Цветы любви

«Да будет война, если нет любви,
Да будет любовь, чтобы не случилось войны.»

Осень 1930 г.

Я выступал в Фоли-Бержер, в знаменитом варьете и кабаре в Париже.
Театр мещан, театр обывателя. Огромный, переплетенный толстым железом, напоминает питерский Народный дом. И вкус Альгамбры — только чтобы мораль семейная. Но зато, если здесь и полуголые, то в обще парижском масштабе. Сотни отмахивающих ногами англичанок. Максимум смеха и радости. Это единственный номер из всех, виданных мною в парижских театрах, который был дважды бисирован, даже драма Мистингет здесь была бы неуместна.;Смех, конечно, вызывается тем, что актеры играют пьяных, не попадающих в рукав, садящихся на собственные цилиндры. И, конечно, общий восторг, общая радость — вид собственного быта, собственной жизни. Сцена с роженицей на сцене, акушерка в впопыхах бежит за пилюлями, затем достает из большого кармана длинную мерную ленту, начинает мерить лежащей окружность живота, который через раз в одежде то поднимается , то опускается. Зал восторженно ожидает появления необычайного чуда. Я сижу, жду конец всего этого спектакля, еще с дороги , когда меня пригласят читать.
Муж роженицы нервно ходит по залу, покуривает ирландский табак, глядит на часы, считает минуты, доходит до секунд, и как только его супруга вскрикивает « Mon Dieu, Mon Dieu!» , он начинает разговаривать с залом « И почему только во время родов, женщина зовет Бога? Ведь ребеночка делал я !» , берет мятый и совсем скомканный платок из под рукава, и начинает вытирать им глаза, словно на них образовались слезы. Здесь зал должен смеяться. Но кажется, один я остаюсь не подвластным французским шуточкам, для большего убеждения в этом, я осмотрел весь зал, и примерно посчитал кто остался еще неуязвимым. Оказался я один. Может потому что я иностранец. Как это звучит. Обычно я принимал всегда иностранцев к себе домой в Россию, а сейчас , сам оказался иностранцем. От слова « русский» когда меня спрашивали, внутри меня пробиралась терпкая гордость и сила в каждой букве.
- « я русский! Я не понимаю ваших шуток!» - не выдержав, вскрикнул я в зал, так, что мой голос разбился на несколько отголосков эха, за которым замолчали все. Актеры. Роженица, наконец — то перестала стонать и громко дышать. Зал, который смеялся до этого над каждой пустословной шуткой выходящих из уст актеров, и только муж неизменно продолжал курить свою трубку и выдыхать дым в зал.
Вот как действует наша русская сила, одним словом можем заткнуть всем рты, - подумал я. Зал снова расшевелился. Словно, мои мысли, опять прозвучали.
Прочитали они их или нет, но за ними, резко в зал пролился ручей громкого смеха, от конца к мизансцене.
Затем кулисы начали медленно опускаться, за смехом последовали ничуть не громче аплодисменты, овации.
Вышел на сцену человек в черном смокинге, с утонченной элегантностью, в начищенных ботинках , с микрофоном в руке:
- Я хочу представить вашему вниманию высоко почтённого гостя, приехавшего к нам в Париж, из самого Петербурга.
И тут я встал, и все могли увидеть меня в полный рост, некоторые даже вставали, кто не мог рассмотреть мою наглую физиономию, за высокими впереди сидящими спинами соседей.
Я поднялся на сцену, поздоровавшись со мной, месье попытался продолжить меня всячески рекламировать и презентовать, но я его опередил, без микрофона, громко в зал:
- Я поэт. Без псевдонимов и имен. Хочу украсть чуточку вашего ценного времени на несколько страниц моего произведения.

Сотни глаз устремленные в меня, острые, круглые, блестящие в полумраке, что-то ожидали. Я был светом говорящий со сцены. Они голодными, жаждущие высокого, с надеждой ждали, что сейчас произойдет интересное, не привычное их бытовой жизни, то, что на сейчас поднимет их мысли от скучного существования, к нечто возвышенному.
Я сел на высокий стул, закурил недавно купленные в ларьке французике сигары, и начал читать.
Весь зал тотчас замолчал.
Читая слоги, я хотел удержать внимание каждого зрителя, каждый повернутый глаз в мою сторону, был как никогда ценен. Это мое первое выступление за границей. До этого я читал в Москве, в родной Астрахани и Петербурге, где меня знала каждая собака. Здесь же , все было чужим. Язык , люди, город.
Мой актер переводил каждое слово и даже озвучивал вздох, эмоции. О нем я позаботился сразу, нашел самого дорогого и талантливого.
Я прочитал три самых популярных стихотворения , но публика уже начинала уставать. Я сидел в полумраке, впереди сцены и слышал звуки захлопывающихся дверей, одни за другим. Я почти не смотрел на текст, и акценты не расставлял, я вглядывался в лицо каждого уходящего, за реакцией, что он чувствует, что ему не понравилось, мысленно перечитывал строки, на которых зритель уже надевал пальто. Они выходили, оставляя после себя опустевшие места в рядах. Звуки от дверных ручек царапали меня изнутри. Ни что, в то время на меня не могло так подействовать, ни голос Пучины, ни скрипка Паганини, не могла вызвать во мне такую грусть и боль чем, звук захлопывающихся дверей в ушах.
Мой стул время от времени раскачивался. Мысленно я падал с этого стула, на свой собственный цилиндр, на свои же бумажки с почерком ястреба.
Я виду не подавал, русскую душу не понять, им только шуточки подавай, я же про любовь пишу, про Родину мать.
Я слышал много аплодисментов у себя в городе , но здесь мне аплодировали только двери.
Зал почти опустел. Я собирался уходить. Собрал свои бумажки, докурил сигарету.
Публика лениво встала, ни хватило сил ей хлопать.
Внезапно дверь снова открылась, мерцающий желтый свет дорожкой пал на ковер, только теперь уже не громко захлопнулась дверь. Это была женщина.
Когда человек входит в твою жизнь, внутри словно радуга, такая беззвучная но яркая, но с уходом человека внутри землетрясение, громко, запредельно больно. Так умеют только люди.
Она вошла так тихо, на цыпочках, не проронив ни единого звука, но я сумел ее заметить. Я сумел почувствовать ее присутствие.
Она словно муза, в человеческом обличии только что решившая меня посетить . Место которое было все это время свободным на первом ряду партера, заняла она.
И тут я понял — я здесь не один . Меня настоящего становилось на одного больше.
И снова я достал и начал читать. Только теперь для нее.
Наши глаза между прочитанными строками, пересеклись.
Белокурая стройная , еще совсем девочка, одетая в меха и дорогие бусы, улыбнулась мне.
Она пришла в самый конец. Но это строки были самыми лучшие в моей жизни.
Я встал, совершил низкий поклон, как это принято делать артистам. Поэты не кланяются, но я совсем растерялся, я хотел быстрее собрать все эти аплодисменты, или вовсе не слышать, перемотать время на несколько минут вперед, и прямиком направится в сторону сидящей напротив меня белокурой дивы в голубых бусах.
Люди быстро разошлись, кто-то медлил меня вопросами, автографами и всякой ерундой, вроде интервью. Но ни ответив им, ни слова, а только мило, улыбнувшись, что не свойственно моей натуре, я протолкнув всех гостей вышел.
Она стояла у выхода, словно ждала меня там.
Мы не договаривались ни о чем, но я ощущал некую взаимность.
Я быстрее надел на себя пальто, поправил галстук, надел перчатки, потом снял,
когда вспомнил, что сейчас я буду целовать ей руку.
И быстрыми шагами направился к выходу.
Она стояла там, и терпеливо ждала меня, поправляя под длинным рукавом белые перчатки.
- Кажется вы кое что забыли в Фоли-Бержер?
- Разве что, только Вас, все остальное не имеет значения. - взмахнула она ресницами, так , что кончики их, черпали небесный покров над зелеными цвета весенней травы очами.
- мою книгу- протянул я ей, а еще мой поцелуй в вашу чудесную руку.
- Поцелуй , прилетевший из России, не могу отказать себе — она сняла свои белые перчатки, что так бережно заправляла до меня, и протянула к моим губам нежную как крылья порхающей бабочки, белую точно лепестки первого подснежника руку.
Мои грубые на ощупь губы, казались еще грубее. Я боялся поранить щетинистым прикосновением ее кожу, что лучше , если бы я совершил акт поцелуя через перчатку.
- Снимаете перед поцелуем перчатку. Вы наверное не француженка? А по - русски вы разговариваете браво.
- Меня зовут Элиза Де Плесси. Я родилась в России.
- правда?
- в каком городе?
- Петербург. Мне было 16 когда я приехала во Францию за лучшей жизнью.
- удалось найти лучшую жизнь?- не постеснялся спросить я.
Ее глаза поблекли , тонна отчаяния и разочарования в стоячих каплях под веками.
В ее недолгом молчании я сумел почувствовать непередаваемую словами тоску по человеческому уровню, от которой она так далека, от той светской жизни, которой она так дивно подражала, всматриваясь в лицо французской массы, распуская на голове длинные локоны, надевая бусы , и меха что уютно лежали на ее плечах.

- Я мечтала стать пианисткой, выступать на огромных ценах, играть музыку Моцарта, или Шуберта. Но оказалось мои руки годны разве что для мойки и стирки, работаю в уборной маленького ресторана Гранд-Шомьер, кстати он находится недалеко отсюда.

Мой взгляд не специально пал на ее руки, видимо потому что не решался взглянуть ей в лицо. Глубокое отчаяние скрывающее под мнимой улыбкой и необычайной красотой — единственное что, не предавало ее душевное состояние.
Я чувствовал что-то медленно толкало нас в тупик. Звук захлопывающихся дверей в ушах.
Это были те, что были за моей спиной, вход в Фоли-Бержер, либо те, что стояли впереди, вход в сердце Элизы.

- Как вы узнали о моем выступлении сегодня?
- случайно. Посетитель нашего ресторана, вместо чаевых оставил билет. Верите или нет, но это были самые щедрые чаевые за все время работы нашего заведения.
- Верю. Теперь меня оставляют в качестве чаевых, это мне даже льстит немного! - мы засмеялись.
Она хохотала всю дорогу, которую мы неторопливыми шагами преодолевали от Фоли-Бержер до моей гостиницы. Ничего удивительно, я хоть и дурной на вид, но своим остроумием опережаю всех на финишной прямой.
Высокая , мне под стать, не могла сдержать неутолимый смех, еще девочка, с пробирающими глазами из детского мира сквозь щелочку, в одежде роковой женщины.

- куда мы идем?- неловким тоном спросила меня, когда мы уже дошли до парадной моей гостиницы.
Мы остановились.
Парижский ветер нечаянно трепал ей локоны. Я заправил за уши упавшие пряди.
Как ответить, чем привлечь ее не знал. Сотни женщин со мной проходили эту остановку, когда был выбор, пойти дальше, или развернуться назад.
Неловкость преодолевала меня, но что-то я уловил в ее тоскливых глазах, в ее полу дрожащих губах, и молчании , что требовало , умолимо просило меня не отпускать ее. А лучше если не отпускать навечно.
Ничего заманчивее я произнести не смог как:
- я куплю красного вина Божоле, здесь на первом этаже в магазине.
Она улыбнулась, что означало больше чем согласие.

****

Мы поднялись в мой номер. Я снял с ее тонких плеч пальто, и думал, о том как мне нравится раздевать красивых женщин. Ее тело оказалось еще хрупче чем я мог представить. Высокая шея, прямой стан, длинные пальцы, все в ней было сотворено до предела красиво. Сочетание детскости и женственности одновременно. Рвущаяся в наружу сексуальность, что передавали ее из стороны в сторону качающие бедра. Она подошла прямиком с стоячему в центре гостиной пианино.
- я так соскучилась по живому звуку- щебетала она, произнеся слова в воздух, пока я красной струей божественного Божоле разливал в бокалы.
- такой инструмент не должен скучать. Разрешите мне исполнить для вас сонату Бетховена.
Для большего наблюдения я подошел к пианино, слушал музыку запивая в паузах вином.
Ее изящные пальцы снуют по клавишам, мне казалось они недурно справляются. Я даже не знаю за чем я больше наблюдал, за слушанием музыки , и погружением ее в атмосферу моей просторной комнаты, разливающийся звук с ноткой эха, смотрелось гармонично с видом на башню Монпарнас. Я смотрел на ее руки, что ловко бегали из разных октав, наступая на черные и белые клавиши.
Две минуты сломанной тишины , музыка завершилась.
Она привстала , посмотрела мне прямо в глаза, вглядываясь глубоко, так, словно хотела найти в них отражение себя.
Я протянул ей бокал вина.
- Где Вы научились так здорово играть на пианино?
- В Петербурге. Мой отец был французом, он был убит немцами во время битвы на Марне.
А после войны мы с матерью уехали в Россию, где она и отдала меня в музыкальную школу, там я окунулась в другой мир.
А в 1925 году, я приехала во Францию в город Ницца, к дядюшке Антуану, он был художником, а я продавала его картины. Он разделял мою любовь к музыке, и вместе мы копили деньги на мое поступление в музыкальную консерваторию.
Он отдавал себя полностью искусству, писал картины каждую ночь. С Ниццей я впервые познакомилась через его картины. Вся Ницца исполнена на них. Его комната пахла углем и масляными красками. А льняное полотно на которой он писал, была пропитана жизнью. Все его картины дышали. Можно было с ними даже разговаривать. У них словно была душа, которую вдыхал в них Бог через кончики пальцев моего Дяди. Я так привыкла к царапающим звукам карандашей, каждую ночь представляла как мой дядя создает очередную красоту, рисующими мазками разбрасывая краской на холсте обтянутой льняной тканью.
Он рисовал что — то неземное, не принадлежащее этому миру, этой Земле, этому Богу. Он рисовал, то, о чем я могла только мечтать. Настоящая красота состоящая из простоты вещей и быта, умиротворенности и спокойствия, мир где не было место войне и не справедливости, хаосу и ужасу времен.
Я любила каждое утро в его доме. Я обожала просыпаться пораньше, иногда я вовсе не хотела спать, просилась наблюдать за его исполнением.
Но он всегда укорачивался от моих желаний.
- иди спать Элиза. Иначе разбудишь мои картины— говорил он
- я никогда не видела рождения чуда, как пауки ткут шелковую нить, или как пчелы собирают нектар, я никогда не видела как готовят аромат Шанель, или из чего делают лекарства, что вы пьете каждый вечер, позвольте же мне увидеть как рождаются ваши творения!
- Время тебе все покажет, и пчел, и шмелей, и рыбок которые мечут икру, и настоящего чуда тоже, только не сомкни глаз , когда будешь рожать ребенка.

А теперь иди спать. Ты забыла, что мне нужен твой сон? Элиза? Я ведь краду твои сны? А иначе как мне писать эти чудные картины, которые ты так любишь часами разглядывать?
И я шла спать, а утром, еще совсем рано, я прибегала к нему в комнату, и знакомилась с еще одним письмом от ангелов, и тут я понимала, он действительно крадет мои сны.
Он рисовал каждую ночь, а утром, мы выходили вместе на прогулку, где он жадно собирал вдохновение , дающий ему пейзаж, природа, или новые люди приезжающих сюда в сезон, и даже бродячие собаки возле пустующих лавок. Из дома мы никогда не выходили без большой сумки , где аккуратно лежали белые бумаги и свеже — наточенные карандаши. И всякий раз, увидя что-то любопытное и необычное, он не замедлительно доставал из сумки принадлежности и набрасывал эскиз. Щурясь , смотрел вдаль, целился кончиком карандаша куда-то в воздух, словно пытался поймать что-то неуловимое и тут же исчезающее. Зрение его с возрастом падало, и всякий раз он всматривался дотошна, злился, карандаши ломались.
- иногда мне хочет вытащить свои глаза, и бросить их куда - нибудь вдаль, пусть смотрят и расскажут мне потом, что там интересного. Хорошо, что у меня есть ты, Элиза, твой глаз молодой и острый.

Я находилась всегда рядом с ним, садилась поближе, поила его горячим чаем с молоком из термоса, точила карандаши, которые один за одним быстро заканчивались , толстым слоем, оставляя свое предназначение на картонной бумаге, и описывала все, то, до чего не доставали его уставшие и давно не молодые глаза.
Я описывала ему цвет переливающийся воды под солнцем, пробирающийся ливень за горами, камни, что точили беспокойные волны.
Прохожие часто подходили к нам, путая его с уличным художником, просили нарисовать портреты. Но он не был портретистом. На их просьбу он никак не реагировал, а только отмахивался бумагами «разве я похож на художника? А!? Скажите?», « А кто же вы, если рисуете прямо на улице? Неужели вы не можете нарисовать мой портрет на фоне пейзажа?» , « для этого есть фотоаппарат, а я писатель, я пишу картины, извините, но вы не вписываетесь в композицию этого пространства, посмотрите , на бухту, разве он как то должен соприкасаться с человеческой ногой? Это место было Эдемом, здесь не было никого, кроме Бога, пока чертовы посланники не построили здесь дома и не превратили это место в базу для туристов. Пойдите в ту сторону, вы закрываете мне вид на долину красоты и божественности.»
Вторую осень мы ходили с ним на бухту Ангелов. Он любил эту бухту. И каждый раз повторял одно и то же
- Лучше бы я родился птицей, чтобы увидеть эту бухту с самой высокой точки!
- дядюшка Антуан, если бы Вы родились птицей, вы бы никогда не стали художником.
Он улыбнулся этому, хоть и не любил слово « художник».
- Знаешь , Элиза, в этой жизни нужно заниматься только тем, что по настоящему умеешь и любишь, тогда ты никогда ниочем не пожалеешь.

Мы смотрели вместе на ослепительно голубое небо, которое вздымалось ввысь над покрытыми красной черепицей крышами старых кварталов и изумрудно-зеленой акватории бухты Ангелов.
Но ни кристально чистое небо, ни невинные птицы, ни умиротворенные волны, ни средиземноморский ветер в тот вечер ничего не предвещал.
Никто тогда не знал, что вместе мы встречаем закат над лазурном берегом , в последний раз.
В тот вечер он прихватил пневмонию.
И теперь каждую ночь вместе звуками рисующих карандашей, я слышала сопровождающий с ними, жесткий , выпускающий последние силы, кашель.
Я выхаживала его, но ни таблетки, ни примочки, ничего не помогали ему, врачи перестали приходит к нам домой, они опустили руки.

Только он не опускал руки, он рисовал еще чаще, словно совершал молитву через картины.
Каждое утро рождалась новая картина. Я каждый день бегала в аптеку, которая была единственной в нашем городе, и покупала лекарства.
Однажды возвращаясь, домой, с двумя пакетами, в одном фрукты, в другом лекарства, я вошла в дом. Не помню, что упало первым из моих рук, фрукты которые покатились по полу, но звук разбившихся банок с огурцами разнесся с отголосками эха. Его комната , в которой он творил, была пуста.
Ни одной картины, ни одного полотна, даже запаха красок. Комната насквозь пропахла лекарствами и его болезнью.
Он лежал на кровати , без единого движения. Я боялась подойти, дрожащими шагами медленно подходила к нему, больше всего я боялась увидеть его холодным.
И только я хотела приблизиться к нему, чтобы поцеловать на прощание. Он резко привстал. Улыбнулся, собрав все морщинки на уголках губ.
- Элиза! Наконец- то ты вернулась! Я еще никогда так сильно не скучал по тебе.
Моей радости не было конца, я начала плакать, и целовать его , то в лоб, то в щеки, везде он был горячим.
- дядюшка, я так испугалась, мое сердце чуть было не остановилось, как только я вошла, где же Ваши картины? Куда все подевалось?
- Я продал все, Элиза.- сказал он , со слезами на глазах, словно только что попрощался со своими детьми.
- Не переживайте Вы так, я надеюсь , тот кто их купил, по — настоящему ценит искусство. Зато теперь у нас будут еще деньги на лекарства! Вот увидите, Вы у меня быстро поправитесь, и снова будете рисовать!
- дорогая, не нужны никакие лекарства, ничего не нужно, я не продал, я обменял их на пианино.

Внезапно на меня упала вся его любовь. Не так давно, я думала, что он любил только свои картины, невыносимый стыд одолевал меня.
Любовь невозможно показать, его чувствуют. В нем и была настоящая любовь.

-ты мое лекарство.- продолжал он. Ты должна играть и поступить в консерваторию. Я хочу слушать тебя даже после смерти, чтобы мне не было так скучно там наверху. Пусть моя душа пролетая над бухтой Ангелов слушала мелодию пианино — это и будет для меня раем.

С того дня я не переставала играть , днем он слушал мою музыку, мои пальцы не устанно стучали по клавишам.
А ночью его руки совершали плавные мазки по полотну.

Казалось он шел на поправку, две недели безмятежного творения. Он питался музыкой, я радостями от его выздоровления.

Все было хорошо, наша вера было сильной, но что такое вера, когда желание Бога сильнее.
Ночью я проснулась от тишины.
Звуки рисующих карандашей уже не убаюкивали меня. Я вышла в его рисовальный зал.
Он лежал неподвижно, держа в руке карандаш. Ветер колыхал полотно, сушил на нем краски.

Дом опустел. Ветер унес его душу к Богу, оставив недописанную картину, на которой он писал о вечности. Картина истерзавшая мне душу, и вызывающая смех у Дьявола.

Сорок дней я играла на пианино. Я верила, что он там наверху, под покровом небес, над бухтами Ангелов слушал меня.
Теперь я убаюкивала его - музыкой.

Мне не хватало его картин, мне не хватало его историй и походов на бухту, его присутствия мне не хватало.

Я играла на пианино, и мне становилось тепло, тут мне вздумалось, что это он.
Я начала смеяться, как сумасшедшая, словно только что в меня плеснули отравляющий яд, вызывающий тошнотворный смех.
Я смеялась, то ли над собой , то ли над тем, кто его забрал отсюда, .
Но от этого чувства, мне было еще теплее. Я подумала о том , что есть вечность. Любовь и искусство. Ведь его картины будут жить дольше, и любовь, которую он оставил на них.
Я вспомнила его слова, что значили « Нужно заниматься тем делом, что любишь больше всего, и тогда ни о чем не пожалеешь»
Я собрала вещи, упаковала его картины, пианино и уехала в Париж за своей жизнью.
Она допивала последний бокал вина, разговаривая захлебываясь. Бьющаяся через край жизнеутвержденность в ней, выдавало силу, одновременно с вином она глотала боль, что успела причинить ей Парижская жизнь.
- Почему ты не поступила в консерваторию?
- Образование оказалось роскошью. Дороже, чем все картины моего дяди.
Я посмотрел на ее руки, разглядывая складочки и линии на пальцах, обожжённые о вонючие лужи, почему не шлют ей Пармских фиалок, благородных роз, от полного кошелька?
Грохот наваливался на трактир, потолок, пианино, на нас. Кружка веселья, было слыхано, как в парижанках гудел Монпарнас.
- На уборную , молодость губить не жалко ?
- Очень трудно в Париже женщине, если женщина не продается, а служит.

******

Самое красивое утро в моей жизни.
Я проснулся в 7.30 , решив сэкономить время на сон и побольше провести его с Элизой.
Утро в Париже наступает быстро, город уже снял со своих крепких плеч черное покрывало и укуталась солнечно — белой скатертью. Время завтрака.
Я вышел на балкон, закурил сигарету.
Машины уже вовсю гудели, трамваи ходили , влюбленные сидели, в улочках на скамейках перед парадными. Они смотрелись здесь особенно романтично и красиво.
На миг я представил себя сидящим вместо с них, с Элизой. Мы смотрелись бы тоже особенно красиво и натурально.
Я представил как она сейчас просыпается, как трепещет ее сердце во время пробуждения , думает ли она обо мне.
Не дождавшись завтрака, я решил позвонить к ней.
Мы договорились о встрече.

Впервые я никуда так не торопился, ни поезда, ни самолеты не ждали меня так как она у метро Лувр-Риволи.
Она стояла в своем красном берете и черном пальто с узким силуэтом, на руках белые перчатки.
Уже был вечер. Ее улыбка могла озарить всю улицу Лувр — Риволи и даже Париж, блестящие , ясные глаза наполненные жизнью и ожиданием.
Гибкий стан ее , исполнял уверенную походку, и всякий раз я не уставал наблюдать за ней, как сидит, как руки кладет под подбородок, как шевелятся ее пальцы во время разговора, словно она играет привычную мелодию.
Я любил изучать ее.
Как она облизывает губы, после каждого глотка , любой напиток на ее устах превращался в волшебное зелье, будь то вино, будь то чай .
Хохотала она по своему, также захлебываясь, опрокидывая голову назад.
Ее смущение придавало особый шарм ее незыблемой красоты.
Ничего не могло сломить, наверное, ничто, я представлял ее в старости, и она не могла сокрушить в ней природную красоту.
Мы гуляли с ней в самых необычных местах Парижа, я все больше влюблялся в этот город, в эту прекрасную архитектуру, гордую и стойкую по натуре, несокрушимую как алмазный камень.
Мы уже обошли все ближайшие парки, улицы, в латинском квартале, площадь Мадлен.
- почему ты решил стать поэтом? - спросила она меня, и внезапно вцепилась в меня руками.
- Этот мир состоит из поэтов и воров.
- К какой категории отношусь я в твоем понимании?
- а как же мое сердце? Ты украла его.

Она замерла. Ко всем статуям Парижа на миг присоединилась еще одна. Ее неподвижные веки , под которыми скрывалась целая тайна, начали медленно воспламенять, превращаться в горячую субстанцию. Я случайно проронил слово, которое стало для нее одной лишь спичкой, что могло разжечь внутри нее огонь, и этого бы хватило чтобы спасти нас от темноты.
Я посмотрел на небо, горели звезды, благоухала ночь, дверь сердца тихо отворилась, ветер дул в нашу сторону, как бы не потушить в ней только что родившийся огонек, я взял ее за руку, тепло пробиралось даже сквозь перчатку.
- зайдем в булочную? Я хочу попробовать настоящих французских булочек!
Чай оказался на вкус, приятнее чем мед, она не жалея фигуру, ела много , со страстью ломая пальчиками краешек булочки, клала в рот, набивая так, что еще оставалось место словам:
- Кем бы ты стал, если бы не вором и поэтом?
- Наверное, - подумал, я — звездочётом.
- Звездочётом? - засмеялась она, прикрывая ротик, словно боялась что может посыпаться оттуда сахарная пудра.
- тогда бы я стала звездой!
- ты и есть звезда, Элиза, самая яркая, ты солнце в этом Париже.
Она улыбнулась еще ярче , так что теперь ее света хватило бы целой планете.

*****

Я пробыл в Париже две недели, за это время я дал несколько выступлений в том же Фоли-Бержер, публика теперь полюбила меня , приходило еще больше людей, больше всего меня удивляло, они должно быть меня понимают с трудом, потому что футуризм практически не переводится на французский, но залы набивались дополна, приходили не только люди, но и собачки, кто-то умудрялся прихватить с собой даже кота.
Элиза всегда приходила одна, я все больше и больше любил ее присутствие.
Она всегда приходила в одно и то же время, после работы, но в тот вечер моего последнего выступления я ждал ее три стиха, потом она вошла.
В короткой юбчонке, из под которого виднелись шерстяные чулки, в платке, запачканное лицо, на руках букет фиалок, раба чревоугодий, пал глаз зала на нее с высока, грохот из смеха с потолка на пол, публика в мехах и в золоте с собачками - котиками , дети, старухи, инвалиды на качающих креслах , обглядывали ее, грызли как сухаря и косточку.
Она стояла на углу, краснея, дыша диковиной парфюмерных зелий, не понимая радостей публики, их смысла взора.

Я встал. Попросил актера не переводить.
Бросил микрофон на пол и громким голосом ораторской речью произнес:
- Этот слова посвящаются не куклам, не игрушкам в ярких обертках, все это, посвящается женщине.
Все, что я скажу, поймет лишь один человек в этом в зале.
Подойди же поближе любовь моя.
Ведь все, что я скажу, посвящается только тебе.
Сядь рядом, улыбнись мне.

Зал замолчал. Заткнулись рты. Она не смело посмотрела на меня, смутилась, подобрала с пола упавший платок, и выбежала из виду.
Дверь захлопнулась, смех разбился о тишину.
Ни аплодисментов, ни восхищений, ни понимания.

Я ушел за ней.

Она уже переходила дорогу, быстрыми шагами, как ветер, бежала, почти спотыкаясь о свой длинный плащ.
Я догнал ее только на перекрестке
- не плачь , милая- вытирал ей слезы
Сквозь дождь она улыбнулась, я дождался этого солнца, стоя под зонтом, самый яркий свет ослеплял мне глаза. Я был слеп. Я был глух и нем. Но если в сердце жизнь, можно быть и инвалидом.

*****

На следующий день , который стал последним днем для меня в Париже, мы захотели провести особенно и романтично. Взяв немного еды и пару теплых вещей, мы отправились на Сену.
Трамвайчик, ждущий только нас, отдал сходни и отправился в ночное плаванье.
Элиза завязала на голове платок, укуталась теплой шалью, и слушала шум воды. Со всеми вещами, я захватил с собой блокнот и ручку, и время от времени рифмовал слова.
Вокруг разворачивалась величественная панорама зданий и мостов, от парадного моста Александра III и моста Инвалидов, до моста Нотр-Дам и небольших мостиков, очертания которых медленно расплывались в темноте. Лувр и Нотр-Дам де Пари походили на некую декорацию. Игра полусвета и полутеней, сумерки и несмелые фонари, плеск воды, разрезаемой нашим трамвайчиком – всё это создавало особое великолепие жизни и искусства.
Это был тот особый Париж, тот Париж, в котором я всегда хотел побывать.
Элиза сидела напротив, что-то говорила, громко, чтобы перекричать шум мотора.
- О чем ты думаешь перед сном?
Со мной кажется что-то странное творится Виктор.
Я слушал ее без единого движения губ. Просто улыбался, кивал. Но она все понимала.
И теперь говорила тихо, на фоне шума воды и режущего звука мотора, ее не слышно было, может она не хотела чтобы я услышал. Может она говорила себе, но я уловил. А может просто хотел именно этого.
- Я думаю о тебе. Кажется я схожу с ума. Я так много думаю... Ты заполняешь меня всюду. Я как Париж, а ты река Сена.- она хотела что-то продолжить, но я ее перебил.
- Я Петербург, ты — Нева.
В сумеречном освещении она казалось еще прекраснее.
Звезды ослепительно сверкали высоко, в воде отражалась желтая луна.
Ветер распускал волны, из сторону в сторону качалась лодка.
- я и представить не могла что Париж, настолько красив. Такое я могла представить только во сне.
Живу здесь пару лет, и ничего подобного не встречала, может это потому что у влюбленного глаза раскрываются широко? - она засмеялась, ее хохот пронесся по течению реки Сены.
Наверное, рыбкам в этой реке, живется лучше, чем в других озерах или реках, если бы я родилась рыбой, я бы выбрала Париж.
- чтобы быть съеденной парижскими буржуазами?
Мы могли говорить о глупостях часами, и при этом не чувствовать себя глупыми, мы могли говорить о смерти, и при этом чувствовать себя бессмертными.
Мы чувствовали себя нужными этому миру, этой Земле, этому городу, впервые, я не усомнился что я поэт.
Теперь мои стихи слагались по иному, слова, словно жили отдельно, парили в воздухе, которые мне приходилось только ловить их и записывать.
Весь город, пропитан искусством, странное сочетание тяжелой человеческой жизни и искусства.
Вся боль что была внутри нас медленно гасла, тонула в водах реки Сены, ее уносило течение, по набережной, по каналам и под мостами, глубоко, ими питались рыбы и подводные создания.
Боль , что становится пищей для музыки, средством для искусства, я снова мог писать, она могла играть.
Мы питались не друг другом, а тем, что было между нами, и в нас.
Воздух становился густым и холодным, солнце спряталось за высотно этажными домами, оставляя последние лучи на занавесках, и крышах.
Парочки сцепленные губами, заполняли берега реки, зажигали костры, грелись, словно им не хватало того огня, что уже было в них. Молчали парочки, как рыбы, питаясь водами друг друга во время поцелуя, в небрежных прикосновениях, лежа на траве.
Молодые, словно бесконечные, бросали камни в воду, что быстро тонули, а те успевали наблюдать за их движением, всплеском и слышать шум воды.

Мне не было холодно, я не чувствовал бегущего ветра, над нами, температуру воздуха, нагнетающего холодного дыхания осени.
Прилив крови, заполнял меня, руки были горячие, что могли растопить лед в Антарктиде.
Я грел ей руки.
Элиза наливала чай из термоса, поила меня, вкус чайной воды, казался нечто волшебным из ее рук.
Затем она, заправляла волосы под платок, завязывала еще туже, так, что теперь ветру не подвластно было трепать ей локоны.
- в этом городе, всегда мало солнца, я так рада, что ты приехал сюда.
- Если бы не мои гастроли, я бы так и не побывал здесь, наверное.
- Ты не думал никогда жить в другой стране?
- Нет не думал. - ответил я быстро, без запятых и пауз. - Я Россию ни на что не променяю, где мы мне лучше не жилось.
Ее лицо становилось беспокойным , она осознавала нашу ситуацию, расстояние которое было подвластным моей любви к Родине.
- я тоже так думала, пока не началась война, пока из нас не сделали рабов для отчизны. Они отняли у меня отца, и мать, всемогущая власть убила мою семью, превратила ее в тлеющий прах.
Мне больно мечтать о России. Мне больно по ней тосковать.
Страна воспитывала нас как мать, как Бог, как лучший друг. А что в итоге? Все мы оказались ненужными осиротевшими детьми суррогата.
- Не говори так. Твоя любовь нужна России, как и любовь всех остальных.
Ты можешь поехать со мной, я устрою тебя в любой театр , будешь играть. Будешь жить в моей квартире в центре города.
Поверь, тебе никогда не захочется после, вернуться обратно в Париж.
Она задумчиво улыбнулась.

*****

Наш трамвайчик на обратом пути набирал обороты, теперь мы близились к причалу.
Ночь быстро стлала город черным покрывалом. Укладывала спать. Убаюкивала нас лодка. Элиза почти задремала. Я потеплее укрыл ее шерстяным пледом, обнял за плечи.
В этот момент я ощущал как она нужна мне. Невольно я начала считать, сколько лет я потерял в бесцельном путешествии, сколько дней я бродил по ресторанам и кабакам в поиске нее.
Вся странность вселенной, в том что, она однажды сталкивает тебя с человеком, который становится для тебя заменой этой вселенной, не обозначая при этом время и место встречи.
Я писал о любви, но никогда в нее не верил.
Пол жизни моей безжалостно ушли на бесконечные поиски любви, и понимания тех строк что я складывал. Я писал в воздух о воздушном, но всегда стремился при этом понять истины чувств. Меня печатали в газетах, издавали тысячью тиражами, читали, и при этом мне верили. Я начал доставать записи , недавнюю выпущенную книгу , перечитывать.
Все оказалось ложью.
Я лгал о любви, ведь я ее не чувствовал до сегодня.
Но мне бы это простили. Меня простила бы Элиза. Другое дело, она не простила бы мне, если бы все это было правдой до ней.
Искусство это самая прекрасная ложь от которой получают удовольствие, самое мощное средство для существование.

*****
Я поднял ее на руках в мой номер, пронес по лестничным пролетам на шестой этаж. Она неустанно смеялась, ей хватало сил еще на смех.
Нашумевшие соседи , после вечеринок, освобождали нам дорогу, что-то говорили вслед на английском, среди них нашелся один русский .
- Здравствуйте, я был сегодня у вас на выступлении, а когда вы еще будете читать?
- Приезжайте в Россию, там и зачитаю. У меня самолет завтра утром . Не могли бы вы достать из моего правого кармана ключи и отворить дверь?
Нам открыли дверь. Элиза еще на руках, только теперь она не смеялась.
Новость о моем завтрашнем рейсе, расстроил ее.
- Почему ты не сказал, что уезжаешь завтра?
- Что бы изменилось?
- но почему ты не сказал? Почему? - она закрыла глаза ладонями, словно они могли скрыть ее грусть.
Ничего утешительнее я не находил ответить
- Мое путешествие пришло к концу. Я наконец нашел , то , что искал.
Она приблизилась ко мне поближе.
Невероятным магнетизмом наши губы потянулись друг другу. Едва успев коснутся. Она резко отдернулась, закрыла губы пальцами, и еле сдерживая слезы начала быстро говорить
- нет смысла любить, мне страшно. Ты оставляешь после себя пустоту, заберешь солнце из этого города, и теперь мне уже не выйти на улицу, этот город будет всюду напоминать тебя, пахнуть тобой.
Ты такой большой, и сильный, что после тебя все кажется пустыней.
О Боже. Это хуже чем после войны.
- я никуда не уеду, Элиза. Я сердцем в Париже. Я навсегда с тобой. Слышишь?
- Зато твоя душа в России.
Она стояла мне под стать, плакала, не скрывая лица, и чувств, одолевавшую боль, неразделимую скорбь, невозможность уехать.
- почему ты плачешь?
Она молча сняла с себя пальто, вытерла платком слезы, распустила волосы, расстегнула молнию на юбке.
Я молча наблюдал за ней. Ничего делать не мог. Говорить не мог. Красота оголялась передо мной в естестве и совершенстве.
Ее руки что скрывались под длинными рукавами были еще прекраснее, ноги, которые она прятала под шерстяными чулками, еще стройнее.
Лунный свет из окна, рисовал контуры на ее теле, очерчивал всю изящность фигуры, изгиб в каждом движении, луна стала художником, проведя по ее коже тонкими линиями вместо карандашей , холодным светом оставляя тени.
Все неземное совершенстве воплотилась в одном человеке, гармония души и тела, жаждало любви и восхищения.
Обнаженная красота в худом теле, с тонкой талией и узкими плечами, с грудью Девы Марии, ангельским личиком, устами ребенка:
- Если нашей любви дано несколько дней, пусть оно будет так.
Я не хочу терять ни минуты здесь с тобой.

Я прикоснулся к ее девственному телу, я как Адам, вкусивший сладкий запретный плод, не чувствуя при этом стыда. Что такое стыд, когда любовь выше.
Мы были голодными, голыми и дикими, нами двигало только единственное чувство — Любовь.
Хрупкое тело в крепких объятиях. Сердце билось так, что разрывало кожу.
Я целовал ее везде, сладкая и дикая как мед. Мы стали одним целым когда оказались в друг друге. Я любил ее всем сердцем, всеми мускулами тела.
Стонала ночь. Нам аплодировали Боги. На нас смотрело небо . Нам завидовала земля.

*****

К утру нас не было.
Я ненавидел прощаний, также я ненавидел поезда, самолеты, и даже автобусные остановки.
Я считал что люди не должны прощаться, достаточно просто исчезнуть, испарится, оставить надежду, чтобы потом вернуться.
Я так и сделал.
Пока она была на работе, я собрал вещи и уже сидел на борту самолета. Самолет выруливал на взлетную полосу, набирал скорость, а я представлял сквозь иллюминатор, как она бежит по елисейским полям, или по улице Ривори, сворачивает на сторону моей гостиницы, ее останавливает консьерж, с сожалением сообщает, что мой номер освободился сегодня утром, она принимается уходить, а месье достает из полки для нее письмо, протягивает ей, она
дрожащими руками, как последнюю надежду , начинает открывать его, достает письмо, в котором неровным почерком, написано :
« Искусство и любовь это единственное средство для отрешения от реальности,
ты подарила мне рай , взамен я оставил свое сердце , Элиза!
С любовью из России, Виктор.
12/09/ 1930 г. »
*****
Нам не нужна была вечность, чтобы доказать свою любовь. Нам хватило всего одного мига, чтобы превратить любовь в вечность.
Я не переставал думать о ней, я не переставал любить ее.
Длинное расстояние километрами оставляло боль на душе, но я находил утешение в искусстве, я писал каждый день, я переводил свою любовь на письмо, а вечером выступал в Питерских домах культуры или ресторанах.
Мне не хватало ее присутствия. Ее дыхания, ее внимания и даже слез.
Задымленные табаком бары помогали скрывать мое настроение, никто не видел моих глаз, все только слушали, а после аплодировали. Писал я по иному, по — новому, мои стихи начали дышать, жить, а главное хранить верность Элизе.

Так проходили дни и ночи. Я скучал по Парижу, она запомнилась мне в ее улыбке и глазах.
Перед тем как уехать из Парижа, я собрав все деньги заработанные от выступлений, перенес их на счет одного цветочного бутика, с условием, чтобы каждый воскресный день, месье, приносил букет самых красивых цветов для нее.
Теперь я мог только представлять ее радость, запах ее волос напыщенные ароматами бутонов, теперь и у нее был свой мир, куда она могла вкладывать свою любовь, мир цветов.
Бумага , оказалось не только средством для печати, но и средством для передачи чувств.
Мы писали друг другу письма, я слал вместе с ними свои книги, подписывал их таким образом « Из России с любовью от Виктора»
Она отвечала мне, иногда быстро, иногда долго, но каждое ее письмо было пропитано новыми чувствами, от них я узнавал, что она нашла работу в одном кабаре, где подрабатывает пианисткой, следующее письмо пришло прямо из Праги.
Письма за письмами, они ходили за нами, они находили нас везде, в Праге или в Париже, в Петербурге, или в Смоленске.
Письма и фотографии это то, что осталось от нас, собрав нашу жизнь по кусочками за одиннадцать лет.
Я так и не увидел ее во второй раз.
Началась война, которая миллионами безжалостно забирала души людей. Война , которая не нужна была никому, зато ей нужны были все: женщины, дети, старики, солдаты.
Война убила всех, и даже тех, кто остался в живых. И только любовь могла стать ей врагом.
Но нам не дали любить.
Вместо ручки и бумаги я взял в руки оружие и пошел воевать. Оружие новый способ доказать свою любовь. Только теперь я доказывал любовь к Родине.
Писем от нее я больше не получал, они заблудились на войне.
Растерялись в сумках расстрелянных почтальонов.
Истерзанная земля питалась человеческой падалью, пила кровь людей, тела тоннами падали в ее объятия , килограммы душ взлетали ввысь, оставили Землю, Родину, мать, детей. Земля молилась небу, небо не слышало нас, оно превратилось в черное сито, где больше не летали птицы, и не было слышно их радостного пения, окровавленные крылья усыпали поля и реки воздушными перьями. Небо терпело. Пули летели вверх, души взлетали вслед. Боль пронзала сквозь. Не слышно было плача младенцев, колыбельных песен, молитв матерей, все казалось тихим шепотом, на фоне дьявольской музыки проносившийся из трофейных автоматов в руках у палачей в караульных шинелях.
Любовь создала мир, мир породила войну.
В 1943 году я лежал уже в Смоленском госпитале, наши солдаты освобождали город, мои силы приравнивались к нулю, я чувствовал последнее дыхание. Ветер колыхал засохшие желтые листья, ронял их на землю, кружил в воздухе, уносил в долину неизвестности.
Моя душа туда же.

*****

« Витя, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.

Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка - тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой милый слепой поводырь...

Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и все безумие, с которым мы прожигали те несколько дней в Париже. Какое это было счастье - и как мы всегда знали, что именно это счастье.

Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному - одной. Для нас ли неразлучных душей - эта участь? Мы ли - щенята, дети, - ты ли - ангел - ее заслужил? И дальше идет все. Я не знаю ничего. Но я знаю все, и каждый день твой и час, как в бреду, - мне очевиден и ясен.

Ты так часто спрашивал, почему я плачу, любовь нуждалась из меня выйти, ей необходимо было очутиться на свободе, но я глотала слова, словно таблетки. Молчала. И тогда из меня выходила вода, такая сильная, стремительно пробирающиеся из глаз в виде капелек солоноватого вкуса, из реки Сены, помнишь, или моря, того что я чувствую к тебе, того моря, что внутри меня.
Я так долго закапывала слова в землю, а потом вода из меня... только слова как грибы после дождя растут еще больше, набирая при этом большего смысла и значения.
Ты не представляешь сколько раз, я повторяла, что люблю тебя, только этого не слышали даже мои уши, слова навсегда остались внутри.

Спасибо за цветы. Они спасли меня на войне. От хлеба к хлебу, я продавала их. Букеты, дарованные твоей любовью, спасли меня от голода в Париже. Тяжелое время было тогда на войне, я продала все : книги, пианино, цветы. Тяжелое бремя было и для других женщин, кому нечего было продавать, продавали себя.
Бог был милостив ко мне, на том месте где я продавала цветы, мне встретился покупатель, французский лейтенант, он купил все , что было последним на моих руках, а после вернул мне все обратно. Я начала плакать от стыда, словно только что совершила преступление, не искупаемое ни кровью, ни плотью.
Кто-то продавал цветы от любимого, кто-то себя чтобы выжить.
Мы поженились, пережили войну, и в июле 43 -го он был сбит фашисткой зенитной артиллерией над Средиземным морем.
Я оставила дом и уехала в США вместе с другими русскими беженцами.
Живу с Шурой в одной квартире в Нью- Йорке, когда не было сил, хандра или старость, она пишет письма под мою диктовку.

Я больше не возвращалась в свой дом. Париж уже не тот, который был с нами. Нас больше нет в том городе, слышишь? Где мы?
Говорят, туда до сих пор приходят цветы, с подписью от Виктора, только дверь уже никто не откроет. Мои бедные бездомные цветы, как жалко мне их, душа разрывается от мысли, что у них теперь никого нет, никто не согреет их теплом , не даст столько любви, не позаботится. Все сохнут, сохнут, несчастные, жаждут подарить кому- нибудь свою красоту, свое предназначение. У меня до сих пор осталась привычка, просыпаться рано в воскресное утро, жду момента, с незыблемой надеждой , что однажды, за дверью окажешься ты, с цветами или без, это уже будет не важно.

Время самая жестокая убийца, забрала у меня всех. Где моя молодость? Скажи? Я тоскую по ней, читая твои письма. Больно глазам только.
Миленький мой, я не помню твоего лица. Ни одной фотографии нет, только слова да слова. Помню лишь глаза твои, иногда чувствую их взгляд на себе, дрожу вся, по — прежнему, и ток по сердцу, а голос твой у меня внутри, звучит еще, читает мне стихи.
Единственная радость - сны мои, так страшно просыпаться стало, мечтаю уже не проснуться.

Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, что случилось, а ты не отвечал.
Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести все это добро, потому что не знаю, где ты.
Проснувшись, сказала Шуре: Витя умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. А только говорю: тебе, тебе... Ты всегда со мной я - дикая и злая, которая умела только просто заплакать, - я плачу, я плачу, я плачу.

Это я - Элиза. Помнишь? Где ты?
Любимый.
Прощай.
Как страшно умирать одной.

Навеки Твоя »

1965 г. Нью -Йорк.

*****

Посвящается В. Маяковскому.

14. 04. 2013 г.
Санкт-Петербург.