Блог портала New Author

Затмение, часть 02 (12+)

Аватар пользователя OScrynnick
Рейтинг:
0

(окончание)

Обходить лужу пришлось прямо по дороге. Вода хлюпала в ботинках, он согревал её своими пятками. Проезжий самосвал пожалел мальчишку и снизил скорость, чтобы не забрызгать.

Миновав территорию школы, Димка увидел в скверике, у самого края перрона, скамейку и заспешил к ней. Шнурки уже заледенели, и чтобы развязать, их пришлось оттаивать голыми руками. Он снял ботинки, носки. Отжимая, почувствовал, как сквозь пальцы стекает тёплая, уже нагретая его телом, вода. Из ботинок не вылилось ничего кроме грязных, измятых стелек. Обуваться было больно, и он понял, что успел стереть ноги.

В четвёртом классе они с приятелями развлекались тем, что делали «обманы». Дело нехитрое, но интересное. Надо было взять хорошую палку – например, черенок от лопаты. И с помощью оной измерять глубину луж там, где ходит народ. Если попадалась хорошая лужа – по колено или около того – то её присыпали снежком так, что она по виду ничем не отличалась от окружающего тротуара. Иногда даже сверху легонько делали один-два фальшивых следа, будто кто-то сюда уже наступал. Особенно усердствовал Шурка Десяткин.

-- Вот тут надо сделать, на углу! – кричал он. – Может, Радомыслиха попадёт. Она в ботиночках ходит!

Радомыслиха не попала. Угодил какой-то посторонний дядька. Да и тот был в яловых сапогах, и яме не хватило каких-нибудь двух пальцев глубины, чтобы нагадить ему как следует. Он не упал и даже не оглянулся на их весёлую компанию. Димка даже не помнит, чтобы он вообще что-нибудь сказал. Но делать «обманы» после этого почему-то расхотелось.

Ни с того ни с сего выскочил товарняк. От его разгорячённых колёс тянуло дымом. Прогремели исчирканные какими-то надписями вагоны, цистерны в грязных потёках, платформы с зачехлёнными диковинными машинами. На площадке одного из вагонов стояло трое-четверо парней. Один тянул к Димке руку, другой показывая «курить». Димка отрицательно помотал головой, и тот разразился таким злым потоком, который, как показалось, не заглушил даже грохот колёс. Димка ответил неприличным жестом.

За товарняком показался пассажирский. Он катил медленно, будто раздумывая, останавливаться здесь или уж набрать скорость, да и укатить – хоть в Москву, хоть ещё куда подальше. Стыки под его колёсами не тарахтели, как под товарным, а лишь слегка пощёлкивали. Людям было некогда дожидаться, чего он надумает, и они выскакивали в своих спортивных костюмах, отороченных белыми полосами, в разноцветных халатах, кепках и тюбетейках, осаждали киоски, галдели и тащили оттуда что попало, прижимая к себе или наоборот, подчёркнуто вытянув руки.

До слёз захотелось в этот поезд. Захотелось лета, ласкового ветра, задувающего в окна и треплющего занавески. Как на качелях, качаться в таком вот вагоне, слушая дребедень колёс и сирены встречных. Качаться и лететь – день, два, неделю. Днями и ночами. Лететь бесконечно. Или хотя бы как в прошлом году: не успевши съесть свою картошку в мундире, сойти на платформе с четырёхзначным номером вместо названия и оказаться в гостях у дяди – в плоском казённого вида домике с белым палисадником. Ходить с ним или с тёткой по ягоды, учиться косить сено для Пестравки. И смотреть-любоваться, как летят туда-сюда другие, громыхая по небольшому железному мосту. Любоваться и таскать из речки из-под этого же моста теплолюбивых жирных голавлей.

Хвост стоявшего поезда осторожно двинулся. Димка встал и, пройдя к самому пути, долго смотрел вслед, пока тот не скрылся за семафором.

На стадионе не было ни души. Зайдя в хоккейный корт, в котором они с ребятами ещё на прошлой неделе играли в футбол, Дима почувствовал под ногами тот же кисель, что и на дорожках. С досады пнул ледышку, оставшуюся, очевидно, ещё с Нового года. Она прошуршала с метр и остановилась, оставив за собой плоскую борозду. Мальчик пошёл в дальний угол, к тиру, прямо по скамейкам, перепрыгивая с одной на другую. Там, где скамейки кончались, и везде вдоль футбольного поля лежали глубокие сугробы начинавшего подтаивать снега. А беговая дорожка и большой каток были сплошь покрыты водой. Димка ещё постоял, раздумывая, где же тут спрятать портфель, и в конце концов махнул рукой. Им овладело состояние мерзкой скуки и тупого одиночества. К тому же ему подумалось, что, спрячь он тут портфель, за ним придётся потом идти. А разгуливать по сырому городу с мокрыми, да ещё и до боли стёртыми ногами совершенно не хотелось. Он вернулся по тем же скамейкам назад. На всякий случай постучался в теплушку, к сторожу дяде Коле, который всегда пускал пацанов отдохнуть и погреться. С ним можно было и поговорить, и сыграть в «дурака». И даже попить чаю.

Ответа не было. Видимо, отлучился куда-то по своим делам. Димка вздохнул и двинул по направлению к дому. Уже не хотелось идти даже на рисование. Он пошёл дворами, вдоль оврага, который по весне заполнялся талыми водами и нёс на себе и дрова, и доски, а иногда даже части каких-нибудь строений. За оврагом был забор элеватора, вдоль которого шёл длинный ряд клеток-сарайчиков, в которых жили сторожевые собаки. На дощатой двери каждой клетки, снаружи напоминавшей дворовый нужник, были написаны клички: Рекс, Полкан, Нора и так далее. Если кинуть в дверь камень, то хозяин клетки начинал отчаянно лаять. Тут же подключалась вся компания, и через каких-нибудь несколько секунд поднимался такой сумасшедший гвалт, что мальчишеские сердца просто млели от наслаждения.

Димка порылся в снегу у стены строящегося дома, нашёл подходящий камень. Он даже размахнулся, но в последний момент что-то остановило. Выпустил камень в снег. Постоял несколько мгновений, прислушиваясь к себе. Нет, не хочется. Он продолжил идти, проваливаясь в подтаявший снег, идти по направлению к дому, но почему-то совсем не желая возвращаться домой. Впереди он увидел высокую чёрную металлическую трубу. Это была труба их котельной. Рядом с ней находился люк. Это был не простой люк. Резали на четвертушки много-много бумаги и, открыв этот люк, бросали её туда. Через некоторое время бумага вылетала из трубы, подхваченная горячим дымом, и к великой общей радости равномерно распределялась по всем близлежащим дворам. Это называлось «запускать листовки». Кочегар дядя Паша никогда не замечал – или делал вид, что не замечает этих манипуляций и потому, как и дядя Коля, дружил с дворовыми пацанами. А они, вместо того чтобы окна бить, то трубы ему перенесут, то кирпич огнеупорный в штабель сложат. Да мало ли чего ещё! Им игра, а ему польза.

Димка дёрнул обитую войлоком дверь котельной.

-- Здравствуйте.

-- Привет. Погреться зашёл?

Дядя Паша повернулся на своей лежанке, покрытой солдатской шинелью, и отложил книгу, которую читал.

-- Ноги промочил.

-- Промочил – вешайся. Вон на ту трубу. И ботинки на неё же ставь. А лапти, вон, под лавкой. Они хоть и дырявые и для тебя огромные, зато сухие. Посидишь, ничего.

Золотой человек дядя Паша. Сказал, что надо, и снова набок. Знай, книжку почитывает. Ни лишних вопросов, ни шуток дурацких.

-- А где Васька?

-- Ха! – хмыкнул дядя Паша, не отрываясь от книги. – Убёг ваш Васька. Третий день где-то блудует. Весна!

«Ваш» -- это потому, что они его сюда притащили. Ещё совсем котёнком. Дядя Паша слова не сказал. Нашёл блюдечко щербатое, молока из своих припасов налил. Так и рос кот на общественном довольствии: то дядя Паша покормит, то они из дома что-нибудь принесут. А тут нА тебе: весна.

-- Может, вернётся ещё?

-- Вернё-отся, куда он денется. -- дядя Паша перевернул страницу.

Дверь распахнулась. Вошёл Иван Игнатьевич, дядь-Пашин напарник.

-- О! Привет, Игнатьич. Каким это ветром? Иль по кочегарке соскучился? Я за-ради Бога, вон лопата-то стоит, только тебя и дожидается.

-- В другой раз, -- полушутейно открутился Иван Игнатьевич. – Гости у тебя? – кивнул он на Димку.

-- Наш пацан, с нашего двора. Ноги, вон, промочил.

С Иваном мальчишки тоже не ссорились, но отношения были не такие тесные, как с дядей Пашей.

-- А я вот тут…

Иван Игнатьевич пошуровал в сумке. Степенно вынул шмат сала, хлеб, банку помидоров. Развернул газетку и поставил бутылку водки.

-- Это ты чего удумал? На рабочем, понимаешь, месте, -- хитро сощурился Паша, вставая.

-- Это я к тебе с благодарностью, -- ответствовал Игнатьич, срывая алюминиевую крышку. – За меня-то отдежурил!

-- Ах… Ах, во-он чего! – протянул Паша. – Тогда почему одна? Тогда, брат, две тащи.

Он подмигнул Димке.

-- Есть и вторая, -- в тон ему отвечал Игнатьич. – Вот.

Он вытащил бутылку лимонада и со стуком поставил на стол.

-- Ну, что ж, гостю моему сгодится. Открывай.

Димка зашарил в поисках открывашки.

-- Да ладно! – Паша одним ударом о край стола открыл лимонад. Налил стакан, пододвинул Димке.

Чокнулись.

-- Тут такое дело, -- заговорил Иван Игнатьевич, похрустев огурцом. – Был сегодня на рынке. Там чепе.

-- Что такое?

-- Склад ограбили.

-- Да ты что! – воскликнул дядя Паша. – Уж третий за месяц. Во дают!

-- И что характерно, -- Иван Игнатьевич налил по второй. – Опять средь бела дня.

-- Да-а! – протянул дядя Паша. – Это ж сколько добра. И, главное, куда они это всё девают? Не под землю же проваливается!

-- Знают, наверно, куда девать. Не знали, так не тащили бы.

-- И опять ничего не нашли?

-- Говорят, нашли машину. За городом, под же-дэ насыпью. Вроде как фургон. Похож, говорят, на хлебный.

-- Точно?

-- Да кто ж его знает. Их, не их. Мало ли фургонов!

-- Может, и знают, да нам не говорят.

Димкины ноги задрожали мелкой дрожью.

-- Эк тебя колотит, парень. Видать, сильно промок. Иди, пощупай своё. Может, высохло?

-- Сейча-ас, -- тихо, по-щенячьи пропищал Димка.

Носки ещё были слегка влажны на ощупь, ботинки же внутри почти сырые. Но он стал обуваться.

-- Что, просохли? – сказал дядя Паша.

-- Д-да…

Он повернулся к гостю и забыл про Димку. Тот, не прощаясь, выскользнул за дверь. Интересно, сколько сейчас времени? Занятия, наверно, ещё не кончились. Иначе шли бы сейчас вон там, по улице, не спеша, ученички. И уж у магазина точно кто-нибудь ошивался бы. Значит, рано ещё.

Ноги продолжали предательски дрожать. Тихим шагом он прошёл мимо канализационной, вдыхая извечный запах тухлых яиц. Поравнялся с ларём для мусора. Недавно засыпанный хлоркой, он издавал такое, что аж глаза съедало. Секунду помедлив, Димка решительно направился к нему. С трудом откинул дощатую крышку. Открыл портфель, зажмурился и стал выбрасывать вафли. Все пять пачек, одну за другой, стараясь кидать по краям, чтобы в тень. Чтобы не на виду. Крышка с глухим стуком упала на место. Он почувствовал тошноту и, изо всех сил сдерживаясь, заспешил прочь.

В почтовом ящике лежала газета «Труд». Из неё на пол вывалился голубой конверт. Мальчик поднял его и остолбенел. Казённый конверт, без никаких картинок. Может быть, мамке? Но на нём чётким крупным почерком написано: «Шаповалову Дмитрию». Он автоматически пошарил ногой по половичку. Нагнулся и вытащил ключ. Ничего толком не соображая, открыл дверь. Уселся за кухонный стол и уставился на конверт. Повестка? Надо же, как быстро. Значит, уже нашли? Или продали те, которые большую машину разгружали? Но что они могли видеть? Грузили себе и грузили. А вдруг это были легавые! Тогда почему они сразу нас не арестовали? Наверно, хотели проследить. Что же теперь делать? Бежать. Куда бежать? А письмо. Положить обратно в ящик: мол, не видал, ничего не знаю. Мамка найдёт. Прямо тут же и найдёт. Порвать и выбросить? Лучше сжечь. Конечно, сжечь. Ничего, мол, не получал. Ничего не знаю. Обязательно сжечь. Но тогда, может, сначала открыть. Всё равно ведь: жечь. Так хоть буду знать, чтО там. А может, лучше не знать? А то что-нибудь узнаешь – да и проболтаешься. А так: не знаю ничего. И правда, не знаю. И дело с концом.

Он надорвал конверт. Совсем чуть-чуть, как будто невзначай. Потом ещё немного. Потом схватил нож и, засунув его в отверстие, дорезал до конца. Не решаясь залезть внутрь, потряс письмо. На стол выпал тетрадный листок. Обыкновенный разлинованный тетрадный листок. Он развернул его и прочёл.

«Здравствуй, Дима!»

Зажмурил глаза и сидел так… Сколько? Никто не знает, и меньше всего он сам.

«Пишет тебе Борминцева Люда. Ты меня, наверно, не помнишь, а я тебя помню хорошо. По второй смене в лагере «Костёр». Я была в пятом отряде, а ты во втором. Я ещё тогда хотела с тобой познакомиться, но вот не судьба. А теперь я тебе предлагаю дружить, а ты как хочешь. Если хочешь, то приходи в воскресенье в кино, в «Кристалл», на 11 часов. Меня искать не надо. Встань у крайней колонны (ближе к ёлочкам). Я к тебе сама подойду.

Я учусь в 385-й школе (железнодорожной) в 5-м классе и в музыкалке в 3-м. Вообщем если захочешь, приходи. Тогда до встречи. Люда Б.»

Димка сидел за столом с таким чувством, будто в голове у него обосновался путанный-перепутанный комок из множества разных верёвок, в котором к тому же запрятаны все концы. В этом состоянии он не сразу заметил, как за окном начало смеркаться. Потом ему показалось, что у него темнеет в глазах. Страх охватил его, заставив забыть обо всём на свете. «Я умираю? Я умираю. Я у-ми-раю-у!» -- пронеслось у него в сознании. Сердце сжалось от невообразимой, никогда прежде им не испытанной жалости к себе, к своей жизни, которая заканчивается, ещё не начавшись. И заканчивается так глупо, так… И никого нет рядом. Никого! «Мама», -- прошептал он, и слёзы покатились по щекам. Он подумал: «Поделом мне, вору и прогульщику». Но от этой мысли жалость к себе не только не стала меньше. Она стала ещё невыносимее. Он вспомнил утро сегодняшнего дня. Когда ещё ничего не случилось. Всё ещё было так… Откинувшись на спинку стула, он посмотрел в окно. В чёрном небе светили звёзды – холодно и равнодушно. «Как же это?» -- подумалось ему. Ведь если темнеет у него в глазах, то при чём тут звёзды? Приглядевшись, он заметил ещё какой-то свет, снизу. Он встал. На улице горели фонари. Внизу катили автомобили с зажжёнными фарами.

Дима распахнул окно. Сырой холодный воздух ворвался в комнату вместе с шумом моторов и голосами. Со стороны школы двигались тёмные силуэты. Это ученики шли с занятий, громко переговариваясь.

-- Вот это да!

-- Ты смотрел на солнце?

-- Дай посмотреть!

-- Самому надо было стёклышко закоптить! Тебя в школе не научили?

-- Ну, да-ай!

-- На, смотри! Сейчас уже закончится.

Темнота из чёрной на глазах становилась синей. Затем забрезжил непонятный, с сиреневым оттенком, свет. Фонари потухли. Автомобили выключили фары. На небе во всю свою огромную силу засиял золотой весенний день.


-- Сын. Ты, часом, не заболел?

-- Нет. Всё в порядке.

-- Может, не пойдёшь сегодня в школу?

-- С чего это вдруг?

-- Вид у тебя больной. Дай, пощупаю.

-- Ну, вот ещё, придумала.


Алгебраичка задумчиво ведёт пальцем по журналу.

-- И кто же у нас пойдёт к доске? Давайте-ка сегодня начнём с конца. А то у меня первые буквы алфавита всё время отвечают. А вот некоторые… Шаповалов!

Доска, и стол, и голые ветки за окном, и лицо Веры Андреевны – всё покрывается жёлто-зелёными пятнами.

-- Шаповалов… Что с тобой, Дима? Ты весь горишь.

Вера Андреевна вынимает из сумочки какие-то таблетки. Даёт стакан воды.

-- Срочно домой. И обязательно вызвать врача!

-- Вера… Андреевна… Не хочу домой… Я хочу здесь… Хочу в школе…

-- Об этом не может быть и речи! Я попросила Павла Антоновича. Он отвезёт тебя на своей машине. Ребята, помогите Диме спуститься! Быстрее домой, пока мама на работу не ушла!

Проводив Шаповалова, учительница внимательно разглядывает класс, задерживая взгляд то на одном ученике, то на другом.

-- Какая потрясающая тяга к знаниям. Кое-кому из вас было бы очень полезно поучиться у Димы Шаповалова.


Мать погладила его руку.

-- Спи. Надо восстановить силы.

-- Какой сегодня день?

-- Среда.

Среда. Остаётся три дня. Надо встать. Обязательно встать к воскресенью.

Рейтинг:
0