Певческий огонь. 12

Саная в очередной раз принялась ворочаться: она никак не могла улечься на этом грубом жестком дне повозки, от которого, казалось, спина становилась неотесанной доской. Наконец прекратив копошиться, девушка уставилась перед собой — в выгоревшую холщовую ткань — и прислушалась к громкому шепоту листьев: ветер, похоже, выпутался из веток и принялся их неистово трясти. Саная вновь поджала губы и, не в силах оставаться в одном положении дольше пяти минут, повернулась набок.

Ужинали трое путников долго, с трудом впихивая в себя остывшую и противную кашу, и разбрелись спать только к полуночи. Сырая земля и по-осеннему холодная ночь не очень-то зазывали в свои объятия, и единственная девушка оговорила сразу же, что будет спать в повозке. Мужчины пожали плечами, но Дворняга пожелал, подобно бездомному псу, переночевать где придется. Вытянув из повозки одно из полотен, он расстелил его рядом с засыпанным кострищем, все еще отдающим последние крохи тепла, и завернулся в импровизированное одеяло, как в кокон. Гисальд на такую перспективу смотрел с тоской (спать на сырой земле — удовольствие сомнительное) и тоже решил перебраться в эту ночь на жесткие, но сухие доски. Песенница не была против: по размерам повозка могла бы без стеснения вместить всех троих, особенно, если вытащить скарб. Да и Гисальду девушка доверяла и совершенно не боялась спать с ним под одной, пусть и тряпичной, крышей.

Так что Саная забралась в самую глубь, а Гисальд остался у края, дабы не стеснять спутницу — между ними оставалось расстояние больше полутора метров. Менестрель зацепилась взглядом за его фигуру: в ночной тьме она превратилась в неподвижный, монолитный силуэт. Парень лежал на спине, закинув одну ногу на другую, и не спал, поблескивающими глазами глядя либо перед собой, либо в сторону леса.

— Что теперь будет, Гис? — тревога, мешавшая уснуть, оформилась в один короткий вопрос.

До этого девушка пересказала то, что узнала от Монгреила: она посчитала, что Гисальд имеет не меньшее право знать всю правду. Тот выслушал молча — и сейчас продолжал молчать, хотя последнее слово стихло уже давно.

— Доедем до Ольтера, а там — каждый пойдет своей дорогой, — наконец, угрюмо отозвался он. — У Дворняги сейчас два пути: продолжать бороться, медленно проигрывая, или просто покончить с этим разом. Если честно, на его месте я бы давно использовал второй вариант.

Как бы цинично ни звучало, но Саная в глубине души была согласна с этими словами. Обезопасить себя и остальных от своей «болезни» Шрумал мог только так, и это был только вопрос времени и случая. Да мужчина и сам понимал, посмеиваясь над семейной участью. Выбор лишь в том, сделает он это своими руками или его все же повесят, как одержимого?

— Теперь, когда нет ни Рикрада, ни Пальта, а значит, и от нашей развеселой компании ничего не осталось, я вряд ли задержусь с ним надолго. Здесь наши с Дворнягой дороги разойдутся. Я оказал ему последнюю услугу, и больше меня ничего не держит. А ты, само собой, отправишься дальше в Ольтерон, оттуда — в Дартен... Я ведь прав?

Парень слабо усмехнулся. Конечно, он и сам знал, что в своих холодных суждениях не мог ошибиться.

— Не... — Саная запоздало прикусила язык, едва не выболтав о том, что планы поменялись. Конечно же, в Дартен она заявится непременно, но визит в Ольтерон придется отложить на неопределенный срок. А вот Гисальду это знать совсем не обязательно. Но его вопросительный взгляд чувствовался кожей. — Не совсем. Знаешь, я тут подумала: все равно ведь не успею на свадьбу к графу Лейнарскому, так куда торопиться?

Кажется, парень не поверил, с сомнением уставившись на спутницу. Она не стала проверять наверняка, отчего-то боясь встретиться взглядом и, вновь повернувшись на спину, принялась разглядывать маленькую дырку в ткани.

— Можно и в Ольтере задержаться... — стараясь говорить развязнее и даже перестаравшись, продолжила девушка. — Знаешь, я бы не прочь попробовать себя в уличных музыкантах.

«Вновь ляпнула не то», — раздраженно одернула она себя, но идти на попятную уже поздно. Песенница была уверена, что Гисальд не поверил.

— Все-таки петь в богатых домах, перед этими напыщенными графами — это не совсем то. Перед простыми людьми, вот так, на помосте — совсем другое...

— Да, это стоит попробовать, — легко и даже довольно согласился Гис, отчего собеседница едва не вздохнула с облегчением.

Она скосила глаза, всматриваясь в резко выделяющийся профиль: парень сосредоточенно сдвинул брови и размышлял о чем-то своем.

— Гисальд, — вновь тихо позвала Саная, чувствуя, что все равно сейчас тот не сможет уснуть. — Ты говорил, что тебя с детства учили ловить ножи. Ты вырос среди артистов?

Он бросил короткий удивленный взгляд — видно, о прошлом песенника спрашивали нечасто, — но ответил:

— Ну, не совсем. Моя мать была когда-то среди бродяжников, и неудивительно, что меня в какой-то момент, еще совсем мальчишку, потянуло туда же. Я помню, к нам в деревню как раз приехал караван, и я даже подумывал сбежать с ним... Мать это прознала и сама легкой рукой отпустила. А там меня уже и учили всем этим штукам.

— А отец? Он тоже? — Саная приподнялась на локтях: отчего-то ей стало очень любопытно.

— Я рос без отца, — просто пожал плечами парень. — А мать — она сама сбегала по молодости из дома. Правда, не потому, что ее манили дали, а... — он обреченно махнул рукой. — Та еще история. Больше года бегала за возлюбленным, а в конечном итоге попала все равно к бродячим артистам.

— А ты ее под старость лет бросил одну, — девушка удивленно вздернула бровь.

— Ну, не такую уж и одну — это раз, — недовольно проворчал Гисальд, все же пристыженный. — У меня еще и сестра есть. Если еще замуж не выскочила... А во-вторых, она мне сама заявила, чтобы возвращался, только когда «нагуляюсь» и непременно с невестой.

Рассказчик презрительно фыркнул, и Саная, не удержавшись, хихикнула. Они еще долго разговаривали о прошлом: песенница рассказывала о том, что родители — оба потомственные менестрели, а отец и вовсе получил титул — отдали ее в Ольтерон, и как ей удалось стать едва ли не гордостью всего конклава; Гисальд вспоминал байки из старой бродячей жизни, либо в качестве артиста, либо уже музыканта, но «когда Пальт был худ и у Дворняги зубы целы». Отчего-то, слушая эти истории и глядя на жестикулирующего Гисальда, Саная чувствовала прилив необъяснимого, согревающего уюта.

Но разговор снова стих; девушка устало зевнула и подумала, что было бы неплохо попутешествовать так еще немного, а парень уставился куда-то в сторону леса.

— А гроза все-таки стороной обошла, — с едва уловимыми хитрыми нотками вдруг напомнил он.

— Ну да, ты оказался прав, признаю, — проворчала спутница.

— Так значит, я выиграл спор, — Гис повернул сияющее хитрой улыбкой лицо в сторону девушки.

— Так, погодите-ка, юноша, — осадила та, вдруг поняв, к чему он клонит, — никакого спора мы не заключали.

— Как это — не заключали? А тогда, на козлах? — искренне удивился Гисальд. — Воистину, коротка девичья память!

— Я не успела согласиться, — напомнила Саная. — Нас грубо прервали.

— Но ведь и отказа не было, — парировал тот. — Значит, и спор можно считать действительным. Ну, что тебе мешало коротко бросить «нет»?

Песенница могла бы разразиться праведным негодованием по поводу нарушенной справедливости, но несколько приподнятое настроение и усталость этому помешали.

— Ну, хорошо, хорошо, — нехотя согласилась она. — И что теперь?

Хитрая улыбка стала еще шире, и Гисальд, возвел глаза к тряпичному потолку и сделал вид, будто бы теряется в решениях.

— Вообще мы обычно спорим на деньги, но брать деньги с дамы — как-то неприлично, — вслух поразмыслил он, отчего Саная демонстративно хмыкнула. — Но поцелуй я вполне могу потребовать.

— А больше ничего потребовать не хотите, милорд? — фыркнула та.

— Нет, поцелуя будет достаточно, — милостиво согласился парень, приподнявшись на локте. Даже в полутьме повозки можно было разглядеть бесенят, заплясавших в его глазах.

— Исключительно за редкостное нахальство, — предупредила проспорившая и подползла к нему. Вблизи она даже смогла разглядеть зеленоватый отблеск глаз и то, как дрогнули уголки губ от попыток не разразиться смехом и не испортить серьезности момента — и отметила, что все-таки парень действительно красив. Усмехнувшись своим мыслям, девушка потянулась к его лицу, но едва слегка коснулась губами — Гисальд словно того и ждал, резко потянув к себе и прижав, так что поцелуй получился настойчивым и куда более долгим, нежели планировала Саная. Не сразу высвободившись из цепких рук, она бросила возмущенный взгляд и вернулась на пригретое место.

А вот Гисальд остался доволен: он закинул руку за голову и с нахально-самодовольной улыбкой уставился перед собой. Один только вид этого хитро просмаковавшего момент спутника вызывал желание запустить чем-нибудь тяжелым. Но, не найдя ничего подходящего в темноте повозки, Саная ограничилась словами:

— И с каждой встречной ты так милуешься?

— О, конечно же, нет! — его голос звучал особенно насмешливо после раздраженной реплики. — Только с избранными.

— Какой чести я удостоилась! — со всей возможной иронией отпарировала та.

— Я, между прочим, целую неделю держался и ни к кому в твоем присутствии не приставал, — продолжал ехидничать парень.

— Я оценила такой героический подвиг, — песенница все еще пыталась злиться, но больше для виду. Она тоже устроилась поудобнее и всерьез задумалась над тем, стоит ли осуществлять намеченное. В конце концов, было бы неплохо остаться в Ольтере с Гисальдом хотя бы на некоторое время... и никакого Дартена. Они, песенники, тот кочевой народ, для которого остепениться — все равно что сесть на цепь. И именно поэтому у настоящих, преданных своему делу менестрелей редко бывают семьи. А здесь — разве плохой выбор? Они вполне могли бы продолжать разгульную бродяжью жизнь вдвоем. Как в какой-нибудь песне.

...А потом размечтавшаяся Саная вспомнила, что Гисальду никогда не отказаться от своего дудельзака — далеко не благородного инструмента* — и не выучиться так, как положено, чтобы играть в богатых домах, а сама девушка никогда не сможет надеть это цветастое тряпье и выступать перед толпой таких же оборванцев с трактирными частушками.

Она вновь бросила косой взгляд на Гисальда: тот уже задремал, не меняя позы, и едва заметно морщил лоб на любой громкий шорох. В лице Санаи появилась какая-то решимость, и она, в который раз ворочаясь, наконец-то нашла удобное положение и принялась бездумно ждать.

В эту ночь ей нельзя уснуть.

* * *

Густые, тягучие предрассветные сумерки накрыли спящий лагерь. Какой-то маленький зверек, до того бесшумно сновавший у костра, испуганно вскинул мордочку и исчез за ближайшим кустом; вывела несколько высоких нот ранняя птица, и — вновь стихло.

А Саная все ждала. Она так и не сомкнула глаз, и теперь, когда в воздухе повисли нотки занимающегося рассвета, а солнечный диск готовился выглянуть из-за горизонта, погрязнув в низких тучах, — девушка встрепенулась. Спина затекла и не сгибалась, а тело уже ничего не чувствовало: ночь выдалась на удивление холодной.

С трудом размяв конечности, песенница кое-как села и торопливо оглянулась на Гисальда: тот, скорчившись, спал мертвецким сном. Он вставал пару часов назад, не в силах терпеть собачьего холода, и накинул кое-какие вещи на себя, а что-то — на притворившуюся спящей спутницу. Так получилось действительно теплее.

Но сейчас Саная отбросила покрывало и принялась искать то, что ей нужно. За эту долгую бессонную ночь она успела передумать множество мыслей, найти множество оправданий и по пунктам решить до каждого движения, что сейчас делать. Так она нашла охотничий нож Гисальда — с большим широким лезвием, разделавшим не одного крупного зайца, — и воровато засунула в свою сумку, уже стоявшую у ног. Провизии, к величайшему сожалению, у путников не осталось и так, — менестрель даже не стала еще раз проверять. Зато без раздумий схватила сиротливую цистру, с которой выступал Дворняга. Старая и изрядно потрепанная, она почему-то была особенно любима своим хозяином; но Саная решила, что сейчас этот инструмент придется впору ей в куда большей степени. «За сломанную лютню», — с долей злорадства мысленно бросила она. На самом деле, девушке не приходилось играть именно на цистре, но она решила, что разберется потом: все равно в дороге зарабатывать звонкие монеты как-то надо.

Вновь окинув взглядом содержимое повозки и не найдя ничего интересного, песенница приблизилась к Гисальду. Предстояла самая сложная часть плана: пройти мимо и не разбудить чуткого спутника. Если он сейчас проснется, Саная понимала, что духу продолжить задуманное у нее попросту не хватит. Не спуская глаз, девушка осторожно перешагнула через спящее тело и спрыгнула на землю. Получилось довольно шумно, парень поморщился, но — не проснулся. Странница простояла еще несколько минут, вглядываясь в спокойное, безмятежное лицо, обрамленное русыми вихрами, и, уже собравшись отходить, заметила прикрепленный к поясу мешочек: после гибели Пальта он перешел во владение Гисальда. На этот раз девушка без колебаний осторожно развязала гашник и отправила кошелек следом за ножом. Монеты, как она посчитала, тоже ей сейчас намного нужнее. К тому же, она платила мужчинам за то, чтобы они доставили ее в столицу... а в столицу они ее уже не доставят, поэтому плату можно возвращать.

...Шрумал тоже спал беспробудным сном, с головой зарывшись в полотно так, что торчали только похожие на солому волосы. В своем коконе он не слышал и не видел, как Саная медленно приблизилась к привязанным лошадям. Они уже не спали и громко фыркали, завидев девушку — к новой спутнице кобылы давно успели привыкнуть. Гнедая, казалось, смотрела заговорчески и подмигивая: ей явно не нравилось сидеть на привязи и тянуть тяжелую повозку столько времени. Менестрель надела на нее упряжь и с тоской отметила: скакать придется столько времени без седла, что само по себе — занятие трудное и неприятное. Девушка еще в Ольтероне серьезно занималась верховой ездой, но тело успело отвыкнуть от расседланной лошади. Выбора не оставалось, и она, отвязав животное, далеко не сразу смогла устроиться верхом. Напоследок менестрель вновь обвела взглядом маленький лагерь и, не чувствуя ни угрызений совести, ни сожаления, толкнула кобылу пятками в бока. Та, казалось, только того и ждала, чтобы поскорее сорваться с места в сторону дороги.

...Ни Гисальд, ни Монгреил этого не слышали.

Над головой медленно занимался рассвет, и Саная, порядком отвыкшая от лошадиной тряски, только спустя час смогла отвлечься от мыслей о том, как не оказаться под копытами. Ее «родная» лошадь скончалась незадолго до встречи с компанией песенников... На какой-то миг девушка, поджав губы, задумалась над тем, что поступила наперекор песенной морали. Она еще вечером, во время разговора с Дворнягой, решила для себя — тайна, попавшая ей в руки, не должна оставаться без дела. Чем она хуже этого бездарного плотника? Если сумел пробиться на вершину Дартена он, значит, сможет и потомственный менестрель. Саная тоже понимала, что выиграть своими силами — непосильная задача, и теперь ее путь лежал обратно: в Южный Пост, оттуда — в Виену, и далее — на северо-восток, к безымянной деревушке с магами.

В тот момент — да и после — она совершенно не задумывалась над тем, каким сюрпризом станет ее исчезновение для бывших спутников; как трудолюбивая пегая с надрывом будет тащить повозку до Ольтера; как песенники, в конце концов, без единой звонкой монеты и с пустыми животами протянут первые два вечера; что будет с Дворнягой дальше. И уж конечно, она и думать забыла о Гисальде и о том, что намедни подумывала задержаться рядом с ним.

Саная уже видела себя на месте легендарного Монгреила Шрумала. Только она, уж конечно, не станет отказываться от положенных почестей. А вторая душа — такая маленькая плата по сравнению с тем, что ждет после. Это гнало вперед, и гнедая кобыла словно чувствовала то же, что и новая хозяйка, и неслась со всем рвением, мешая копытами грязь. И во всаднице начинало теплиться чувство превосходства — то чувство, с которым она, несомненно, впервые встретилась с Монгреилом Шрумалом и его компанией.

И именно она, Саная, станет новым воплощением легенды. Пусть это будет не так романтично, как таинственно появляющийся и исчезающий бродяга, но она приложит все усилия, чтобы остаться в истории одним из величайших менестрелей.

Ведь что еще нужно для счастья песенника?

* мнение о дудельзаке как о «неблагородном» инструменте сложилось среди знатных кругов: считалось, что телячья или козья шкура, из которой изготавливается мешок — главная часть дудельзака – это материал, звучанием которого могут наслаждаться только простолюдины.