07. Ягода кулацкого дерева. И снова - отчий дом

Господи, как давно Вера не была на хуторе! Что за затишье тут такое? Ни одной повозки не встретила на дороге. А ведь пешком идти далеко. Что же, шла – "в полторы ноги", думала о встрече, рассуждала, перебирала в памяти детство, которое, как ей кажется, счастливо провела в отчем гнездышке. А теперь вот с палочкой, как инвалид (страшно это слово произносить), которую подобрала на обочине для опоры, и чисто от женской пугливости оглядывалась, от любопытства рассматривала одежды февральских холмов и снежные наряды тополей, дубов, лип, берёз, осин, которые, кстати, в этой местности, как визитная карточка. Всё дальше, дальше от неё отставали знакомые села. И вряд ли уже «догонят», как поняла, поскольку впереди открылись виды хутора Балашов. Хлынули мысли в голову. Вот она, будто бы, входит в знакомую калитку, вот её встречают все, радуются, что приехала, а отец, хмурый и сердитый, не подходит…

Дело клонилось к закату. Хуторские собаки уже приняли смену и браво хозяйничали. В морозном воздухе их голоса разносились далеко, смешивались с другими и терялись где-то в рощах. Как и по дороге к хутору, здесь тоже – ни повозок, ни людей. Что случилось, думала, что произошло, куда все поделись? А ведь она ещё не забыла, как в такие вот вечера каталась с ребятнёй на санках до полуночи. Шуму, смеху было! А потом отогревала на печи пальцы ног и рук. Окинула взглядом хутор. Вон её любимая церквушка. Не далеко от дома отца. Только теперь на ней почему-то нет купола, стена развалена. Что тут, мелькнуло, война была? Свернула в родительский двор. И там всё как-то не так. В середине двора кучкой стоят повозки, к ним привязаны кони, коровы, волы. А овцы, козы, куры и гуси собраны в другом месте. И всё как бы ждёт команды на отъезд. «Ох, куда вам, мои родненькие, переезжать? Старость не любит суеты!» Волнение, что и говорить, овладело ею. На стук в дверь открыла тётушка, Софья Ивановна. «Моя любимая тётушка!» Седина её волос, пролегающая белой лентой от лба к затылку, заметно расширилась. Помнится, она всегда была говорливой, а тут вдруг встретилась с племянницей и молчит. Может, от неожиданности? Открыла рот и не найдёт, что сказать. Потом засуетилась, пригласила в дом, приветливо отворила одну дверь, другую, но расспросы, как обычно, почему-то не начинала. Вела гостью прямо к Василию Афанасьевичу. Пока шли по коридору, заметила, что вся домашняя утварь тоже сложена в «узлы». Опять - мысль: да вы что, мол, и в самом деле переезжать собрались?». А спросить как-то не решилась, так как свой «статус» пока ещё в "подвешенном" состоянии. Кто она в этом доме после побега? Примут ли? Если – да, то в качестве кого – дочери, гостьи, просто путницы?

Но напрасно, оказывается, сосредоточилась она на последнем вопросе. Встреча началась с того, что отец и мать первыми бросились к дочке с объятиями, поцелуями. Они наговорили много ласковых слов, среди которых не раз упоминались самые главные: «прости, дочка!». А она, впрочем, и не «дулась» на них. Обняла поочередно отца, мать, тётушку, её мужа, поцеловала, как полагается, в щёчки, и вот она – своя. Отец предложил сесть. Она опустилась на табуретку. Видно, что с дороги – тяжело и с радостью. А палку, длинную, с изогнутым концом, приставила к стенке, чем вызвала вопросы.

Пришлось вносить ясность:

-Да это так. Не волнуйтесь.

Как это «не волнуйтесь?». На то и родители, чтоб пропускать горе своих детей через свои души. Вот они и интересуются. Что за палка, зачем? Начала объяснять. Палку, дескать, подобрала по дороге, чтоб легче было идти, так как нога после операции и пока побаливает. Это ещё больше их взволновало. Только теперь палка "отпала", а во главу угла встало слово – операция. Что за операция, когда сделала, почему не сообщила? Тут пришлось потеть. Рассказала всё о жизни у брата, о работе, об аварии в шахте, о серьезной болезни. Слушали до полуночи. Свои ведь! Тихо так стало. Лишь глаза близких ей людей «говорили»: об обеспокоенности, о сочувствии и желании принять ее в свои объятия. Зато, когда закончила рассказывать, начались «охи» и «ахи». Десятки вопросов посыпались. Слава Богу, всё сумела расставить по своим местам, отчего и самой легче стало.

Напряженнее всех слушал отец. Вера даже подумала, что он сейчас встанет, возьмёт её за длинную косу, которую, кстати, Коля очень обожал, и выведет за дверь, как единственную, но проклятую дочь. Но он повёл себя по-иному. Начал, как и Вера, «исповедоваться». Да такими словами! Как у отца Митрофана. Оказывается, всё, что думала Вера о проклятии, правда. Да, он был зол! Да, он проклял её! А кто бы этого не сделал? Но потом, когда прозрел, осознал, много лет замаливал грех.

-Замаливал бы и теперь, дочка. Я ведь не деревянный, люблю своё дитя. Да беда спустилась на хутор. Всё в жизни пошло кувырком. Все наши устои растоптали. Кричат со всех углов, как псы лохматые: долой! долой! Слушай, дочка, зачем – долой? Стройте вы свою жизнь на старом фундаменте. Зачем ломать? Зачем уничтожать? Вот докричались, дочка. Церковь вчерась разрушили. Ай-ай-ай! Как негодный курятник! Антихристы! А с каким цинизмом! Помнишь, была тут, на хуторе, девчушка - Шурка Свистунова? После революции она активисткой стала. Да ты её должна помнить! Тихоня там такая была, что за ворота без матери не выйдет. Кстати, это она выскочила замуж за Митрия. Думается, его ты тожа не забыла? Так вот эта Шурка, когда ломали церковь, забралась на стол алтаря и давай на нём, ядрёна кочерга, приплясывать да ругательства всякие говорить. Ох, как это не по православному! Как, дочка, не по совести!

Лицо Веры побагровело. Во-первых, поступок ужасный, во-вторых, услышала о Дмитрии. И она, и он, если честно, ей совершенно не нужны, но всё-таки резануло. Убегала когда-то из-за него? А это оставляет след. Теперь вот опять явился перед нею, но уже с какой-то там Шуркой. И получается, что в душе опять вскрылась рана. Такое ощущение, что она что-то даже потеряла. И она осмелилась спросить:

-Странно! А как же они после этого живут? Где она теперь, эта Шурка? Наверное, в город подалась, безбожница?

Отец «кипел»:

-Какой «подалась»! Парализовало дуру! А вскоре, возьми, и померла. Митрий от стыда чуть не сгорел. За котомку и - из хутора…

Хотела полюбопытствовать, где он теперь, но не стала. Подумают чёрт-знает что! А он ей, действительно, ни к чему. Её сейчас больше всего волнует ситуация с повозками, коровами, конями, быками, узлами, что в коридоре, и она всё время клонила разговор к тому, но отец постоянно увиливал. Тогда она - в лоб:

-Вы что, уезжаете из хутора?

Все, кто стоял в комнате отца, как по команде, переглянулись. Впечатление, что в вопросе спрятана самая большая тайна дня. Хотя, так оно и было. Что для всех уже - обыденное явление, для неё – пока тайна. И эту тайну, до её прямого вопроса, никто первым не решался раскрыть. То ли стыдились собственного положения, в котором оказались, то ли не желали посвящать её в эту «грязь». Ну, а, раз спросила…

-Понимаешь, дочка, какое сейчас время? Я уже говорил, как с церковью поступили. Ладно! Потом описали землю, имущество, скот. А сегодня вот, по обедне, приехал из сельсовета гонец и распорядился, чтоб хуторяне до завтрева собрали все свои пожитки, сбережения и были готовы к отъезду. Куда? Зачем? Об энтом ничего не сказано. Но мы-то не глупаи, догадываимси…

А! Вера всё поняла! Сибирь! Судьба Петра Николаевича! И опять шквал мыслей. Но за что, дескать? Ведь хуторяне, действительно, если и виновны, то лишь в том, что живут несколько богаче наемных крестьян. А почему? Да потому, что, как метко выразился Петр Николаевич, целый день тяжело работает, вечером приходит домой, на кулаке поспал, а утром – опять на работу. Но ведь не за это их прозвали кулаками, а за зажиточность, видите ли. А поскольку всё так, то и попали под гребенку, где настоящего кулака - «долой», и их в том числе…

Но это всё рассуждения Веры. Хотя она и «подкована политически». А что, интересно, в те годы говорили документы? Может, это низы искривляли политику большевиков? Газеты, например, трезвонили, опережая одна другую, о том, что в стране полным ходом идёт коллективизация. На бывших помещичьих землях создаются новые формы хозяйствования - СОЗы, ТОЗы, колхозы. Но этому процессу, якобы, мешают "проклятые кулаки, подкулачники, зажиточные крестьяне". Вот, вот! Зажиточные крестьяне! К ним как раз и относились хуторяне Балашенки. Они под первую волну раскулачивания (1928-31 годы) не попали, так как тогда «усмиряли главную категорию» - яростного кулака. А Вера приехала на хутор когда? Весной 1933-го. Как раз шёл второй этап раскулачивания. Под эту гребенку попал весь хутор. То есть, зажиточные. Эти люди, конечно, подрывной деятельностью не занимались, как, например, кулак, но осуждали коллективизацию, не желали обобществлять скот, повозки. А что ему за интерес? С него «выжмут», скажем, 40 коров, а с бедняка – 1 или вообще ничего, а пользоваться благами колхоза будут на равных. Потому и – так. В некоторых селах и на хуторах начались брожения, иногда даже неповиновения, и тут большевики поняли, что без «крови» не обойтись. «Антисоветские выступления», конечно, подавлялись. Но они стали хроническими. А раз так, то лучше, решили наверху, «ликвидировать кулачество, как класс»...

С высоких трибун говорили так. Чтоб вытеснить, мол, кулачество, как класс, надо сломить в открытом бою сопротивление этого класса, и лишить его производственных источников существования и развития - свободное пользование землей, орудия производства, аренда, право найма труда и так далее. Вот он как раз и собран во дворе Василия Афанасьевича, тот самый «производственный источник»: кони, коровы, волы, повозки. А «узлы» в коридоре дожидаются. Значит, «производственный источник»! Да, не станет его, не будет с чего жить. Вот завтра приедут, уведут (унесут) со двора всё это, и – считай, обезглавили хозяина. Притом, безвозмездно и бес судно! Правда, по 500 руб. на семью в дорогу разрешалось таки взять, и то - не из кассы Сельсовета, а свои…

Постойте, постойте! А что это за дорога такая? Куда и зачем надо ехать? Прежде, чем ответить на этот вопрос, надо разобраться: куда и зачем поехал Петр Николаевич? У него что, жилья не было или средств на существование? Было и - то, и - другое. Но имущество описали, а его сослали в Сибирь. «Декабрист!» В документах тех лет кулачество делилось на 3 категории: кулак, зажиточный крестьянин и менее зажиточный, но не лояльно относящийся к власти. Так вот, и Петр Николаевич, и Василий Афанасьевич, с семейством, относились ко 2-й категории, то есть, к зажиточным. Первую и вторую категории - выселяли в отдалённые районы страны на спецпоселения, а третью расселяли в пределах района на специально отведённых землях…

В ту ночь ни Вера, ни её родители, ни родственники не уснули даже на кулаке. Говорили до пения первых петухов, которые сидели наготове в наспех сколоченных ящиках. А потом вдруг в хутор наехало много повозок, из них вышла дюжина всякого ранга уполномоченных, и процесс «раскулачивания» начался. Разобраться крестьянину в поведении «гостей» было не простым делом. Все они, как на подбор, с показным умом, грамотностью и требовательностью. В голове не укладывалось! Откуда у них столько злобы, непонимания, поспешности? В любую минуту каждый из них мог «рявкнуть» на старика, оскорбить, толкнуть дитя, наделить женщину унизительным словом.

Ходили по дворам, заставляли выводить живность, грузить имущество в повозки и формировали из повозок колонну. В путь! А – куда? А, разве у них дознаешься? Они выполняют команду! А она почему-то секретная! И ни слова ни от кого не добьешься. А поэтому люди и возмущаются. Ну, то, что действия уполномоченных крестьянам не нравились, то понятно, как дважды два. А где вы видели человека, которому нравились бы требования властного лица? Вряд ли найдёте такого. Но когда он, этот уполномоченный, действуя от имени государства, показывает крестьянину свою личную, не всегда правильную и понятную философию, тут уж, извините, и на винтовку можно бросится. А они все, поголовно, искривляли инструкции...

Василий Афанасьевич, например, спросил:

-Товарищ уполномоченный! Не скажете, кто вчерась оповещал хуторян насчёт подготовки к отъезду?

Молоденькое, в веснушках, личико, вскипело:

-А тебе, кулак недобитый, зачем: кто оповещал? Может, и я!

-Понимаете, хуторяне хотели бы видеть председателя Сельсовета. Он ведь у нас власть. А он прислал вас.

-Тебе власть нужна, тварь? Я здесь власть!

И сильно ударил старика в живот, от чего тот, скрючившись, долго сидел под забором и отходил. Это завело людей, находившихся рядом. Они окружили «веснушчатого», и началась перебранка. Ещё немного бы и на этом месте возникла потасовка. Но Вера решила разрядить ситуацию, перевести её, так сказать, с кулачного состояния в разговорное. Из политзанятий она знала один секрет, чего не знали хуторяне, и этим воспользовалась, спросив «веснушчатого»:

-Скажите, товарищ уполномоченный, а почему вы составляете акты единолично? Где представители общественности, как этого требует закон? Или хотя бы - понятые? Ваш акт не будет иметь никакой силы!

«Веснушчатый» бросил писать, приблизился:

-А ты здесь, дамочка, кто будешь, чтоб указывать уполномоченному? Ишь, ягода кулацкого дерева! Стой мне тут и сопи в две дырочки! Развела трени-брени!

-Зачем вы меня так унижаете?

«Веснушчатый»:

-Ну-ка, ну-ка, как там нас звать-величать?

Ответила:

-Вера Васильевна. Можно просто Вера.

«Веснушчатый» хохотнул:

-Вера, говоришь? Ну, и напугала представителя власти! Ты лучше подумай, Вера, кем ты теперь станешь, когда попадёшь в другие места. Не думала? Так вот, будешь теперь перед каждым таким, как я, начальничком, ковылём стелиться. А пока думай, где надо лизать, а где – гавкать. У тебя с этим, я вижу, непорядок…

Да, крестьянин - он во всём крестьянин. Землю он знает, как свои пять пальцев, а инструкциям его никто не обучал. Благо, Вера кое-чему научилась в Кадиевке. Так, опять-таки, потребовать что-либо нельзя. Сразу черпак грязи – в лицо. Ладно! Допустим, она умолкнет. Но ведь её, да и других, всю жизнь потом будет мучить вопрос: сколько имущества отца, например, пошло в колхоз, как требует инструкция, а сколько кем-то присвоено, за кого из бедняков и батраков отец внёс свой взнос в общественное хозяйство, у кого находится расписка на отобранные сберкнижки, облигации?..

Василий Афанасьевич так и корчился под забором. Боль была внутренней, невероятно острой. Когда Вера подошла, оскорбленная по всем правилам самоуправства, и намеревалась помочь, то родственники не дали этого сделать. Они обступили её, обняли и все вместе в голос зарыдали от безысходности. В этот миг и из соседнего двора донёсся плач. И из третьего. И из четвертого. О, так тут, наверное, весь хутор плачет? Доносились и детские голоса. Но это не мешало процессу «раскулачивания». Акты составлялись, имущество грузилось, по ребрам кое-кому перепадало. А если вдруг не хватит повозок, то не волнуйтесь, хуторяне, вон из Сельсовета ещё подбросили. На всё хватит! И на всех! Подъехавшие, видно, торопились, так как метались от двора ко двору, точно угорелые, матерились, подгоняли хуторян. А те повозки, что предназначались для перевозки людей, стояли, вытянувшись вдоль единственной улицы, и напоминали собой поезд. Унылая картина, если не – трагическая…

Один из уполномоченных, худой, высокий, изогнутый, как вопросительный знак, наверное, старший среди всех, подал команду - рассаживаться по повозкам. Начали плестись, оглядываясь. Полезли через нашитые, высокие борта. Рассаживались как можно поудобнее. Кони готовы, хоть сейчас – в путь, да извозчики удерживали. Тут, откуда ни возьмись, послышался женский плач. Его кто-то поддержал. И понеслось. Слезы у каждой повозки. Уполномоченные пустились в «бега». Мечутся от повозки к повозке – одного успокаивают, другого устрашают, а третьему, как и Василию Афанасьевичу, по ребрам. А что, разве плохо придумано? Молчит же отец Веры? Молчит. Хоть и побаливает пока ещё живот, но - молчит. И другие будут молчать. Правда, он молчит, но думает: «Всё пошло к черту! Наживал, наживал энтими руками, а теперь – ни дома, ни земли, ни живности. И самого усадили на повозку, наподобие козы».

Извозчик его повозки сидел смирно. Ему-то что? У него ничего не отняли. Скажи – вперёд, и его «паровоз» окутает клубами пара дворы. Против отца, на земле, стоит Вера. Она - провожающая, так как к процессу раскулачивания никакого отношения не имеет. Стоит и много говорит со своими. Вы же, мол, как только определитесь, так и письмецо Ваньке бросьте, а он ответ напишет, так и наладится связь между нами. Сказала и подумала: Ванька, правда, каким-то стал! Не защитил стариков. Пусть бы и не помог, но хотя бы приложил усилие. А то - «вместе сгорим в одном пламени!».

Сделалось страшно, тревожно, одиноко. Глянула на своих, будто в последний раз. До весны ещё чёрт-знает сколько, а они одеты налегке. Отец в длинной полотняной рубахе и телогрейке. Благо, крепенький, жилистый. Может, хоть это выручит. Рядом – мать на корточках. Милые черты лица! Толстая чёрная коса с проседью. В округе не с кем сравнить. Тетушка с мужем - величественные, но покорные. Сколько добра сделала Софья Ивановна Вере! И стирать обучила, и шить, и вышивать, и убирать по дому. Век не забудется такое! Вспомнила, как ежегодно, на Пасху, расставляли они под иконы посуду с фруктовым отваром. Вера наливала, а тетушка по всем правилам, расставляла. А как иногда защищала её от отца, когда тот, бывало, набросится ругать! Коршуном спускалась между ними. А как заплетала девочке косу…

Оглянулась. Жуть! Недавно ещё были своими: большой дом, сараи, амбары, погреба и ограда из частокола, где не раз в детстве проделывала «ходы» и лазала, а отец ловил и отчитывал. Теперь все это - чужое! Согласно инструкции, дом безвозмездно будет передан в собственность Сельсовета. Завтра в него могут вселиться крестьяне, приехавшие в колхоз на работу.

Колонна уже сформировалась, и уполномоченные в последний раз бегали и проверяли: уселись ли «пассажиры», нет ли конфликтных ситуаций? Именно в этом «забеге» около Веры остановился «веснушчатый»:

-А тебе, барышня, что, особое приглашение надо? Почему не садишься в повозку? Слезу она, видите ли, пустила! Ну-к, кулак пшёл!

Вместо неё ответил отец:

-Ей незачем ехать? Она на хуторе не живет.

И начал объяснять. Но «веснушчатый» – ни в какую. Обошёл её со всех боков, как петух курочку, осмотрел, слава Богу, не пощупал. А она, хоть и после болезни, но выглядела ничего себе. Одежда на ней – не хуторская, чистая, опрятная. Наверное, подумал, что в пути могла бы и пригодиться. Схватил ее, как мешок с зерном, и бросил в повозку. Сильный, гад! Она пыталась объясниться, но уже ни к чему. С передних повозок донеслась команда – трогаться, и колонна поехала. А «веснушчатый», видимо, чтоб не выпрыгнула, вскочил в повозку и вклинился между нею и её отцом. Притом, сделал это так нагловато, что его действия можно было бы сравнить с хуторским хулиганом.

-А ничего, барышня! Хе-хе! Верка, кажись, зовут? Коса-то какая! Сокровище! А сапожки! С чужого добра, значит, пошла в рост? Вот оторвём вас, кулачков, от кованого сундука и – поживите на казённый счет.

Отец закусил нижнюю губу. А она сказала:

-Что вы нас всё обзываете, унижаете?

Он принял начальствующую позу:

-Потому и так, что так!

Сплюнул через борт, и отвернул голову в сторону. Туда ему, конечно, приятнее было смотреть, чем на «кулаков». Там, как-никак, собрался весь спектр воронежского ландшафта: лес, равнины, уклоны. Пока сытые, но медлительные, кони привезут к районному городку Алексеевка, насмотрится на разнообразие балок и урочищ с фамильными названиями: Лемешенский яр, Гавриленковы лески, Лободенкова пасека. И дубравы пощекочут глаз, и сосновые леса, и боры. А Вера тем временем лишь делала вид, что нет интереса к окружающим пейзажам. На самом же деле она бросала взгляды поверх плеча «веснушчатого». Господи, как не хотелось покидать родные просторы! Как болела душа от несправедливости относительно семьи и её лично! Но больше всего душа терзалась от того, что не понятно - куда везут, зачем? «А, прикинула, может, нас – не в Сибирь, а расстреляют, как собак, в балке между Балашовым и Алексеевкой. Ишь, как дерзко ведут себя уполномоченные? Значит, наверное, есть основания. Интересно, можно ли у кого узнать: куда везут? А у кого? У «веснушчатого?» Скажет ли? А я, мол, как лиса, вползу в его душу. Я ведь молода и, как бы, ничего себе. Он ведь так говорил. Затею разговор, а вдруг проболтается!».

Дождалась, пока «веснушчатый» закончил жевать соломину, повернула к нему голову:

-Товарищ уполномоченный! Как я заметила, вы такой уважительный человек! Я бы сказала, очень даже приятный.

-И что?

-А отворачиваетесь, как от уличной девки. Сами говорили, что «ничего себе барышня». Неужели я хуже дамы вашего сердца, а?

Признаться, «кукла», в виде многообещающего намека, сработала. Он с заинтересованностью повернул к ней лицо. И она рассмотрела его. Оно выглядело совсем юным, слишком заостренным к бороде, с тысячами веснушек. Глаза голубые. Даже заслуживают, чтоб сравнить их с весенним озером. У него и мать, наверное, есть? И возлюбленная, наверняка, не налюбуется им. Почему же он здесь такой грубый? Или они такими становятся, когда получают власть? Перерождаются! Вот и сейчас. Возьми, и пошути с девушкой, так нет же, инструкцией отгораживается.

Ответ:

-Тебе, барышня, не по нужде, случаем? Хе! Такая, как говорится, ничего себе, а приспичило.

Разговор нужен, разговор.

-А если и по нужде, товарищ уполномоченный? То что, раскулаченным это запрещается? Если уж и запрещается, то хоть скажите «классовому врагу», сколько часов нам ещё ехать? А то я, знаете…

-Ни «сколько часов», - поправил «веснушчатый». – а, скорее, сколько месяцев? А то и лет, может быть...

-Так далеко? Сургут, наверное? Челябинск?

-Думаю, не ближе Сибири!

И оба умолкли. Слава Богу, она своё получила. Хотя, ей, конечно, можно было бы ещё «порыться в его коробочке», в виде головы, так как знала, что в ней ещё много секретов, которые всем не доступны, но не стала разменивать свое "я" на мелочёвку. Веснушки те знали, поскольку в инструкциях пишут, куда все эти "отходы общества" возят. Вот, например, одна из разнарядок: «Северный край – 70 тыс. семей, Сибирь – 50, Урал – 25, Казахстан – 25». А использовать их, предписано, там либо на местных «промыслах, либо на сельскохозяйственных работах». Знает он, что некоторые из незаконно раскулаченных, как и Балашенки, в пути следования накладывали на себя руки. Знает он, что зажиточные крестьяне – это плод перестраховки на местах. Чтоб, в случае чего, так не заслали тех, кто этих не заслал. Вот и раскулачивали лишь за то, что крестьянин продал несколько пар своих рукавиц, лаптей и прочей мелочи. А ещё «веснушчатый» знал, что лишь за 1930-1931 годы по стране было выселено «на специальное поселение 381026 семей», общая численность которых составила 1803392 чел. Знал! Он многое знал! Его ведь постоянно «сверху» понукали, как лошадку: ещё давай, ещё! А чтоб он хоть примерно знал, до какой степени «ещё давать», ему присылали сводку…

Так что, Вера, он всё знает, но хрен он тебе скажет лишнее. А то, что сболтнул, используй на свой рассудок. И не надейся, что расположишь его своей изумительно приятной улыбкой, длинной и толстой косой да гибкой талией. То всё, в подобных ситуациях, лишнее...

(продолжение следует)