что в хозяйстве. Ну, например, 2 трактора, 4 жнейки-самосброски, 3 сенокосилки, 1 сноповязалку. Сеялки, бороны. Построили столовую, подремонтировали мельницу…

-В этом году, Вера, наш колхоз получит акт на вечное пользование землей. Это венец мечты крестьянина! Понимаете?

-Спасибо за рассказ, Павел Петрович. И - за пирожки. Все понятно. Вам нужна свинарка! Не так ли? Вот вы и ездите по вокзалам…

Она доверительно улыбнулась.

-Вы правы, Вера! Ищу… И свинарку, в том числе…

Осмелилась пошутить.

-И как успехи?

-Знаете, и неплохо. Я уже человек двадцать привез на хутор. Работают и в поле, и в саду, и около коров, телят, овец.

-А как вы, интересно, распознаете: кто пассажир, а кто… вам пригодится?

-Как? Как вас распознал, так и их. Я ведь человек с опытом. Мне сразу понятно, кто поезд ожидает, а кто просто так сидит…

-И все-таки, по каким признакам?

-Думаю, по глазам. У вас, например, они излучают внутреннюю печаль, обиду, неустроенность. Обратил внимание, что вы не из белоручек, скромная, честная. Но жизнь вас немножко потрепала, и вы стали обозленной, грустной. Простите, если что-то не угадал.

-Что вы! Очень даже угадали!

-Или вот еще. Обернитесь. Видите, сколько на последнем ряду неустроенных людей сидит? Их даже милиционер не трогает. А что делать, если жизнь такая? А есть люди, вроде меня. Они подбирают, несчастных, и везут в свои хозяйства. Но об этом я расскажу позже. Главное, Вера, что я не обижаю тех людей, которых привожу на хутор. Даю жилье, работу. И они, вы знаете, довольны…

Вера помолчала. Обдумывала. Значит, нужна свинарка? Что ж! Чем свинарка хуже, нежели, скажем, коновод? Все ведь равно, что свиньи, что кони. И то, и то – скот. К тому же, в разговоре с Павлом Петровичем мелькнуло слово «жилье». Так это вообще здорово! Не теряйся, Вера! Хватайся за него. Павел Петрович – человек, на первый взгляд, порядочный. На хулигана, грабителя, насильника никак не смахивает. Так в чем дело? Соглашайся, милая!

И в эту самую минуту, как только дело подошло к согласию сторон, вокзальный колокол оповестил о прибытии для посадки местного поезда в сторону станции Чаплино. Отдельные пассажиры встали и пошли к выходу, в том числе и те, что сидели на заднем ряду.

Павел Петрович тоже встал.

-Простите, Вера, я вам обещал рассказать о «пассажирах» заднего ряда. Если не возражаете, давайте-ка выйдем на перрон, и там все увидим.

Вера не возразила. Встала и - пошли. Поезд уже стоял на первом пути. Ребята, что должны на нем ехать, баловались у одного из вагонов. То язык один другому покажет сквозь стекло - смеются все, то «чертика» ко лбу приставит – опять смех. Слова у них какие-то, типа: онь, оне, ить, паделзы, падазды. Если вслушаться, то и самого смех разбирает. Но не прилично смеяться с людей. А сопровождающий их не дает им шумно вести себя. Мечется от одного к другому, успокаивает. И тут Павел Петрович раскрыл секрет всего этого. Подростки эти, оказывается, из домов, где содержат душевнобольных. Но с недавнего времени ими заинтересовался доктор коллективной артели, что находится в Ульяновке. Ездит по домам для больных, приютам, вокзалам, как Павел Петрович, и собирает. В селе есть общежитие, они там живут и работают. А что, если нет рабочей силы? Ведь пахать, сеять и жать надо! Вот и придумали. А сторожа с них! Не сравнить даже с немцами, которых там полно еще с прошлого века. Те, хоть и пунктуальные, но уже успели свыкнуться с украинской ментальностью. А эти – строгие, неподкупные.

-А где людей брать в артель? – сказал, как бы оправдываясь. - Только на вокзале! Дело к осени, а в свинарнике, как я говорил, нет свинарки, снопы молотить некому, зерно в амбар надо засыпать. Вот и попробуй.

-А у вас тоже «такие» ребята есть?

-Были бы, да за доктором разве успеешь.

И тут Вера «сломилась»:

-Вы, Павел Петрович, увлекательный собеседник и добрый человек. Я согласна ехать с вами в колхоз. Но перед этим выслушайте, пожалуйста, мою биографию. Чтоб не сказали потом, что нашли на вокзале.

Поезд в это время медленно тронулся. Ребята, влезая в вагон на ходу, устроили давку. А доктор, подгоняя, проталкивал. Вера подумала: ну, и сторожа! И пока паровоз сопел, пуская, будто через ноздри, клубы пара, она с Павлом Петровичем снова пошли медленно в вокзал. Этого расстояния вполне было достаточно, чтоб рассказать о семье, о своем детстве, о побеге из дома, о шахте, о травме. Но о раскулачивании, о лесоповале – ни слова. Зачем? Чтоб сплетни плели?

Сели на прежние места дивана и смотрели, как последние вагоны с ребятами мелькают в стекле входной арки.

Она сказала:

-Ну, вот и уехали. А нам далеко?

-Пустяки! Несколько остановок на местном поезде. Не волнуйтесь, Вера. Не пожалеете. У нас там такие места! А люди! Приветливее не найти…

Долго еще сидели. То говорили, то молчали. Потом колокол опять объявил о прибытии местного поезда. Вышли. Паровоз, дымящий и сопящий во все «дыры», быстро приближался, а за ним, будто гнались, штук пять вагонов. Местные поезда тогда называли «дачными», потому, что они останавливались, выражаясь словами пассажиров, около каждого столба. Вагоны деревянные, старые, окна маленькие, грязные. Но все равно – техника! Не то, что на хуторе – конь да повозка…

Подошли к кондукторше. Она - в форменной одежде. Строгая! Как только Павел Петрович предъявил купленные им билеты, она со всей серьезностью изучила их, кинула взгляд на него, как бы, сверяя, соответствует ли? Потом – на нее. Но это еще не все. Она еще долго рассматривала против солнца проколы от компостера. Та ли дата? Нет ли подделки? И лишь после этого пустила в вагон.

А уж в вагоне, как всегда! Пассажиров – битком. Душно. Заметно, что крестьяне едут из города. Везут всякую всячину. Тут и корзины, и кастрюли, и ведра, и веники. В узелках - пряники, конфеты. В проходе визжат в мешках поросята, гусаки с длинными шеями пытаются высвободиться, лишь козы мирно лежат…

Места все заняты. Садиться некуда. В проходе постоянно движутся. Давка. Тут хотя бы стать уверенно. А вообще, зачем удобства, если ехать, как заверял Павел Петрович, недалеко. А паровоз уже бежит, окутывая окна клубами пара. Стоит Вера у окна и думает. Опять, мол, в моей жизни - новый период. Вроде бы, и хорошо, но волнует вопрос: какую позицию теперь занять? Бунтовать? Противиться всему? Мстить всем и вся? Или забыть о прошлом? Начать жить по-новому, Допустим, смирюсь! А как же тогда семья, которая продолжает страдать на лесоповале? А как же тогда она? Ведь из-за несправедливости по отношению к родителям, она осталась, считай, сиротой - ни кола, ни двора, ни рода-племени? Долго думала. Но решение все не находилось. Спасибо, Господу! Он услышал ее муки и помог, шепнув на ушко: «Смирись, Вера! Еще не все пути отсечены от человеческого счастья. Можно и в труде себя проявить». И она с ним согласилась…

Паровоз бежал не быстро. Клубы пара, вперемешку с дымом, часто застилали стекло, куда Вера постоянно поглядывала и думала: правду, мол, говорил Павел Петрович, что места тут завораживающие. Кругом – балки, косогоры, буйная зелень. Но это все - тут, перед глазами. А где же «крупный» город, которого так и не удалось увидеть? Где станции?

Спросила:

-Павел Петрович, а сколько в Синельниково станций?

-Сколько? Две! Синельниково первое и второе. Второе, кстати, тоже уже проехали.

Странно, подумала, небольшой город, а - две станции. А ведь кругом лишь хатки глиняные да ставни. И крыши из камыша да соломы. Но мысль прервал поросенок, которого везли в мешке. Он вдруг раскричался. Люди, хоть и сами едут с подобной покупкой, рассмеялись. А Вере показалось, что это, как бы, с нее смеются. Она ведь собирается стать свинаркой. А, значит, поросенок - это ее товар. Но это ничуть не обидело ее. Наоборот, лишь прибавило уверенности в своем выборе. Да, мол, я свинарка! И что? Мне даже интересно будет работать с маленькими крикунами. Представляю, как сбегутся они ко мне, начнут совать в корыто свои носики-пятачки, толкаться, визжать, а я их буду разнимать, примирять….

Поезд часто останавливался. Правильно говорили, что чуть ли ни около каждого столба. И на каждой остановке люди выходили, таща с собой покупки: узлы, мешки, огородный инвентарь и прочее.

Павел Петрович:

-Вера, следующая наша…

К тому времени как раз уже и места свободные появились, можно было бы присесть, так как Павел Петрович, заметила, устал и переминается с ноги на ногу, но он направился к выходу, а она, как вагон за паровозом, пошла следом. Наступил самый решающий момент, можно сказать – исторический. Для нее! Куда привезли? Что это за места? Напряглась, глядя в стекло. Видно лесопосадку вдоль железной дороги. В разрывах посадки – балка. От поезда к балке - большой уклон. За балкой – роща, степь. Все так хорошо видно. Будто на картине художника.

Вышли на платформу. Под подошвами захрустел крупный песок. Сразу и пошли. Почти побежали, так как - под уклон. И пассажиры с хутора – рядом. Так всё смотрится! По-новому! Вот навстречу идут на поезд. Кто по дороге, кто по тропинке. Как гуси на водопой. Встречным, конечно, тяжелее наверх. Но все так уважительно кланяются Павлу Петровичу, что и Вера приятно.

Грунтовая дорога разделяет лесопосадку надвое. С их торцов можно рассмотреть, из чего она состоит. Старые буйные акации, массивные клены, кустарники. За крайние ряды деревьев, те, что ближе к солнцу, выскочили – сирень и маслина. Листья уже по-осеннему желтеют, краснеют, и это придает им парадность. Стволы деревьев, как и люди, тоже, кажется, бегут вниз, к балке. Но дальше их удерживают, останавливают крестьянские огороды, за которыми - восточный ряд хат хутора, улица, западный ряд хат, опять огороды. Дорога к хутору - кривая. Состоит из колеи от повозок и гривки травы посередине. Уже видны хаты.

Как только лесопосадка осталась за спиной, Павел Петрович свернул вправо. И Вера потянулась следом. Хотя, если честно, в голове у нее до сих пор еще стоит возница. Надо же так искалечить душу! С этого места как раз открывается вид на множество кладбищенских крестов, как бы, идущих под уклон.

-Видите, Вера, - промолвил, - что натворил голод?

И он продолжил рассказ. Хуторяне спасались, как могли. Но, к несчастью, не выжили. Ели и калачики, и грибы, и перекати-поле, и колоски злаков, и семена разные, от чего часто даже теряли рассудок. Да что семена! Собак и кошек не стало на хуторе. Выловили всех и съели. Разве можно забыть тех мальчишек и девчонок, которые ходили от хаты к хате, стучали в окна и просили что-нибудь поесть для умирающей мамы. Ходили в изношенных маминых фуфайках. Худые, изможденные. Полы и рукава - до земли. Они же и за хутор бегали на рассвете, чтоб раньше других нарвать в ложбине лебеды. Мать, бывало, сварит, чугун еды литров на 15-20, усядутся за стол, опорожнят емкость, а кушать хочется. Идет потом по улице такой едок, а его водит от истощения. Сколько их падало, теряя сознание! Но отхаживали. Люди пытались подкормить, чтоб не померли. А чем? Ну, были у бабушек, дедушек пышки из неошелушенного проса. А они такие горькие! Ну, дадут четверть стакана молока, припасенного на крайний случай, чтоб запил. Все равно горечь не проходит. Мечтали - дожить бы, когда пышки будут из пшеничной муки, сладкие и пахучие. Но мечты оставались мечтами. На хутор наскакивали рейды - один за другим. Забирали у крестьян все, даже из глубоко потаенных мест: узелок ячменя, сечки, стакан фасоли. А было, что люди ухитрялись: кружку с крупой, например, опускали в колодец. Но находили и там, а виновного судили. Но это еда! А ведь и на работу еще надо было ходить. Идут, бывало, женщины на прополку, а ноги не подчиняются. Некоторые теряли в пути сознание. А те, кому «посчастливилось» отработать день и вернуться домой, падали в постель камнем…

У одного из крестов Павел Петрович остановился. Поправил землю на могилке, что-то прошептал и сказал:

–Тут моя жена, Феня. Не послушалась, бедняга! Когда стали люди пухнуть от голода, мы с сыном, Иваном, приспособились ловить ворон, сусликов и есть. А она наотрез отказалась. Простите, Вера, за слезы. Или вот могилка. Конюх колхозный. Лучшего, было, не найти. Ах, Кузьма, Кузьма! Жена и трое деток опухли. Он не выдержал, залез ночью под дно амбара и через щель наточил стакан проса. А кто-то взял и выдал. Пока пришли за ним, а он уже Богу душу отдал - повесился от стыда. Это его крест. Вон те три и тот один – это вся его семья. Страшное время было, Вера. Некоторые увлеклись диким пасленом. Ели, чтоб спастись. Его на огородах этой местности полно. Пышный такой куст, привлекательный. А внутри – ягодки черно-синего цвета. Вкусные! Наедались от жажды, а потом – то слепли, то глохли. Не дай Бог, кому пережить голод!

Уходили с кладбища в слезах. Плакала и Вера. Когда свернули на единственную улицу хутора, Вера обратила внимание, что хаты тут все беленькие, дворы скромно, но огорожены. То кривые доски, то - горбатые, прибитые, как правило, к кольям, то полностью ограда из лозы. На одном колу горшок глиняный висит, на другом – кастрюля. Тут, заметно, главный «враг» хуторянина – курица. Да это и на хуторе Балашов так. От нее вечно ждут неприятности. Под нее и заборы строят. Чтоб не прошла и не пролезла. А материал, в основном, местный. Лесопосадка. В ней старых стволов, лозы и веток полно.

Откуда ни возьмись, впереди появилась маленькая, паленого цвета, собачка. Уши, точно маяки, так и держит наготове. Будучи еще на расстоянии, по поведению Павла Петровича можно было догадаться, что она – главная его радость. Да и сам он признался, что она - единственное животное в доме, с кем можно и развлечься, и развеять печаль.

-Тобик мой любимый! – сказал.

А тот, услышав похвалу, ответил: афь! афь!

Вера спросила:

-А сын что? Сколько ему?

-Сыну четырнадцать. Но тот больше с книгами, с ребятней. В Ремесленное училище готовится. Не до отца ему.

Собачка приблизилась. Остановилась, глядя хозяину в глаза. С кем, мол, ты тут водишься? Но тот рукой дал понять, что женщина – со мной, и она послушно засеменила впереди. Пробежит – подождет. И так все время. Умница, а не Тобик! Пока шли, она бежала, нюхала землю, траву, потом вдруг свернула к колодцу. Около него была лужица, и она начала языком хватать воду. И Павел Петрович подошел, чтоб ознакомить Веру с единственным источником воды на хуторе. А сооружение то, как везде на Украине: бревенчатый сруб, барабан, ведро, цепь.

-Лет семь назад, - пояснил. – когда хуторяне объединились для совместного ведения хозяйства, в честь такого события мы наняли копателей, и они сделали нам это благо. А глубокий! Загляните…

Вера нерешительно подняла крышку сруба и глянула вниз. О-о-о! Да тут не менее тринадцати метров! Вода чистая. Даже лицо отражается.

Павел Петрович:

-Вода очень чистая. Но есть один недостаток.

-Какой?

-Знаете, издает запах тухлого яйца.

-Ну, это ведь не от вас зависит…

В эту минуту за лесопосадкой пробежал поезд, скрипя и звеня железками. И ей вспомнился родной Балашов. Там тоже в осеннюю пору спокойствия было мало. Целыми днями стучали во дворах цепи, когда молотили снопы. Только тут как-то интереснее. Сказочно. Вот паровоз пустил клубы пара. Они поплыли к хутору, прильнули к земле, прошили стволы лесопосадки, выползли на огороды, к хатам и потянулись к балке, тая, как туман, на ходу. До чего красиво! Так засмотрелась, что даже споткнулась.

Павел Петрович поддержал.

-А вы, Вера, не обращались к директору шахты насчет инвалидности?

-Нет. Мне ведь было всего шестнадцать. Кто в таком возрасте о завтрашнем дне думает? А директор промолчал.

-Жаль.

Людей на улице хутора совсем не видно. Молодые, должно быть, на работе, рассуждала, старики – в хатах, жара вон какая! Не слышно ни собак, ни петухов. Когда прошли половину улицы, из калитки чьего-то двора выбежала белая коза. О, первое живое существо! Не считая Тобика. Значит, будет и человек. Действительно, через минуту из калитки вышел подросток. Павел Петрович назвал его Гришей. Это, якобы, младший сынок дяди Василя. Ему всего лишь двенадцать, но уже, как отец. Тот, бывало, не успеет открыть калитку, а во дворе уже все смеются. Рассказывал, как танцевал у кума Гната на свадьбе. Говорит, штанина стоит на месте, а ноги бегают, как лапка в швейной машинке. Воевал в Крыму против Врангеля. А жена тем временем загуляла с соседом, родила сына. После войны очень ругались, дрались, но вскоре затихли. Оказывается, она с ним не прекратила тайно встречаться, а лишь сменила тактику. Раз в неделю собирала у себя в доме гостей. И соседа приглашала. Напечет, бывало, пирожков, поставит на стол бутыль сивухи. Пьют, веселятся, потом вдруг – раз, и муж «вышел из строя». Она знала его слабость. Что ж! Все встают и расходятся. Каково, мол, без хозяина гулянье! А женушка с соседом – в постель. Так и растут два брата. Старший на соседа похож, младший, Гриша, на отца. Старший гуляет с хуторскими ребятами, младший повадился ходить на железную дорогу. Что он там нашел, кто его знает? Но подшучивали: будущий, мол, железнодорожник. Все может статься, потому, что по характеру подросток – не подарок. Если что задумал, не свернет с пути. За что и получал частенько по мягкому месту. А потом сам с себя и смеялся. «Бьють мене, та я й добрий!». В детстве постоянно сопля свисала под носом. Бывало, сделает кто замечание, а он в ответ: «батько казали, що коли виросту, дивчата пооблизують». Отец – охотник и рыбак, и он каждую свободную минуту около него крутится. А выдумщик! На хуторе есть два старика. У одного фамилия – Жевчик, у другого - Льюн. И каждый себя считает важнее другого. Это же хутор! Вот Гриша и придумал о них стишок: «Свитить мисяць и луна – Жевчик лучше от Льюна!». Весь хутор смеялся. А те однажды даже подрались…

Гриша подошел.

-Здрастуйте, дядя Паша! – а Вере поклонился: - И вам - тоже…

-Доброго здоровьица, Грицько. Куда это ты собрался?

-Иду, куди ноги несуть, дядя Паша. – помолчал. - На потяги подивлюсь. Там велике життя. А на хутори що: принеси – подай, виднеси – виддай. А ви кого це до нас привезли? Невже, на свинарник?

Как и отец. Все знал, всем интересовался, а язык не отдыхал никогда. Интересный парнишка. На нем длинные штаны – пыль подметают, рубашка, пропитанная соками разных фруктов. По яблоне лазит – от яблок, по груше – от груш. На голове – шевелюра из темных и густых волос, вечно не чесанных, как и у отца.

-А если и на свинарник, то что?

-Та ничого! Хай роблять. Просто, я знаю, що титка Галя уихали, то и питаю.

-Грицько, тебе уже двенадцать. Взял бы и помог на свинарнике. Воды подвезти, выгнать свиней на прогулку. Что тебе стоит? Все равно гуляешь.

-Я, дядя Паша, зализничником хочу стати. Ну, а якщо треба… Тьоти Дуни точно не поможу – вона дуже балакуча. А от ций тьоти - можно. Скажить, коли треба?

-Да хоть завтра, Грицько. Бери с собой Мишка, Петька, Славка. Тетя Вера примет группу свиней и - помогайте. Как там твой отец?

-Батько? Та ось тильки пишли з обиду. Ми з ним сперечалися. Я йому кажу, що вирно буде «Смерть Ленина», а вин каже – «Сметение». Чудний такий! А ви як думаете, дядя Паша? Як треба казати?

-Смерть Ленина – правильно. Потому, что Ленин умер. А «Сметение», то...

-И я так казав.

-Ладно, Грицько. Бувай. А на свинарник таки загляни.

И разошлись. Гриша пошел к полустанку, сбивая плеткой верхушки травы, а Павел Петрович с Верой – дальше по улице. Он всю дорогу рассказывал, где и кто живет, что за человек? И так – двор за двором.

-Справа, видите, где забор требует ремонта? То дед Артем живет.

И остановился на его личности. Деда тут, мол, больше знают по звуку: «Э-э-э!». Потому, что он больше экает, чем говорит. Но без него на хуторе не обойтись. Обувь подремонтировать – лучше мастера не найти. Погоду предсказать – тоже. У него нет левой ноги. Протез деревянный, как колода! Стук, стук! По правой ноге погоду определяет. Крутит – значит, на дождь. А ко всему, еще и глухой. Надо по пять раз повторять, чтоб получить ответ. Но дело делает честно и цена у него сносная. На хлеб! Самосад у него свой. Листья крупные сушатся в тени. Вот и не расстается с самодельной папиросой ни днем, ни ночью. Вечно свисает она, прилипшая к нижней губе. Э-э-э! Так этот дед до революции приспособился, было, пассажирские поезда «гонять». В карты играл. Подсядет к компании - обыграет, переходит в другой вагон. И так, пока не разоблачили. Они - за ним. А он – по вагонам. Они – вслед. Короче, выпрыгнул под откос. Теперь вот без ноги. А чтоб прожить, чинит обувь...

В одном из дворов, что стоит не далеко от единственного на хуторе двухэтажного здания из красного кирпича, хозяйка сначала метнулась к калитке, а потом вдруг – назад. Но медленно, чтоб, как сказал Павел Петрович, слышно было разговор прохожих. Натура такая! То – Дуня, свинарка. Та, кстати, с кем Вере предстоит в паре работать. А поскольку до нее еще далековато, то Павел Петрович стал рассказывать и о ней.

С его слов, Дуня хороша собой, трудолюбивая. Из зажиточной семьи. Долго после раскулачивания скрытно приторговывала платками, отрезами. Вскоре вышла замуж. Попался порядочный человек. На мельнице мешки подносил, относил. Вечно в муке, как в инее. И жили неплохо. Но вот он вдруг заболел. Все возил бутылочки на анализ. А у него, оказывается, не просто болезнь, а рак. А был человеком думающим, предусмотрительным. Каждую копейку откладывал. Вдруг похороны. Вырвал однажды листок из медицинской книжки и поехал в Киев. Что, мол, в своей больнице! Нашел профессора, подал листок и говорит: я, дескать, не верю своим докторам, поставьте правильный диагноз. Профессор, изучив листок, где на латинском языке все написано, сообразил, что тут лишь одно решение: надо успокоить человека. Написал рецепт и объяснил: приедете, мол, домой, купите вот эти таблетки. Принимайте три месяца по 3 раза в день. Как только три месяца пройдут, болезни не станет. Ох, как он воспрял! «Козли ви тут вси, а не ликари!». Глотает таблетки, надеется. А Дуня – не подарок. Не верит, что излечится. Думает, все равно, мол, помрет, надо хоть узнать, куда деньги спрятал. Подсела как-то и давай зигзагами подкрадываться к теме. А он – в штыки! Не скажу, мол, и все! Ладно, собрался жить, так живи. Накупила гусят, крольчат, чтоб не закисал без дела три месяца (а, может, больше). Ухаживал за ними днем и ночью. Ничуть не легче было, чем на мельнице. А ровно через три месяца умер. Так деньги и пропали. Плюс – ущерб от купленных гусят, крольчат. Куда их теперь? Быстро сошлась с другим. Этот тоже с мельницы. Думала, хоть гусей да кроликов досмотрит. А он выпивкой увлекся. Ну, Дуня и стала бегать к другому мужичку. А оно, знаете, в жизни как-то все так делается, что если жена, например, гуляет, то весь хутор знает, лишь мужу невдомек. Так и жили. Однажды заглянул на свинарник навеселе. Подсел к жене, начал обнимать, шутить. Типа, знаю, мол, Дуня, с кем ты мне изменяешь. Она взглянула на него (шутит ли?) и тоже шуткой отделалась. Много, муженек, будешь знать, быстро состаришься, а мне дряхлые не нужны.

Двор у нее большой. Весь зарос травой. Да огород длинный, поднимается к лесопосадке, за которой поезда бегут-стучат. Собачка около сарая маячит, молчит. Поперек двора веревка натянута. На ней белье сохнет. И тут Вера вспомнила мать, которая учила, что белье, если даже и плохо постирано, должно красиво висеть: трусы к трусам, платья к платьям. А тут все вперемешку. Да и не только у нее на веревке непорядок. И перед двором, когда подходили к калитке, чуть не упала. Куча битого кирпича, гора веток от деревьев, холмики гнилых помидор. А ведь двор – это лицо хозяйки. А она все - за забор…

-Доброго здоровьица, Дуня! – сказал Павел Петрович.

-Здрастуйте, як не шуткуете. – ответила, взволновавшись: приглашать в хату, нет?

А твой… как ты его там называешь…

-А, «Мухомор»?

-Вот-вот. Дома?

-Спить. Знову багнюки напився.

-Значит, поговорим без него. Мы с дороги, Дуня. Нам бы отдохнуть надо. Так, что я коротко. Вот новая свинарка. Вера. Это вместо Гали. Завтра поутру поднимешь. Она будет отдыхать в хате, что рядом с моей квартирой. Отведешь на ферму, объяснишь все, а я позже подъеду.

-Ой, Галя була така больна, така больна!

-Ничего, с Верой сработаетесь…

Дуня разволновалась. Как заметила Вера, притронешься к щеке, и она повторяет, потрешь глаз, и - она. А вообще - ничего собой. В соку. На ней легкое, серого цвета, платьице с рядом крупных пуговиц. У нее гибкая талия. Черная длинная коса спадает на плечо, на выпуклую грудь. Веселая женщина, подумала. С такой можно работать. Хотя, это лишь первое впечатление.

Может, и Дуня это знает, но на всякий случай, чтоб затянуть время, спросила Веру, как человека со стороны:

-Ну, и яки ми тут люди?

Вера застеснялась:

-Разве сразу скажешь! Поживем-увидим…

На том и расстались.

А уже в пути Вера спросила:

- А хутор этот, наверное, к Синельниково относится?

-Нет! Это нам просто туда с руки ездить. Вот мы и ездим. Городишко сельский. То на базар надо, то на вокзал. И вообще, оттуда в четырех направлениях можно уехать. Очень удобный городишко…

Кто знает, может, потому не успел ответить Павел Петрович на главный вопрос завтрашнего дня – ведь и письмо надо написать, и по конторам ездить, оформлять документы – что подошли вплотную к двухэтажному из красного кирпича зданию. Такая прочная конструкция! Это, как выяснилось, бывший дом отца Павла Петровича, а теперь - собственность крестьян.

-Кулацкий дом! – сказал и умолк.

Эти слова царапнули ее душу. Так стало неловко. Будто она что-то натворила, а они все оглядываются на нее, указывают пальцем. И подумала: это что теперь, всю жизнь будут ножичком ковыряться в моем чреве: кулак, кулак! Но ничего не ответила, так как Павел Петрович отвлек ее рассказом о постройке. Он, оказывается, использует нижний этаж под контору и, плюс, в двух его комнатах они живут с сыном. Верхний же этаж переоборудовал под общежитие для приезжих. Квартплата здесь мизерная. Главное, чтоб работали.

В том же дворе стоит хилая кухня прежнего хозяина. Павел Петрович, с его слов, над ней поработал, и теперь использует под жилье.

-Для «особо важных персон». – улыбнулся, когда закончил знакомство с хаткой. - Белье в комоде. Да, подъем в 4.00. У нас - так. А свинарник, если интересно знать прямо сейчас, за балкой, в роще. Дуня отведет. Отдыхайте…

(Всё! На этом повествование прерываю)