Какофония

Какой невероятно голубой цвет у этого шарфа! И рисунок... похожий одновременно и на облака, и на воздушную вату из деревянного киоска, вечно полного пчёл.

Отчего же так неистово ветер рвёт голубой лоскут из рук хохочущей девчушки?!

Ах да! На небе видна неровная белёсая полоса. Кусочек неба для любимого - это же такая мелочь?!

- Ты только посмотри, что я тебе принесла!

Запыхавшаяся и румяная, она приплясывает босыми ногами на июньской траве перед вихрастым пареньком, а ветер неистово рвёт из девичьих рук голубой шарф.

- Угу. Красивый!

Смущённый, он отворачивается и бубнит в сторону:

- Как и ты.

Лицо паренька заливается алой краской, отчего белёсые волоски над верхней губой кажутся розовыми.

- Я хотел тебе сказать... хотел... ещё давно...

Мальчишка смотрит в голубые внимательные глаза девушки и... вместо объяснений начинает ещё сильнее раскачивать на пальце новенькие, пахнущие лаком босоножки озорной подружки.

- Давно хотел... сказать... давно...

Так и не дождавшись желанных слов, девчушка встаёт на цыпочки и весёлыми кольцами принимается накидывать небесный лоскут себе и ему на плечи.

- Это для нас двоих, - спасает она незадачливого ухажёра.

Мальчишка счастливо жмурится и даже умудряется несколько раз случайно ткнуться носом в щёку подружки, вершащую свою волшебную работу.

- Теперь не вырвешься! Никогда! Понял? Ни-ког-да!

И она, всё так же пританцовывая, завязывает тугим узлом концы небесно-голубого шарфа:

- На счастье!

Девчушка кладёт маленькие ладони на пунцовые уши паренька и, наклонив его голову, неумело целует мальчишку... в маковку.

- Ты чего?

От неожиданного жеста мальчишка таращит глаза и пятится назад.

- Я? Я... Мама всегда так делает...

Неистовый ветер, вновь пытается сорвать голубой шарф... но оттого узел на небесном лоскуте завязывается только сильнее.

Их лица становятся так близки, что неумелые влюблённые, прикрыв от страха глаза и вытянув губы... сталкиваются носами и лбами. Испуганные - не притаился ли в кустах кто-то насмешливый и коварный - они оглядываются по сторонам и, зайдясь безудержным детским хохотом, бегут прочь от берёз и клёнов - единственных свидетелей неловкого поцелуя.

Отчаявшийся ветер хватает в охапку их задиристый смех и с силой бросает его оземь, отчего тот рассыпается на миллиарды весёлых звонов, моментально заполняющих опустевший парк.

Грузно наваливаются сумерки, и уже не видна белёсая полоска на мрачном небе. И только двое влюблённых всё идут, и идут, и, связанные одним небом, не могут оторваться друг от друга.

- А хочешь - я тебе спою?

Где подслушала, где взяла она эту чудную мелодию, в которой только свет?! Много света! Очень много света.

- Красиво. Тебе надо идти в певицы.

- В композиторы. Я буду композитором. Я уже решила. А знаешь почему? Я напишу для тебя самую красивую музыку! Никто в мире не напишет лучше! Люди будут слушать и говорить: «Какая счастливая девушка это написала! Как она его любит! И её наверняка тоже любят». Любят? Эй... не молчи! Ведь любят?

- Любят... Очень...

Шарф уже не голубой - он цвета ночного неба.

Впереди их ночь.

Первая.

Последняя.

- От этой какофонии можно сойти с ума! - новая соседка в ярких розовых бигуди под газовой косынкой стояла на лестничной площадке в окружении полусонных домохозяек. - Не понимаю! Почему вы столько лет терпите это безобразие?! Давайте самоорганизуемся и напишем, куда следует! И пусть музыкантшу выселяют к чёртовой матери вместе с её раздолбанной пианиной! Это не музыка! И это не жизнь! Это пытка!

И в ту же минуту из квартиры напротив послышались слабые дребезжащие звуки.

- Вот! - ткнула пальцем в дверь соседка. - И сегодня дождались! Начинается!

Звуки старого инструмента тем временем становились сильнее и... невыносимее.

Маленькая, в пушистых акварельно-белых завитках-кудёрушках, старушка, казалось, всматривалась в тёмное прямоугольное пятно на старых выгоревших обоях и улыбалась портрету - портрету, который много лет назад упал за пианино. Достать его оттуда было некому. Да, собственно, и необходимости в этом не было. Мутно-белёсые глаза одинокой старушки мало что различали в опустевшем мире; но, судя по тому, как она улыбалась пятну на выгоревшей стене, помнили, видели каждую чёрточку любимого мальчишеского лица.

Звуки, вырывающиеся на площадку стали резче.

- Вызывайте милицию! - скомандовала соседка в газовой косынке и, подняв сжатые кулаки вверх, принялась барабанить в дверь музыкантши. - Откройте! Милиция...

- Какая милиция? - переспросила дородная баба с кастрюлей в руках.

- Та, которая скоро приедет! - огрызнулась зачинщица. - Откройте! Вам говорят! Откройте! Милиция!

Подагра изуродовала пальцы; музыкантша давно уже не попадала в нужные клавиши. То, что пианино расстроено, тоже беспокоило только соседей: слух щадил старушку и дарил ей волшебный обман - иллюзию совершенства гармоний, рождённых её фантазией, иллюзию лёгкости пассажей, выскальзывающих из-под её пальцев... Иллюзию счастья.

И лишь когда уставшие клавиши под истёртой деревянной крышкой погружались в сон, память возвращала несчастную одинокую женщину в мир - в мир, где под стопкой пожелтевших треугольников, хранящих слова любви и бережно перевязанных алой ленточкой, на дне комода лежал ещё один, написанный чужой рукой.

И она вновь и вновь - ночью и днём, в будни и в праздники - будила стёртые до заноз клавиши, чтобы вернуться в тот довоенный вечер, когда еще был жив он - тот, для которого она всю жизнь пишет самую светлую и самую прекрасную музыку.