День... Ночь

-Утомленное солнце нежно с морем прощалось.
В этот миг ты призналась, что нет любви...
Мне немного взгрустнулось, без тоски и печали.
В этот час прозвучали слова твои...

Разносил танго по квартире старенький патефон, подаренный маме давным-давно, ухажером, унесённым ветром гражданской за границу, не то в Ниццу, не то в Париж. Лет двадцать пять прошло, мама уже ушла в мир иной. А он все играл, и не ломался, как будто годы были не властны над ним.

Анюта, в воздушном платье, так восхитительно подчеркивающем её тонкую талию фарфоровой балерины, пританцовывая, вошла в зал, неся в руках вазу с полевыми цветами, такими же хрупкими и воздушными, как и она.

- В этот час ты призналась, что нет любви, - подпевала она.

Комната с трехметровыми потолками, с огромным окном занавешенным лёгким газовым тюлем, казалось светилась от счастья. Солнце заливало его необычным для этого северного города светом. Круглый стол посередине был застелен вязанной крючком белоснежной скатертью, ровесницей патефона. Ближе к краю лежала офицерская фуражка, а рядом кортик. На стуле висел морской китель.

Анюта поставила по середине стола вазу и с нежностью погладила погоны. Муж дома, морской офицер, красавец, он увидел её первый раз в Мариинском, где она танцевала. Целый месяц он ходил к ней на каждый спектакль и приносил огромный букет красных роз. Все девчонки из труппы с завистью смотрели на её ухажёра.

И вдруг он пропал, сколько его не было? Она не помнила, казалось целую вечность. А потом он пришёл. Подарил букет белых роз. Объяснил, что уходил в море. И предложил руку и сердце.

И вот год прошёл, пролетел так быстро, как один счастливый день. Дочке месяц. Анюта чуть располнела, но особо фигура не изменилась, зря переживала, за полгода всё легко придёт в норму. Правда она особо не торопилась возвращаться в театр. Да Бог с ней, с карьерой. Семья, вот оно счастье. Муж, дочка и она.

«Ты уходишь, я не буду злиться....», провальсировала она по комнате. Ветерок, заглянувший в раскрытую форточку, надул занавески как паруса. Тяжёлые портьеры свисали по углам театральным бордовым занавесом, раскрывавшим окно как сцену, а за полупрозрачным тюлем билась жизнь. Слышались сигналы клаксонов, лёгкий гул голосов с Невского. И смотрящие с соседнего дома херувимы, держащие балкон, игриво улыбались на счастье жильцов этой квартиры.

Из ванной комнаты вышел муж, подхватил любимую и завальсировал вместе с ней. Глядя на неё, он до сих пор не верил, что это его жена. Та, которой он восхищался, глядя из глубины зала. Та, которая в невероятном танце словно летала как мотылёк, почти не прикасаясь пальцами ног к сцене, теперь его жена, и что ещё более удивительно, она мать его дочки. Так не бывает, чтоб столько счастья за такое короткое время.

Резко прозвучал звонок, какой-то мрачный звук издал этот старый, привычный, уже ставший родным, дверной звонок. Как то всё сразу рухнуло, и свет стал тусклее, и звуки из окна помрачнели. Расплакалась разбуженная дочка.

Муж пошёл открывать, вернулся через минуту.

- Вызывают, - коротко сказал он, молниеносно оделся и ушёл, ничего не объясняя.

***

- Там-там-там там-тарам, там-там там-там... - звучал марш «Прощание славянки». И от этой мелодии перехватывало горло, в котором застрял крик и невыплаканные слезы. Спазм не давал сказать не слова. Уткнувшись в грудь мужа, Анюта просто вдыхала его запах, чтобы заполнить им себя на время разлуки. Сердце не стучало, оно еле всхлипывало, сжимаясь от каждого аккорда прощальной мелодии.

Холодный балтийский ветер трепал ленточки на бескозырках молоденьких матросов, к ним так же прижимались девушки, матери, рядом стояли деды, понурив головы и сжав в руках кепки, смятые в порыве отчаяния.

Анна не помнила, как дошла, как забирала у соседки дочку. Все делалось само собой, как в тумане, тело двигалось, а ум остановился, как сломанные часы.

Тяжёлые портьеры задвинулись, занавес закрылся.

Настала ночь. Открыв портьеры, Анна глядела в заклеенное, крест-накрест бумагой, окно. Постаревшая на целую жизнь женщина, держала в одной руке длинный мундштук с зажженной сигаретой, другой обхватила себя за талию, придерживая руку с сигаретой. Она пристально смотрела на покалеченных осколками херувимов и во взгляде собралась вся боль земли, перенесшей эту страшную войну.

Изуродованная голодом фигура в расклешенной юбке, в чёрной водолазке, с высоким воротом обтягивающем тонкую длинную шею, была похожа на ангела упавшего с небес в чёрный ад.

Никого больше не будет рядом. Муж на дне, дочка в общей яме, она одна несёт эту боль. И будет нести одна.

«Больше никогда... никогда... никогда я не выйду замуж... никогда не рожу ребёнка... большей боли я не хочу... Господи, помоги, Господи дай мне быть одной... Господи я больше не смогу... Я больше не хочу...» - губы повторяли слова как молитву. Она вымаливала одиночество как милость, как лекарство от боли, а херувимы вслушивались в этот шёпот, пытаясь запомнить каждое слово, чтобы потом передать по назначению.

давно, я уже выкладывала этот рассказ, но мне захотелось снова его опубликовать.